Open circle

— Сегодня ваше выступление было ещё более блистательным, чем на вечере у графини Гримберг, — пропела Эмилия, обмахиваясь веером. Алан проводил глазами мелькнувших перед носом пастушек с кавалерами. — Благодарю. У вас изумительный веер, миледи. Эмилия тут же протянула ему эту изящную безделушку: — О, я знала, что вы один оцените. Видите, какая чудная картина — маленькая пастушка сбегает со своим сердечным другом, а за ними уже готов отправиться её жених, — она с такой живостью указывала на фигурки и объясняла, что именно происходит. Алан смотрел на Эмилию с умилением. «И всё-таки она совсем не заносчивая, нельзя доверять слухам», — подумал он, любуясь тонкими пальчиками девушки, затянутыми в белую шёлковую перчатку. — Да-да, — подхватила Джейн, расположившаяся в кресле напротив. — Мне так нравится всё, что вы читаете, мистер Хамфриз. Он улыбнулся и поблагодарил хозяйку вечера. За последние несколько недель Алан успел привыкнуть к тому, что блистательные особы вроде маркизы Джейн Солсбери всерьёз увлекаются его творчеством. Баронесса Хастингс даже попросила его переписать несколько стихотворений в её альбом. Впрочем, самой милой всё равно была графиня Эмилия Дорхел. Он слышал о её холодности, даже жестокости, но в действительности Эмилия была самым добрым человеком на свете. Она не уставала говорить Алану о том, как сильно её ранили его строки, и с упоением рассказывала всем желающим историю их знакомства. Она ужасно гордилась тем, что открыла его талант. Несколько часов назад она повторяла эту историю для барона Арундела: «Представляете, я случайно обнаружила лист с его стихами у Грейс, своей горничной! Спросила её, на что она отвлеклась, и вот... Сначала я подумала, что это какие-то сентиментальные признания влюблённого в неё лакея, но стоило мне прочесть несколько строк, как стало ясно, что никакой слуга не смог бы такого написать, даже самый влюблённый. Я тут же позвала к себе Грейс, и она рассказала, что лист достался ей от знакомой, что работает в доме у мистера Хамфриза». «Так что же, мистер Хамфриз пишет стихи для своей прислуги?», — холодно улыбнулся барон. Эмилия рассмеялась и попросила Алана не обижаться на барона: «Он только что из Франции, сами понимаете». Алан и не собирался обижаться. Он смотрел на Эмилию, Джейн, Катрин и Дебору — все они были так прекрасны, так поэтичны. Нельзя было поверить в то, что эти прелестные дамы созданы из плоти и крови, а не рождены величественными бестелесными духами. Алан наслаждался их присутствием, поэтому бестактность барона не ранила его всерьёз. К тому же остальные милорды относились к нему весьма благодушно. Граф Дорхел, брат сиятельной Эмилии, даже признался, что всегда мечтал писать стихи, но никогда не имел для этого «поэтического слуха». Пока Алан беседовал с дамами, граф Дорхел обсуждал что-то с бароном. До Алана донеслось отрывочное: «А почему бы и нет?». Это высказывание графа странным образом кольнуло Алана, но он отмахнулся от дурного предчувствия. В конце концов, когда он получил первую записку от Эмилии, его тоже охватила смутная тревога, но, как выяснилось, она была не только безосновательна, но даже смешна. Рядом с Эмилией и её друзьями ему ничего не грозило. Наоборот — он стал писать больше и, как ему казалось, лучше. Новые впечатления и прекрасные леди вдохновляли его. — Мистер Хамфриз, — обратился к нему граф Дорхел. Алан вздрогнул. Эмилия ласково улыбнулась: — Мистер Хамфриз, вероятно, обдумывал новое стихотворение. Нет? Алан покачал головой: — Совсем нет. Простите. — Что вы, мистер Хамфриз, мы уже успели привыкнуть к вашим... — граф Дорхел поискал верное слово, — особенностям. Они с бароном переглянулись, и тот продолжил: — У нас с графом возникла идея, такая же поэтичная, как ваше творчество. Барон обвёл присутствующих взглядом, слегка склонился перед Эмилией. Несмотря на то, что вечер проходил в поместье леди Джейн и её мужа, маркиза Солсбери, истинной королевой здесь была она. Все советовались с ней по любому вопросу, обращались к ней взглядами. Свои стихотворения Алан читал тоже только ей, и хорошо видел, как барон смотрит на эту грацию высшего света. — Что за идея, милорд? — поинтересовалась леди Катрин, которая до этого негромко переговаривалась со своей вечной наперсницей Деборой. — Мы предлагаем устроить конную прогулку, — опередил его граф. — У милорда, — он кивнул маркизу Солсбери, — превосходные лошади, так почему бы не покататься по окрестностям, пока не стемнело? Здесь очень живописные виды, знаете ли... — Тем более, что граф сказал мне, будто мистер Хамфриз ещё не имел чести принимать участие в чем-то подобном, — произнёс барон. Он растянул губы в холодной неестественной улыбке. Это не понравилось Алану. К тому же он никогда не ладил с лошадьми. Все эти конные забавы были не по его части. — Я, пожалуй, откажусь, — начал он, но Эмилия тут же его перебила: — Нет-нет, мистер Хамфриз, вы не можете так с нами поступить!.. Она посмотрела на остальных дам, так, будто просила их помощи в очень важном деле. — Мы должны уговорить мистера Хамфриза отправиться с нами, — и повернувшись к нему, продолжила, явно радуясь внезапно найденному аргументу. — Вы же поэт! Подумайте только, сколько вдохновения таится в чарующих полях, которые принадлежат нашим милым друзьям! Алан попытался возразить, но барон не дал ему и слова сказать: — Мистер Хамфриз, не заставляйте дам упрашивать вас. Вы же джентльмен. — Разумеется, — произнёс Алан. Он подумал о том, что в последний раз ездил на лошади три года назад, но нельзя было признаться в этом в таком обществе. К тому же Эмилия и остальные смотрели на него с надеждой, с неподдельным участием... — Конечно, я отправлюсь с вами, — сказал Алан, надеясь, что не пожалеет о своём решении. — Спасибо за приглашение. — Сразу бы так, — хмыкнул барон. Эмилия тут же одарила его презрительным взглядом, и это показалось Алану довольно забавным. Мысль о том, что чудная фея с большими голубыми глазами и добрым сердцем предпочитает его напыщенному барону, поднимала Алану настроение и делала его куда более значимым в собственных глазах. — Мы не будем торопиться, — сказала леди Джейн, оказавшаяся рядом с ним, когда они вышли во двор поместья. — Поедем как можно медленнее, чтобы вы смогли насладиться видом, а потом всё подробно описать. Алан ответил, что польщён такой любезностью. Его немного удивляла уверенность новых друзей в том, что стихотворения создаются легко и всегда отражают происходившее в действительности, но он прощал им эту наивность. Один из конюхов подвёл к нему гнедого жеребца с густой чёрной гривой и блестящим тяжёлым хвостом. Другие кавалеры пока помогали дамам. Разместившись в седле и почувствовав себя более-менее уверенно, Алан взглянул на Эмилию. Ей досталась хорошенькая белая лошадка. Эмилия машинально поглаживала животное по загривку и смотрела куда-то за горизонт — туда, где солнце постепенно превращалось в алый, пылающий круг и своим сиянием мерно озаряло верхушки деревьев и призрачных, уходящих в самое небо холмов. Алан отвернулся от ярких лучей и хотел было спросить, о чём же Эмилия задумалась, но не успел. Маркиз Солсбери, который честно признавался в том, что ничего не смыслит в поэзии, но находит Алана интересным, улыбнулся присутствующим: — Поедем? И они выехали — неспешно и размеренно, мешая лошадям пуститься рысью. Алану, правда, не удавалось поддерживать разговор, которым были заняты леди и их кавалеры. Он смотрел только на дорогу и старался направлять лошадь так, чтобы случайно не оказаться в кустах. Открывшиеся виды совсем не впечатлили его. Первые десять лет жизни он провёл в окрестностях Норталлертона - местности, где вокруг не было ничего, кроме нескольких небольших поместий и леса. Вот там была настоящая первозданная красота — Алан помнил, как густой дым обволакивал по утрам стволы деревьев, обвитые зеленью, как раскачивался под порывами ветра узловатый раскидистый дуб. Владения маркиза Солсбери были декоративны и смешны — ровные зелёные аллеи без признака жизни, скрюченные деревца и дроблёные камешки, насыпанные там и здесь неровными кучами. Видно их только собирались раскидать по дорожкам или это была какая-то новая мода. Алан успел привыкнуть к тому, что в здешнем обществе «модным» непременно объявлялось всё необычное, вне зависимости от доводов рассудка. Вдруг конь под Аланом резко заржал, встревоженный чем-то. Это отвлекло его от размышлений. Испугавшись, он попытался остановиться, но животное не слушалось и только ржало ещё отчаяннее, ускоряя шаг. — Решили покинуть нас, мистер Хамфриз? — рассмеялась Эмилия, увлечённая разговором с бароном и своим братом. Алан вскрикнул: — Нет! Но его голос потонул в раздавшемся смехе — это уже барон пришёл в восторг от какой-то шутки Эмилии. Конь не успокаивался. Алан не знал, чем можно приструнить его - он тянул за поводья, но ничего не выходило. Он пытался припомнить советы отца, уроки братьев — всё было тщетно, мысли путались. Страх всё больше завладевал им, в глазах на секунду потемнело. Алан потряс головой, чтобы прийти в себя. Нужно было позвать на помощь, но не хотелось проявлять слабость при Эмилии и бароне. Его муза и так слишком долго улыбалась этому надутому аристократу. К тому же Алан ведь был поэтом, а значит, человеком отважным. Он убеждал в этом сам себя, уносясь всё дальше от своих друзей. Наконец он всё-таки закричал: — Помогите! Но было уже поздно. Конь нёс его вперёд, точно ослеплённый чем-то. Сзади раздались крики, вздохи, потом он услышал громкий топот копыт — его догонял кто-то из мужчин. Крикнули: — Нет-нет, постойте! И Алан услышал звук выстрела. Он напугал и его, и разгорячённого коня. Тот дёргался под Аланом, явно пытаясь сбросить незадачливого седока, брыкался, а когда Алан пытался остановить его, громко ржал и прибавлял шагу, срываясь на галоп. Вдруг воздух наполнился гулом — видно, кто-то снова стрелял. Конь под ним стал странно оседать, вместе с тем всё ещё пытаясь бежать вперёд. Алан хорошо помнил эти несколько секунд — он вроде летел куда-то, уносился прочь, но уже падал, чувствуя, что миг, когда он коснётся земли, совсем близко. Он заметил груду камней, которые ещё предстояло раскидать, и с ужасом понял, что упадёт прямо на них. Дыхание сбилось. Он ухватился за гриву, снова попробовал остановиться и запутался в поводьях. Снова раздался выстрел. Пуля попала Алану в руку — он был уверен, что стрелял барон. Кажется, это была последняя мысль, которая пришла к нему в последнее мучительно-долгое мгновение. Рука нестерпимо ныла, но через секунду другая, куда более резкая боль пронзила его тело. На ноги упало что-то невероятно тяжёлое; Алан закричал и нервно прикусил язык. Рот наполнился кровью. Он пытался выплюнуть её и постепенно проваливался в небытие, чувствуя раздирающую тело боль. Лицо горело. Он метался и бессильно кричал, срывая горло, заранее зная, что его не услышат. В мире отныне не было звуков. Мир и сам исчез.

***

Вспышками проносились перед глазами мгновения — он чувствовал, что его переворачивают, трогают, проталкивают в горло безвкусную жижу. Алан пробовал плеваться, но никто не обращал внимания на его неудобства — ложка протискивалась в рот. Он стонал, но проглатывал что-то и снова падал вниз. Раздавались голоса отца и матери, слышались всхлипы. Алан не в силах был посмотреть на них, сказать что-то. Боль приносило любое прикосновение, но ног он совсем не чувствовал. Несколько раз он пытался вынырнуть полностью, открыть глаза, расспросить тех, кто был рядом. Ему даже удалось пошевелить пальцами, хотя они нестерпимо ныли — особенно на правой руке и почему-то не все касались ладони. Но думать об этом было некогда. Алан пробовал потянуть ногу, приподнять её, но ничего не происходило, простое движение превратилось в непосильную задачу. Он пытался понять, что же это значит, и снова проваливался, не принимая правду, не веря в происходящее. Он очнулся снова, и тут же вспомнил об этом. Хотел закричать, позвать кого-нибудь, чтобы узнать всё, но смог только приоткрыть глаза. Рядом с Аланом на кровати сидел незнакомый мужчина — блондин, слегка рыжеватый. Он наклонился совсем близко и пристально всматривался в лицо Алана. В его взгляде было что-то очень тёплое, пронзительно нежное, и Алан замер, наслаждаясь этими секундами. Он силился задать вопрос, но не мог совладать с голосом, не мог найти его в себе. Стало тяжело смотреть, и Алан закрыл глаза на секунду, чтобы передохнуть. Тьма тут же накинулась на него, схватила, уволокла. «Я должен вернуться к нему, спросить, кто он», — думал Алан и терялся в своих мыслях. Перед ним возникал барон, губы которого расплывались в жуткой улыбке. Она перетекала к ушам, и Алан силился очнуться, чтобы не видеть этого. Сменяя барона, плясали перед глазами пастушки и их кавалеры - они говорили с Аланом голосом Эмилии и смеялись над рифмами из его стихов, оборачивались табуном сильных несущихся вперёд коней и разрывали Алана на части — снова и снова. Алан не знал, сколько прошло времени перед тем, как он снова смог вырваться. На этот раз открыть глаза было куда легче. Он огляделся — незнакомец исчез, не дождавшись Алана. В комнате вертелась только Луиза. Она что-то высматривала на его книжной полке и делала непонятные пассы руками. Приглядевшись, Алан понял, что Луиза стирает пыль. Он попробовал пошевелиться, но вышло плохо. Ног он по-прежнему не чувствовал. Горло пересохло — очень хотелось пить. — Воды, — просипел он и внутренне вздрогнул от того странного звука, который издал. Это шипение не было похоже на его голос — тот, о котором дамы наперебой шептались, что «он чудесен», «ваш голос создан для чтения стихотворений, мистер Хамфриз!». Луиза обернулась, всплеснула руками, уронив книгу: — Господи! Очнулись! — обернулась к нему, выкрикнула нелепое. — Вы говорите! И выбежала за дверь, не подняв с пола томик. Вскоре она вернулась с кружкой воды в руках. За ней спешили мать и отец, из-за их спин выглядывала Алиса. — Я сама, сама, — тут же закричала мать, выхватывая у Луизы кружку. — Беги за доктором, срочно! Луиза кивнула несколько раз: — Да, да... Она тут же умчалась. Алан проводил взглядом её рыжую макушку — в последний раз, когда он видел Луизу, у неё была другая причёска. Мать попыталась напоить его, но Алан возразил: — Я сам. Он потянулся к кружке и вдруг застыл. Мать и отец переглядывались, явно не зная что сказать. — Не смотри, — наконец попросила мать. Но Алан не мог выполнить её просьбу, не мог не смотреть на свою руку, — ладонь испещрили маленькие царапины, но это было совсем не страшно. Алан прикрыл глаза, снова открыл — на его руке по-прежнему не хватало большого и указательного пальцев, у среднего — не доставало фаланги. Он взглянул на левую руку — на ней было несколько шрамов, но с пальцами ничего страшного не произошло. Это казалось дурной шуткой. Алан снова посмотрел на правую, заворожено разглядывал её, не в силах отвести взгляд от двух нелепо торчащих пальцев и одного точно срезанного, не ему принадлежащего. Мать вздрогнула и накрыла её одеялом: — Не надо, милый. Мать и отец вместе напоили его — в четыре руки, неловко придерживая кружку. Алан делал глоток за глотком. Вода тяжело, нехотя проваливалась в горло. Он сильно закашлялся, отец стал аккуратно хлопать его по спине, мать помогла приподняться. Всё это время его беспокоила одна мысль. Он решился спросить, когда приступ кашля прошёл: — Мои ноги... что с ними? Мать всхлипнула, погладила его по голове. — Мы советовались с лучшими врачами, — тихо произнёс отец. — Нам удалось сохранить их, хотя доктора говорили нам, что их нужно ампутировать. Опасность гангрены или что-то вроде того... Этого удалось избежать, но ходить ты точно не сможешь. Они говорят, что это невозможно. У тебя там... много шрамов, не смотри лучше. Шрамы, шрамы... Алан пытался понять, как же так вышло. Вспоминал недолгую прогулку и как конь перестал его слушаться. «Но неужели всё так серьёзно? Неужели нельзя было спасти меня?» Алан хотел расспросить родителей, узнать подробности случившегося, выяснить, сколько он провёл без сознания, но тут в комнату заглянула Луиза: — Доктор Норстон здесь. — Пусть проходит, — скомандовал отец. Алан только теперь заметил, какое у отца измождённое серое лицо. И, кажется, в волосах у матери появилась седина. «Я не смогу ходить. Я не смогу писать», — подумал он и прикусил губу, чтобы не расплакаться. Их вторая горничная, Алиса, ободряюще улыбнулась ему, напомнив о ком-то далёком.

***

«Ты бредил, мой мальчик. Почти месяц не открывал глаза, только всхлипывал и кричал что-то», — сказала мать, когда доктор Норстон ушёл. Алан видел, что ей хочется плакать. Он по привычке погладил её по голове правой рукой, и тут же отдёрнул её. Вид обезображенной кисти причинял ему страдания. Матери — тоже. Она много говорила в тот вечер. О том, что ему нужно жить дальше, что не стоит отчаиваться, наоборот нужно благодарить Бога за его милость, ведь «ты мог и не очнуться, сынок, мог не выжить». Алан ничего не отвечал. Он знал, что лучше было бы не просыпаться, не видеть себя таким. На следующий день он дождался, когда мать уснёт, и попросил Алису принести зеркало. Она долго сомневалась. Но прямого приказа ей, вероятно, никто не дал. Алиса держала перед ним мутное стекло. Алану бы хотелось списать на эту мутность то, что он увидел — два вылетевших зуба, отсутствие которых он, конечно, уже ощутил, глубокий шрам, рассёкший правую бровь, и ещё один, разделивший правую щёку на две части. Кожа в этих местах была грубой, бугристой. Шрам на щеке набух и воспалился. Да и мелкие царапины, покрывшие лицо глубокой сетью, не придавали ему очарования — совсем наоборот. Он чувствовал шрамы пальцами, проводя по лицу снова и снова. «Я урод», — мрачно подумал Алан. Он бы ударил по зеркалу, но не хотел лишний раз смотреть на руку. Несуществующие пальцы противно ныли, напоминая о том, о чём по-настоящему нельзя было забыть. Алан велел Алисе выйти и долго лежал, обессиленный, раздавленный этими открытиями. Он хотел заплакать, но не мог. Сил кричать или разбить кружку, стоявшую на столике у кровати, тоже не было. Алан слышал рифмы, они бродили рядом, заигрывали с ним, но не давались в руки. Строка складывалась со строкой, а потом они разлетались вдребезги и смеялись над ним раз за разом. Алан глядел в потолок, понимая, что отныне именно это и будет его постоянным занятием. Нельзя было по-настоящему принять такую жизнь. «Но я должен попробовать ради матери, отца», — убеждал себя он. И мечтал хотя бы расплакаться, чтобы расстаться с этим вязким чувством собственной никчёмности, непереносимого уродства. Но слёзы смеялись над ним, как и рифмы, и не спешили приходить.

***

Он жил так уже месяц — просыпался, ждал, когда принесут завтрак, съедал всё, говорил с матерью и снова смотрел в потолок. После приходил отец и выносил его в сад. Алан просил не делать этого, но мать говорила, что ему необходим воздух. Его брали, как сломанную куклу, усаживали в кресло и выносили наружу, в тень раскидистых деревьев и нестриженых кустов. «Хотя бы лицом к дому», — просил Алан. Отец кивал молча, поворачивал его лицом к стене жуткого серовато-желтого цвета и уходил. Они почти не разговаривали. Алан чувствовал, что тот всё понимает и знает о том, что он обдумывает. Когда рядом была мать, отец убеждал Алана, что нужно благодарить Бога за жизнь, когда она уходила - сразу замолкал. «Потому что это не жизнь», — говорил себе Алан. Приходило время обеда. Они ели все вместе, и с каждым днём это было ещё мучительнее, ещё нелепей. У Алана до сих пор ничего не выходило со столовыми приборами. Он пробовал брать и вилку, и нож левой рукой — по очереди. Это было очень неудобно, и он ругался про себя каждый раз, когда приходило время очередного приёма пищи. Мать несколько раз предлагала ему помощь, но Алан упорно отказывался — он не хотел быть ещё более жалким. «Будь в семье ещё кто-то, матери было бы проще», — говорил он себе, снова оказавшись в постели. Если бы его младшие братья не умерли один за другим четыре года назад, Алан бы давно решился на последний шаг. Всё равно у него не было будущего, а настоящее опостылело. Прошлое тоже оказалось обманкой. Он понял это, обдумывая случившееся снова и снова, просыпаясь от мучительных сновидений, в которых барон стрелял в него, в лошадь, мечтал убить его, а Эмилия весело смеялась. «Барон стрелял три раза, будто надеясь остановить лошадь, но он не мог не знать, что попадёт в меня, ведь это было так легко. И они все такие хорошие наездники, так почему медлили, почему сразу не предложили помощь?» Как-то утром Алан спросил у Алисы: — А от графини Дорхел не было известий? Алиса принялась усердно натирать вазу, произнесла фальшивым голосом: — Были. — Не ври мне! — Прикрикнул Алан и раскаявшись в собственной грубости, тут же исправился. — Скажи правду, пожалуйста!.. Алиса рассмеялась и искренне улыбнулась ему. Она одна во всём доме смотрела на него как прежде, и Алан не знал, как ей это удаётся. — Я не совсем соврала, — начала она. — Но всё равно, простите. Я... Графиня посылала узнать о вашем самочувствии в самом начале. Потом ещё один раз через Грейс спросила... ну сможете ли вы ещё раз посетить их. Я рассказала Грейс всё, и с тех пор никаких вопросов мне не задавали. Алан сжал левую руку в кулак: — Вот как... А что же сама графиня? Как её дела? Прекрасная Эмилия была фальшивкой, она не пришла его утешить. А он то в первые дни после того, как очнулся, мечтал о её приходе. Она должна была зайти, укутанная в чёрное, дрожащая. Алан просил бы ее удалиться, умолял оставить его, но Эмилия бы настояла, осталась с ним. Они бы долго говорили, и она призналась наконец, что всегда была влюблена в него, что теперь ещё больше хочет быть с ним и раскаивается во всём не сделанном ранее. Глупая фантазия. Он расстался с ней спустя неделю-другую, всё больше убеждаясь в своём уродстве и в том, что у него нет права ни на Эмилию, ни на блестящее общество её друзей, ни даже на свой собственный талант. Писать левой рукой не выходило — рифмы исчезали раньше, чем он выцарапывал первые буквы. Но так странно было понимать, что он ошибался в тот месяц, полный званных вечеров и восторгов, что эти люди, так превозносившие его, нисколько не ценили его талант, его жизнь. Особенно Эмилия, которая сама же позвала его, сама пригласила... — У неё всё хорошо, судя по словам Грейс, — тем временем рассказывала Алиса. — Она... — девушка притихла, потом вздохнула и произнесла тихо. — Они с бароном Арунделом объявили о помолвке. И у них теперь новый друг, как говорит Грейс, от искусства. — И что же это значит? — спросил он, заранее зная ответ. «Друг от искусства! Какая нелепость. Скорее — очередная игрушка. И почему я понял это так поздно? Глупец». — Они познакомились с одним скрипачом. Вроде его привёл сам барон. Он очень способный. Они везде берут его с собой и хвастаются его талантом. Алан не выдержал и отвернулся. Алиса молчала. — Спасибо, — наконец выдавил он. Добавил, подумав: — Ты хорошая девушка, Алиса. Она склонилась: — Благодарю. — О тебе есть, кому позаботиться? Алиса слегка покраснела: — Есть один человек... Он говорит, что женится на мне. — Надеюсь, так и будет, — улыбнулся Алан, стараясь не думать о том, как сейчас выглядит его лицо — наверняка, ужасно. — Ещё у меня есть брат, — вдруг добавила Алиса. — Он очень заботится обо мне. Больше, чем кто-нибудь в этом мире. Она смотрела на Алана так, будто он был обязан сказать что-то особенное. Но Алан и тут ощущал только бессилие. — Я рад за тебя, — произнёс он, помедлив. — Возьми немного денег из моего кошелька. Он в третьем ящике. Алиса замахала руками: — Простите, это очень любезно, но я не могу... Алан остановил её: — Если бы я был здоров, ты бы взяла его у меня из рук, верно? Она кивнула, смутившись. — Вот и бери, — продолжил он чуть резче, чем требовалось. Алиса взяла подаренные деньги с благодарностью. «У неё есть жених, — думал Алан. — Брат. У неё есть руки и ноги. Она может ходить, бегать, танцевать. Вряд ли пишет стихи, но всё же её пальцы не искалечены, и...» Он думал об Алисе, об Эмилии, о том тумане, которым была окутана его жизнь. Как же он был сладок, как приятен и как иллюзорен. «Ваш конь будто взбесился. Потом его подстрелили, и сначала упали вы, а потом уже он, прямёхонько на вас. Даже странно, что вы не получили более тяжёлых увечий и выжили. Благодарите Господа», — так сказал доктор. Он тоже верил, что Алану повезло, и не видел очевидного. Хотя в его случае слепота была непростительна. Алан поднёс правую руку к лицу — и почему её не оторвало полностью? Он чувствовал, что готов писать, что хочет сказать что-то миру, но был бесполезен. Алан пытался понять всё это — зачем, почему, как же так, но ничего не выходило. Он отвернулся к стене, закрыл глаза и перед ним заплясали смеющиеся, не ему принадлежащие строчки.

***

Через неделю он обдумал всё дело вплоть до деталей. Отец, как всегда, уехал по делам в город. Мать, извинившись и пообещав, что приедет как можно скорее, отправилась к тётке. Алан поцеловал её с особой нежностью — он был виноват перед ней, но не мог поступить иначе. Алиса отпросилась, чтобы встретиться с подругой. Алан подозревал, что дело в том самом мужчине, обещавшем жениться на ней, но молчал. Алиса была славной девушкой и куда более догадливой, чем Луиза. Алан бы никогда не решился попросить её о чём-то подобном, а Луизе приказал почти небрежно: — Принеси охотничий нож отца, хочу посмотреть. Луиза взглянула на него с опаской. Алан натужно рассмеялся: — Что такое? Я просто хочу взглянуть — у него красивая рукоять, — и добавил нарочито грозным тоном. — Или я отчитываться перед тобой должен? — Простите, — прошелестела Луиза и тут же убежала за ножом. Принесла из комнаты отца красивую деревянную шкатулку. Алан смотрел на украшающие её резные ромбы и вспоминал истории, что слышал в детстве. О том, как этот нож их дед забрал из отчего дома и отправился с ним по свету искать счастья. «Никаких преступлений, — всегда добавлял отец, смеясь. — Ваш дед был добропорядочным англичанином. Но этот нож приносил ему удачу... и немного свежего мяса». Его дед был счастливым, свободным человеком — Алан мог уподобиться ему всего одним способом. Он отослал Луизу и открыл коробку. Не с первого раза, но всё же. Взвесил нож в руке, осмотрел чёрную рукоять с разинутой волчьей пастью. Ему всегда казалось, что эта пасть не имеет никакого отношения к отцу — тот был слишком спокойным, слишком благочестивым. Алан провёл по лезвию мизинцем изуродованной правой руки, на пальце выступила капля крови. Неудобно было держать нож левой рукой, но Алан готов был снести всё, что угодно ради спокойствия. Ради прежнего себя. Алан верил, что смерть исцелит его — вернёт ему способность творить, его тело, его лицо. Душа его ничем не искалечена. Она будет чиста и светла, она сможет найти покой. Он попросил Господа о настоящей милости, а не о той фальшивке, за которую все вокруг требовали благодарности, и закрыл глаза, прежде чем направить удар.

***

Первым делом Алан осмотрел правую руку. На ней было ровно пять пальцев. Взглянул на левую — шрамы исчезли. Он провёл языком по зубам, пробежался пальцами по лицу. Потом встал на ноги, сделал несколько шагов, и, не выдержав этой пытки чудесами, расплакался, не в силах поверить, что всё это возможно, что его план сработал. «Эта жизнь... эта смерть прекрасна», — думал Алан и знал, и верил, и чувствовал, что теперь непременно будет счастлив.