Бабуля

      Стол прописался на улице, благо погода позволяла посиделки на свежем воздухе. Сложили из собранного по деревне битого кирпича что-то вроде летней кухни — топить печь в крытом доме стало жарко. По забору расселился жгучий пух, странным образом не мешавший добрым людям проходить на участок и отпугивающий непрошеных гостей.       За картофельным полем, набиравшим цвет, в низинке поселилась стайка кабанчиков, на которых охотиться Журналисту строго запретила хозяйка дома. Кабанчики не мешали, в поле не лезли, а охраняли почище цепных псов, опять же своих не трогали. Крупненький секач, глава семейства, обычно показывался на глаза проходящим мимо, и этого было достаточно, чтоб ни псевдопсы, ни контролеры не совались обратно в деревню.       Навещая однажды бабулю, Журналист застал её с Доком. Сидели за столом, угощались чаем с оладьями, беседовали о чем-то неспешно и рассудительно. Журналист не стал объявляться, прислушался издалека, пока не заметили, чтоб не перебить крайне интересный разговор: Док рассказывал о Монолите и о шутках, что тот учинил с ним да с другими ребятами.       Авдотья Павловна слушала внимательно, иногда что-то ворчала в ответ для себя, не прерывая Дока.       — Вот так и выходит, что все извращает, что ни попроси, — закончил Док, сгребая очередной румяный оладушек с изрядно измельчавшей горки.       Журналист даже забеспокоился, что не достанется ему вволю наесться вкусного, съедят всё, пока он тут шпионит под воротами.       — Так, может, не у того просите? — ответила бабуля вопросом вполне закономерным с её точки зрения.       — Все к нему идут, как к чуду, — отозвался Док.       — На грабли наступать, что за чудо! — возмутилась Авдотья Павловна. — На чужих ошибках обычно учатся, а не лезут на те проверенные грабли всем скопом.       Пока Док жевал, Авдотья Павловна решила развить мысль:       — Оно и понятно, с его стороны, как не захулиганить, если все к тебе идут и просят. Ноют, заботы свои переложить пытаются на чужие плечи, требуют, чтоб ответственность за свою жизнь сняли и на себя взвалили. А в случае чего опять же на Монолит и спереть, что он виноват, а не ты дурной.       Журналист опешил немного за такой выговор, но счел себя не столь виноватым, как Авдотья Павловна предполагала.       — Удивительно, как вы, Авдотья Павловна, свой дар получили, — Доку явно было грустно и непонятно, так что оладушки таяли на блюде в утешение человеку.       — Я сюда умирать шла, — беспечно отмахнулась бабуля, — как чистый лист, с одной надеждой — дом свой увидеть, землю, яблони свои посмотреть.       Погрустнела чуток:       — Как пришла, поняла, что здесь всё не так теперь. Земля словно живая стала, на всё отзывается. На страх, на ласку. Словно дикий зверёк. Наверное, это страшно — однажды очнуться другим человеком, так представь, что земля так же. Очнулась однажды и сама себя не узнала. Вы её теперь Зоной называете, а ведь сколько на ней поколений жило, считало домом, Родиной своей. Я бы тоже испугалась да начала ерунду всякую делать с перепугу. Помогли ей люди, ничего не скажешь — оставили после себя след.       Авдотья Павловна пододвинула Доку тарелку.       — Страшно здесь жить.       Журналисту показалось, что Авдотья Павловна на самом деле в ужасе от всего происходящего кругом, крайне недовольна, что оказалась здесь, и даже жалеет, что вернулась. Бабуля подлила заварки в кружку себе и Доку.       — А люблю это так, что сердце разрывается. Каждую былиночку здесь люблю, каждую тварь и все необъяснимые вещи. А уж мальчиков как люблю, не описать.       Док смотрел на бабулю, ошарашенный откровением. Журналист же вздохнул с облегчением, привалившись к забору, уткнувшись головой в мягкий жгучий пух.       — Погоди-ка, покажу что, — Авдотья Павловна потрепала притихшего Дока по плечу и заторопилась в дом.       Журналист вошел в калитку, присел за стол к Доку, кивнувшему ему в знак приветствия, словно все слова закончились.       Авдотья Павловна скоро вышла, держа в руках тонюсенький фотоальбом.       — Раз уж зашло за сентименты… ох, Сашенька, добро пожаловать, — увидев Журналиста, засияла радостью, — вот, покажу вам.       Главным сокровищем оказались собранные фотокарточки, с которыми расстаться Авдотья Павловна не пожелала: дом, только что отстроенный, и они с мужем на крылечке.       — Ух, Авдотья Павловна, — набитым оладьями ртом восхитился Журналист, — какая вы!       — Да, что было, то было, — рассмеялась бабуля, — как сейчас говорят — «милота». А вот сад с чего начинался, — она продолжила листать альбомчик.       Крошечные саженцы, едва ли до пояса невысокому агроному в кирзовых сапогах и с лопатой в руке.       — А вот семейство, — два пацаненка в рубашках и без штанов, чумазые, с кусками хлеба в руках.       — Сестра их с дочками, — показала на такую же миниатюрную, серьезную барышню в нарядном платье и калошах да троих не менее серьезных девочек, испуганно смотрящих в объектив.       — Вот тут уже и внуки, — листала дальше бабуля, — и правнуки даже. Вот внучка в Казахстан сбежала, потом с мужем сюда вернулась. Вот правнучек…       На фотографии «правнучка» Журналист поперхнулся оладьей, и его долго стучали по спине.       Так не бывает. Нигде, кроме Зоны, не бывает таких чертовых совпадений, чтоб их…       Дождавшись, пока Журналист нормально задышит, Авдотья Павловна вернулась к карточкам.       — Ну это, конечно, горе в семье, — качала она головой над альбомом, — мало того, что фамилию мужнину взяла, да какую! Козолупенко! — Авдотья Павловна выждала эффектную, полную скорби, паузу, пока все оценивали фамилию, и продолжила: — Так еще мальчика назвали, стыдно сказать — Немандражуй!       Теперь закашлялся Док, не вовремя хлебнувший кипятка.       — А вкупе с отчеством совершенная дичь выходит. Немандражуй Папажуевич! Такой хороший мальчик, и такое имя! — возмутилась в сотый раз бабуля.       — Он ваш внук? — фальцетом, как смог, переспросил Журналист.       — Правнук, — поправила Авдотья Павловна. — Моя гордость, в армии служит.       Журналист вздохнул глубоко, но под выразительным взглядом Доктора, смолчал. Да и что тут скажешь. Наследное у них, видимо, это — любовь Зоны к семейству Авдотьи Павловны. Кровь, она и есть кровь.