***
По дороге к полуострову Карелин только и делал, что отхлебывал пиво и цитировал Ленина. Причем, то, что он цитировал Ленина, объявлял он сам, Светло бы в жизни не догадался. Когда вдалеке появилась песчаная коса, к которой они стремились, Слава уже перешел на истории из собственной жизни. — Я, кстати, заметил, ты там, в клубе, пих-пох просил. Какой любишь, наш, зарубежный? Я и сам помаленьку лабаю у себя в Хабаровске, а как наберу денег, может и в Питер записываться поеду. Знаешь, иногда кажется, что это моё единственное призвание, а не в офисе жопу просиживать. У меня и ник такой говорящий — Слава КПСС, думаешь, креативно? Вот так, братка, творю потихоньку. Ваня слушает и кивает. Песчаная коса уже в полукилометре, море шумит в ушах, доносит свой соленый запах, наполняя жаждой странствий и тоской по кораблям. Вдалеке виднеется полузатонувший фрегат «Паллада», вокруг которого вьются крикливые чайки. Рыбаки давно вышли в море, и силуэты их лодок расплывались в знойном воздухе последнего воскресенья мая. Слава, наконец, замечает вид, присвистывает и замолкает. Остаток пути они любуются приближающимся пляжем. Ваня берет бутылку из рук парня и отхлебывает. Пиво теплое, пена быстро высыхает на губах, вкус напоминает обо всём летнем и далеком. Таким пивом можно и детей поить, думает он. Они ступают кедами на твердый желтый песок. — Полуостров Меншикова, — просто произносит Светло. Слава зачем-то берет его за руку. И Ваня не отдергивает её.***
Вечером Саша собирается на свиданку: вертится перед зеркалом, выбирает нежно-розовую курточку, черное платье, берет «мыльницу» и уходит в темноту. Мать, конечно, кричит «Сашенька, ты куда?», но Ваня говорит «Мы погуляем перед сном» и выходит с ней. Они встречают Славу возле сельпо, тот видит Светло и поднимает брови: «Ты с нами?». Нет, конечно, они уходят в сторону полуострова, а Ваня идет слоняться по поселку, пока мама не уснет, то есть еще часа три. Вокруг было мертво, синий вечер гудел комарами, в мыслях стояла картина, как Карелин будет целовать Сашку, его Сашку, которую он водил на аттракционы, пока они не заржавели, и покупал ей сахарную вату, как будет лезть к ней под платье и заливать про коммунизм. Ваня даже не знал, от чего ему хуевей — от того, что это делает Слава, или от того, с кем Слава это делает. Он никогда нормально не испытывал любви, но сегодня явно не тот день, когда нужно над этим задумываться. От скуки Светло съедает две таблетки Димедрола, ложится на ближайшую лавочку и смотрит на звездное небо. Звезды казались ближе и ближе с каждым морганием, и Ваня начал бояться, что когда он очередной раз откроет глаза, они упадут на него всей тяжестью и раздавят, сделав звездной пылью. Поэтому он закрыл глаза и больше не открывал. На рассвете его будит дворник, пихая в бок метлой и советуя «убираться домой», и Ваня бредет в раннеутреннем теплом тумане, надеясь, что Саша уже спит и видит пятый сон, а мать и подавно. Голова чуть гудела и хотелось похмелиться, но сегодня понедельник, а значит, пора обратно на работу. Заходя в дом, он замечает разбросанные Сашкины туфли, полные песка, а проходя мимо её комнаты — беспорядочно сброшенную одежду. «Наверное, сильно вчера устала», думает брат, бредет на свою кровать, по пути заводя будильник на восемь, и до восьми его поглощает сладкий димедрольный сон. — Вань. Вань. Ваня! Последний слог был произнесен раздраженно, отчего хотелось спать еще дольше. — Ваня, тебе на работу. Кстати, Славка тут. Он подскакивает на жесткой кровати, продирая глаза. С кухни несся аромат горячего супа, а Славы нигде нет и в помине. — Я пошутила, — захихикала сестра и залилась румянцем. — Видимо, не мне одной он нравится. Ване очень хотелось послать её нахуй, но он обещал себе никогда не материться в её сторону, и всегда держал это обещание, что бы то ни было. — Что, дала ему ночью на пляже? — зло спросил он, и это вышло обидней, чем хотелось. Саша изменилась в лице. — Я… извини, — но она уже хлопает дверью и уходит к себе. Блять. С довольно унылыми мыслями, а оттого и унылой рожей он сидел за кассой сельпо, ожидая конца смены, пока кто-то не шлепнул на конвейер пару сырков. — Хули дуешься? — радостно звучит сверху, — Вставай и пой, родная страна, пора вершить революцию! Славка, в своей неснимаемой куртке и незаменимой футболке, сиял, словно начищенная монета. — С тебя пятнадцать рублей пятьдесят копеек, — говорит Ваня, а внутри все болит, не то от Димедрола, не то от общения с человеком напротив. — Вань. У него замирает сердце. — Давай, я дождусь конца твоей смены, и мы погуляем? Он выкладывает сумму монетами, и Светло приходится считать это вручную, потому между ними висит минутная пауза. — Че с Сашкой не погуляешь? — С девочкой-дискотекой я уже гулял, теперь снова твоя очередь, — невозмутимо говорит Карелин, распихивая сырки по карманам. Они наверняка подтают к концу смены. — Вы ведь ходили на пляж, да? — Это единственное романтичное место, которое я тут знаю, и то благодаря тебе, мэн. Ваня молчит. — Не понимаю, в чем твоя проблема, я что-то сделал не так? — Слава нагибается, чтобы посмотреть Ване в глаза, которые на работе не скрыты за темными стеклами очков. — Тебе не нравится, что я с твоей сестрой мучу? Амиго, я ничего ей не делал, слово пацана, она все еще девственница, только теперь с более обширными познаниями в истории, — и он подмигнул. Светло смеется, на удивление для него самого, облегченно и искренне, а Слава замечает, как ему идет улыбка. — Ну, так как? С меня магарыч и элитные хабарики. Может, ещё какие места мне покажешь. Ваня хочет сказать «да», но как только открывает рот, сзади Славки слышится недовольное «парень, ты тут не один, двигай», и дядя Юра, тоже злой, что должен работать после сильнейшего похмела, бросает на кассу пачку «Беломора». — С вас сорок рублей. Карелин отходит к выходу, по пути беззвучно произнося «буду ждать», и Светло провожает его взглядом, не осознавая, что со стороны выглядит, как влюбленная девка, зато замечает дядь Юра. — Пидоры городские, — бурчит он под нос, пока Ваня отсчитывает ему сдачу, — понаехали. Ты с такими осторожнее, — он пихает засаленные купюры в карман, а сигарету засовывает в рот и, пожевав, поджигает прямо в магазине. — Дядь Юр, сигналка же сработает. — Да хуй с тобой, — мужчина уже уходит, делая вонючие затяжки, преследуемый легкой струйкой отвратного дыма. А до конца смены ещё пять часов.***
Они в остовах береговой батареи на глубине трех этажей под землей, холодно и сыро, везде мусор и грязь, он говорит «романтично», прижимая тебя широким плечом к стене, пока вы идете все дальше и дальше по лабиринту. От него пахнет Винстоном, который ты докуривал после него, а он тушил его об себя и смеялся. Пиво вы оставили возле входа, все равно никто не спиздит, пока вы тут, посреди поля возле бухты, сюда доносится подземный гул моря, три метра вниз, еще бы ниже и было бы трудно дышать, но тебе уже трудно дышать, потому что его рука, да, обожжённая хабариками Винстона рука, прижимается к твоим бедрам, и ты не знаешь, что делать. Тебе холодно до мурашек, а он продолжает базарить про что угодно, углубляясь всё дальше, и тебе кажется, что ты не против идти так вечно или потеряться в этих остовах до следующей войны. — Вань, ты понимаешь, что жить в обществе и одновременно быть свободным от общества нельзя? Мы все рабы общества, так или иначе, но всё меняется, пока мы здесь. Здесь мы свободны. Понимаешь? Ты не понимаешь, но киваешь, лишь бы он продолжал прикасаться к тебе, делая вид, будто ничего не происходит. Ты даже сам берешь его за руку — твоя ладонь в его. Во второй руке он держит старый фонарь, в свете которого летает пыль, вы углубляетесь все дальше, наступая на что-то хрустящее — то ли бутылки, то ли кости, пахнет затхлостью и его дыханием, а его дыхание — это пиво и сигареты, сырки и теплота. Ты смотришь на изгиб его тонких губ в маленьком пространстве, они шевелятся, говоря о чем-то своём, он смотрит вперед, высматривая неизведанное, и так вы идете еще целую вечность, пока не заходите в тупик. — Где-то мы не там повернули, — говорит он, — Вань, ты же тут всё знаешь, херовый из тебя поводырь. Вы стоите в узком проходе, ты ему по плечо. Такой мелкий. Ты не помнишь, какой сейчас час, но надеешься, что время остановилось. Он оборачивается: — Ну, чего молчишь? Ты смотришь на него, очень осторожно, чтобы он ничего не понял, но тебя выдают глаза, и он улыбается кошачьей улыбкой, обнажая острые резцы. Гладит тебя ладонью по волосам. Твои руки холодные, и он надевает свою коричневую куртку со значками тебе на плечи, а затем выключает фонарь. Ты слышишь ваше дыхание, слышишь, как твоё прерывается, когда он целует тебя. Который час?