Байки девочки на побегушках

      Очнулась я на кровати, перед глазами все плыло, тряслось и смещалось со своей обычной оси. Голова была, как говорится, «квадратной»: адски болела, да так, что хотелось воспользоваться старинным методом под названием гильотина. С кровати подняться я не смогла, даже голову повернуть в сторону было затруднительно — любое движение отдавалось звоном в ушах. А еще, вдобавок ко всем бедам, глотку терзал сушняк.       — Воды… — сорвалось с моих уст и растворилось в тишине, а поднятая рука вновь упала на покрывало.       Я же стала тем временем вспоминать недавние события. Скажу, это было сложно: даже от мыслей во лбу становилось больно. Вот и осталось мне только одно — лежать бревном да осматривать комнату, где я находилась. Это было деревянное, скудно обставленное помещение, с небольшим зашторенным оконцем, через которое еле-еле пробивались солнечные лучи. Еще была тумбочка, на которой что-то лежало, но из-за полумрака, царящего в комнате, было сложно понять, что же это.       «И бог с ним!» — устало подумала я и вновь прикрыла глаза, стараясь заснуть, но сон не шел, будто назло, и я перешла к более доступному занятию: созерцанию деревянного потолка.       Я уже начала дремать, когда в комнату кто-то вошел. От неожиданно громкого хлопка дверью я встрепенулась и недовольно что-то промычала, давая понять гостю, что подобные звуки — абсолютно лишнее. Так же сушняк дал о себе знать:       — Воды…       — Сейчас-сейчас!       Передо мной возникла данмерка со стаканом, который она заботливо поднесла к моим губам. Отпив теплой жидкости, которая оказалась молоком, я немного покашляла и вновь попыталась немного привстать. Что мне, в принципе, удалось, если закрыть глаза на нечеловеческие усилия и помощь гостьи. В голове еще раз что-то дзынькнуло, а потом разлилось океанской волной.       Щуря глаза, я принялась разглядывать данмерку: такую же серокожую, темноволосую и красноглазую, как и ее сородичи, одетую в рясу цвета охры, а на ее шее висел амулет — грубой нордской работы, но было в нем что-то эдакое, что притягивало рассмотреть его поближе. Наверное, драгоценные камни…       Закончив пялиться на темную эльфийку, что не торопилась меня одергивать и терпеливо сидела подле меня, на краю койки, я подняла на нее глаза и сказала до жути хриплым голосом:       — Где я?       — Ты в храме Великой Мары, дитя! — Мягко улыбнулась она. — Той, что дарит нам свою любовь и помогает жить.        На мгновение показалось, что ее взор вспыхнул тем самым пламенем, который можно увидеть на картинах, изображающих сожжение ведьм. Угадайте, каким фигурам на подобных полотнах присущи подобные взгляды. А еще так глядят те самые люди, которые стучат к вам в дверь и спрашивают: «Не хотите ли поговорить о нашем боге?».       — Тебя в реке без сознания и с пробитой головой нашел Берси, он тебя и отнес сюда. Мы же позвали лекаря. Старый Элгрим хоть и нехотя, но помог.       Я аккуратно ощупала затылок: перевязан. Хотя, бывает ли иначе, когда тебе голову пробивают. Перед глазами мелькнул белый рукав сорочки, в которую меня облачили.       — А одежда?..       — Не беспокойся, она хранится в надежном месте, — молодая эльфийка вновь улыбнулась и слегка провела пальцами по моей ладони, добавив жалостливое «Бедняга».       — А как тебя зовут? Я Диния Балу — жрица храма Мары.       Мне захотелось молвить «Лариса», но вовремя одернула себя: местные жители не воспринимают это имя вообще, всячески коверкают, пытаясь произнести его правильно, а потом говорят о том, какие у меня изверги родители.       — Лара.       — А как зовут твоих близких? — видимо, Диния хотела меня быстро-быстро выставить из храма, раз сразу перешла к делу. — Куда ты должна вернуться? Кто ждет тебя дома?       Ее голос звучал настолько участливо и доброжелательно, что захотелось разреветься: я здесь чужая, никому не нужна, а мой дом настолько далеко, что и не существует его вовсе.       Был, конечно, вариант с Вороньей скалой, но путь туда был отрезан по чисто финансовым соображениям — кататься на кораблике — удовольствие недешевое, и не могла я туда возвращаться — в глубине души меня грызла совесть, говоря вкрадчивым голосом одно поганое слово: «предательница».       В носу противно защипало, но я покачала головой и ответила:       — Я сирота.       Паршиво на душе было настолько, что даже веселенькая история с амнезией вызывала тошноту.       Диния Балу сочувственно вздохнула, привстала и, подойдя к двери, добавила напоследок голосом, что казался мне в ту минуту самым прелестным звуком:       — Я поговорю с Марамалом. Еда на тумбочке возле тебя. Поправляйся, Лара.       Она негромко прикрыла дверь. Я же, упав на кровать, захныкала: как больно говорить правду. Как горько ее осознавать.

***

      И так я стала жить в храме Мары, дорогой читатель. Уже почти с месяц носила эту рясу, возносила молитвы и выполняла работу по хозяйству: стирку, уборку, а когда совсем выздоровела (а произошло это нескоро), то еще и в город выходить стала, за покупками (еда, какие-то материалы, преимущественно ткань, цветы и прочая безделица). В минуты, когда я выгребала золу из очага или подметала на заднем дворе, то едва сдерживалась, чтобы не разреветься и не побиться головой об стену. Мне вспоминались слова Телдрина: «Ты наивно полагаешь, что в Скайриме тебе удастся заняться чем-то еще помимо мытья полов?»; его красивый голос бил набатом в ушах, и от злости я даже один раз кинула щетку в очаг, подняв небольшое облачко золы и пепла. Я злилась практически на все и вся: на себя за свою безалаберность, браваду и трусость. Уж лучше бы и дальше скулила от головной боли, зато была бы при деньгах и нормальном существовании. Злилась на Телдрина, что не стал уговаривать меня пойти с ним. На Рифтен с его воровским нравом. На весь Скайрим в целом. И на рыжего подлеца Бриньольфа. А на него — так в первую очередь! Было нетрудно догадаться, по чьей милости я теперь молюсь каждое утро некой Маре и драю полы. Опять.       Но соваться к вору я откровенно боялась. Бывая на рынке, я старательно обходила его лавку стороной и всячески делала вид, что не вижу рыжую сволочь и не слышу его возгласов. Я в жизни никого так не боялась, как Бриньольфа: напыщенного и льстивого гада, с ловко припрятнным в рукаве ядом, действие которого мне не посчастливилось испытать на себе. Этот мерзавец прекрасно продемонстрировал мне мою беспомощность и полную беззащитность. Молодец, нечего сказать.       Если рассказать еще и о моем быте при храме, то все получится довольно тускло: молитвы, поручения, молитвы. Единственное, что я могу отметить, так это более-менее приятное окружение: жрецы, как и полагается служителям богини любви, были добры и терпимы. Но с ними я нечасто общалась, предпочитая молчаливую отстраненность и обдумывая дальнейшие перспективы; хорошие отношения были только с той самой Динией Балу, которая и выхаживала меня. Хоть мы и не трещали, как закадычные подружки, но, когда я находилась рядом с ней, на душе становилось не так горестно, и хотелось общаться, а не просто внимать. Также я изредка разговаривала и с Марамалом. В основном говорил он, но мне хватало, чтобы выполнить свою минимальную суточную норму по разговорам, а так же максимальную, но уже с разговорами о вечном. Возвращаясь к моим обязанностям, стоит сказать, что я — типичная девочка на побегушках. На подхвате. Принеси-подай. И разнеси листовки. Опять.       Стопка, как и в те лучшие времена, когда я любовалась рассветами на Солхстейме, была достаточно большой и тоже агитационной. Но в этом случае народ призывали чаще приходить на проповеди, играть свадьбы и быть добрыми ко всему, что движется. А что не движется, то надо двигать и немедленно любить самой чистой и светлой любовью.       Ходила по Рифту я долго, ведь никто не обещал мне премию за быстро и хорошо выполненную работу. Работала я за право проживания и еду, о зарплате заикаться вообще не стоило. Проходя по прогнившему мостику, я вдыхала сырой воздух, пропитанный миазмами канала, и с грустным видом вручала листовки и даже не сопротивлялась, если не хотели брать. После действительно встряхнутой лампочки я впала в некоторое состояние депрессии: все посерело, появилась несвойственная мне сентиментальность (лить слезы хотелось по любому поводу), а шутить совсем не хотелось, ввязываться в какие-либо авантюры — тоже. Вот живу я как в полусне — ну и пусть, какой смысл-то сопротивляться? Все равно, если зайдешь далеко, огреют по голове и бросят в реку, захлебываться. А жить-то хотелось, даже не смотря на полную беспросветность этой жизни. Все лучше, чем побираться, сидя около захудалых прилавков.       И расхаживая подобным образом по столице владения, я и не заметила, как подошла к запретному месту — лавке с дурацкими липовыми зельями…       — О, кто это у нас здесь такой понурый? Детка, привет-привет! — насмешливая реакция рыжего подлеца не заставила себя ждать, а я вновь повелась: встала, как вкопанная, обернулась и стала смотреть на его фигуру уничтожающим взглядом. Тот же продолжал вещать:       — Ну как, дошла до ярла-то? Или ты перепутала храм с крепостью? — его голос сочился злой насмешкой. Он смеялся. Смеялся над моей беспомощностью, понимая свою безнаказанность.       Злоба накрыла все мое существо, будто цунами: в висках застучала кровь, она вскипала в венах, руки сжимались в кулак и разжимались обратно, зубы нещадно скрипели. И я сорвалась, ведь разве какой-то волнорез способен удержать огромную ревущую океанскую волну?       — Заткнись немедленно! — прошипела я, как-то жалко, будто кошке на хвост наступили, подошла к нему и заглянула в эти бесчестные глаза, — Если бы не ты!.. Не ты… — к горлу подкатил ком, в носу опять предательски защипало. Нет. Нет! Только не сейчас! Я не могу позволить себе разреветься перед этим проходимцем, который этого только и ждет. У меня гордость есть, в конце-то концов.       — Детка, не надо столь громких сцен! А то люди внимание начнут обращать, а у них столько забот, которые важнее твоих будут. — Вор закатил глаза, будто отмахиваясь, — Тебе платочек дать? Слезки утереть? Или сразу утешить? — его рука потянулась к моему подбородку, но в ответ она получила хлесткий удар, за которым последовал бархатистый смех.       — Не прикасайся! — я почувствовала внезапный прилив сил, тело напряглось, будто пружина, в готовности в любой момент прыгнуть на рыжего норда и выцарапать ему глаза.       — Как скажешь детка! — Бриньольф поднял руки в примирительном жесте, после чего продолжил:       — Мое предложение, чтоб ты знала, все еще в силе — Бранд-Шей все еще у прилавка. Давай ты поможешь мне, а я помогу тебе: вытащу из этого болота, помогу освоиться, и все необходимое у тебя в руках!       Норд говорил не стесняясь, не боясь, что его услышат и придадут значение этим фразам, а потом упекут кое-куда далеко и надолго. Он знал, что ему ничего не будет, и самое мерзкое было в том, что это правда. Голый факт, аксиома.       — Ну же, детка, соглашайся. Такие предложения на дороге не валяются.       — Нет!       Я развернулась и пошла дальше, не желая продолжать эту затянувшуюся беседу. Все внутри бушевало, а руки откровенно чесались. К черту. К едреням эти барыши, это бабло! Не деньги, а именно бабло! Мне всегда было важно, что свои деньги я зарабатываю сама, потом и кровью, а не пру, все, что не приколочено гвоздями. Плевать, что среди всей этой криминальной шушеры воры, а в частности — воры-карманники, — это самая уважаемая каста. Я не для того столько лет отдала на обучение в школе милиции, чтобы потом стать оборотнем без погон!       У меня есть гордость и честь, и они дорогого стоят. И пусть лучше я буду девочкой на побегушках, нежели девочкой-потаскушкой рыжей сволочи, что живет «по понятиям»!       Вот так и продолжалось еще какое-то время: я, мои обязанности, молитвы Маре, мечты и наполеоновские планы, а как вишенка на торте — Бриньольф, горланящий на всю площадь.       А потом прилавок Бранд-Шея опустел: не стало вещиц из Морровинда, а самого торговца увели под белы рученьки на глазах восхищенной толпы. Я тоже была там и смотрела, как Бриньольф создал вокруг себя шумиху начал нести непотребный бред, пока некая девица хозяйничала за прилавком Мадези, который так опрометчиво оставил свои сокровища без присмотра. И, почему, спросите вы, я не вмешалась, а ограничилась позицией наблюдателя? Взгляд Бриньольфа четко дал мне понять, что подобную выходку рыжий прохвост мне не простит, после чего всплыть мне удастся ой как не скоро. И никакая любезная Мара не поможет мне, как бы я ей не молилась.