Заветы Ильича

Ваня запутался. Он был довольно простым парнем, а Слава казался для него неебическим паззлом. Вечером Карелин опять увел Сашу из дома в прохладную темень, а Светло сидел с мамой до ночи, играя в карты, чтобы проследить, как она уснет и не увидит, что её дочь приходит домой в середине ночи. Он думал. Думал о том, что, возможно, они сейчас в остовах (три этажа под землей, где он поцеловал тебя всего один раз). Или снова на пляже (где он взял тебя за руку всего один раз). Ей явно доступно большее. Это что же, Ваня для Славки — демо-версия Сашки? Он ему достопримечательности показывает, а тот пользуется? Но к чему тогда вся эта благосклонность? Светло лежал на кровати, полностью одетый и слушал храп матери. У него было всё время мира, чтобы думать о Славе. Что он испытывает по отношению к нему? Есть ли хоть что-то, оправдывающее его по-детски наивное поведение школьницы? Испытывал ли он когда-нибудь то же самое к девушкам? Были ли девушки настолько интересны? Как же хочется уйти от вопросов в очередную спасительную пластинку таблеток или на дно одеколона, но он лишь смотрит в открытое окно над кроватью и считает ночных бабочек, вьющихся у фонаря. Одна, две, три, четыре. Как они не устают? Всю ночь. Он бы тоже хотел так. Всю ночь. Ждет рассвета. Начинают петь птицы, и уже не так одиноко. А еще ласточки. Да, ласточки летают низко, значит, к дождю. Маленькие, быстрые, они ныряют чуть ли не клювом в землю, ввинчиваясь в пространство юркими телами. Крошечные камикадзе. А Саши всё нет. Через несколько часов встанет мать, приготовит вкусный завтрак, может, кашу с котлетами, позовет своих детей есть, а сестра ещё не пришла. Нужно что-то предпринимать. Ваня встает, в полумраке шарит по комнате в поисках карманного фонарика, находит его закатившимся за тумбочку и выуживает оттуда вместе с комками пыли. Стучит им по ладони. Выглядывает в окно. На улице уже исчезает луна, и он перемахивает через подоконник, спрыгивает снаружи, распугав ютившуюся внизу семью фыркающих ежей. Надо найти этих мудаков, недовольно проносится в голове, но на самом деле он рад лишний раз пройтись по ночному поселку — красиво всё-таки. Быстро шагает прочь, к полуострову, решив сначала искать на пляже. Когда он ступает на песок, начинают падать первые капли. Темное море тихо бьется о берег, и никого на километры. Он проходит километр влево, километр вправо, ходит меж кое-где проросших пятачков высокой травы и свистит под нос, будто бы ища не двух взрослых людей, а маленькую собачонку. Капли тяжелеют и учащаются. Тут он никого не найдет. Пока он дошел до остовов, мокрый и раздраженный, солнце встало и тускло осветило плотную стену летнего дождя. У входа влажно блестит упаковка от презерватива, и Ваня судорожно пытается вспомнить, была ли она тут раньше. Каменные ступеньки молчат. Трава пригибается от влаги. Он входит внутрь с фонариком наперевес, словно Тесей в лабиринт Минотавра, и все звуки сразу становятся далекими-далекими, будто в другом мире. В мире, где хоть что-то имеет значение. — Саша! — зовет он. Эхо вторит ему. — Слава! Ребят, харэ трахаться, домой пора! Кроме эха ему никто не ответил. Лишь оглушительная тишина с дождем на фоне. Он вглядывается в темноту уходящих вдаль ходов и размышляет, стоит ли плутать там ради двух возбужденных идиотов. Подумав о том, что один из этих идиотов — его сестра, решает, что стоит, и медленно идет вперед, освещая фонариком заплесневелые стены. Направо, налево, позвать ребят, снова направо, крутой поворот, снова перекрикивать эхо. Упершись в один тупик, он зло разворачивается и упорно идет в другую сторону. Дождь ритмично барабанит по земле, создавая иллюзию нахождения глубоко под водой, по стенам стекали пробравшиеся внутрь капли. Холодно. Одиноко. Солнце уже встало. Где же они? Исследовав практически каждый квадратный метр площади, Ваня под звуки тишины устало плетется к выходу (и, к счастью, находит его), выключив фонарь и размышляя о бессмысленности существования на этой чертовой планете. Снаружи свежо, в утреннем воздухе витает холодный петрикор, птицы заходятся радостными песнями в честь окончания июньской грозы, и он бредет домой по влажной траве, чавкая кедами. Подходя к дому, он видит зрелище, от которого спирает дыхание: Слава и Сашка, абсолютно сухие и счастливые, прощально целуются у порога, Сашка сжимает в руках совсем не намокший фотоаппарат, а Славка сжимает её плечи. На ней его куртка. Коричневая, со значками. Ваня быстро прячется за углом, наблюдая оттуда, как Славка, радостно посвистывая, уходит к себе, а Сашка, зардевшаяся и улыбающаяся до ушей, входит в дом. У него слабеют ноги. (Почему?). Он медленно сползает по стенке, сжимая в руке выключенный фонарик. Над ним стремительно пролетает ласточка, чирикая что-то своё, и ему безумно хочется заорать в небо так, чтобы весь поселок проснулся. Издать рев боли. Но он просто достает из джинсов мятую пачку «Примы» с последней сигаретой, которую берег для особых случаев, и быстро щелкнув крикетом, жадно затягивается. Солнце поднимается ещё выше, дым уходит вверх, стена неприятно холодит мокрую спину. Ваня, Ваня, как же ты жалок. Мокрый, заебанный, трусливо сидящий на кортах возле своего же дома. — Поделишься папироской? — доносится сверху. Он поднимает голову. Снизу Славка кажется гигантом, подле головы которого шныряют крошечные ластовицы, и хочется то ли спрятаться в его тени, побыть маленьким и беззащитными, то ли быстро вскочить, попытаться сравняться с великаном, доказать, что ты тоже можешь быть пристанищем гордости. Ваня резко вскакивает в собственный дым, в голове чуть мутнеет, он покачивается, и приходит опора. Опора в виде Славы. Он мягко придерживает Светло за руку и забирает сигарету, сладко затягиваясь, выдыхая дым в высокое небо: — Спасибо. — Не за что. Он думает, упомянет ли Славка тот факт, что только что застал его следящим за ним. Пожурит ли, засмеет ли, а может, промолчит. Тот лишь невозмутимо и внимательно смотрит на Ваню сверху вниз; от его взгляда неуютно, хочется спрятаться за очками. — Долго блуждал? — молчание всё же прерывается. Ваня мотает головой. — Под дождь, вижу, попал. Ваня смотрит в бок, мимо Славки, на длинную улицу, уходящую вверх, к площади. Где-то хлопнула калитка — ранние пташки. Отвечать всё ещё не хотелось. — Знаешь, ты похож на мокрого взъерошенного воробья. Нахохлился и злишься. Только вот на кого, не понятно. Ваня переводит на него взгляд, сталкивается с прищуром, снова опускает глаза. Лучше смотреть на руки. Руки Славы — незагоревшие, изящные, словно у пианиста, искусанные сигаретами. Цепочка пятен дорожкой ведет от запястья к плечу, скрывая конец под футболкой, — большие и маленькие следы, каждый как воспоминание. Длинные пальцы держат бычок по-пацански, большим и указательным пальцами, крепко обхватив его мятое тельце. Наконец сигарета отправляется на землю и втаптывается во влажную землю поношенным кедом. Ваня в надежде поднимает голову, готовясь прощаться, чтобы наконец закончить эту невероятно неловкую встречу, и тут же оказывается втиснут в теплое дымное объятие. Внезапно, стало жарко. И сухо во рту. И трепетно. Он обнимал его так по-домашнему, как обнимал в детстве отец, придя с выматывающей дневной работы. Как обнимала мать, оставшись одна. Покровительственно. Обнадеживающе. Крепко. Без слов. — Иди домой, — звучит в макушку через минуту. Объятья размыкаются, но Светло застывает на месте, словно привинченный, пытается понять, что ему делать, разрываясь между прижаться и просить еще тепла и сбежать домой, позорно думая о Славе, пока не встанет мать, а может, и потом. Карелин решает за него: мягко подталкивает в сторону дома и говорит: — Вечером можешь приходить ко мне, если захочешь, принесешь заодно мою куртку. А сейчас, иди, пока мать не проснулась. И Ваня идет на ватных ногах к дому, заходит в серую от утренних облаков прихожую, кое-как снимает кеды, полные песка, и, проследовав мимо комнаты мирно сопящей сестры, валится на пружинистую кровать. Отключается сразу, а просыпается уже, когда аромат маминых блинов щекочет ноздри, на кухне гремит посуда, а за окном яркое июньское солнце уничтожает недавние лужи. — Доброе утро! — кричат ему на ухо, едва он садится за стол, — Саша сегодня в исключительно хорошем настроении. — Заткнись, — беззлобно бросает брат, накидываясь на блины. По кухне разносится дружное чавканье. Наступает обычная утренняя идиллия.

***

«Прошло пять лет после написания Лениным пророческой статьи „Одна из великих побед техники“. В России вот уже полгода как утвердилась диктатура пролетариата, и перед молодым Советским государством встал вопрос об организации социалистической экономики страны. Ленин отчетливо видел, что сделать это можно лишь опираясь на строго научные основы. Выступая на III Всероссийском съезде Советов (январь 1918 г.), Ленин произнес знаменательные слова, которые стали программными и определили характер всей политики Советской власти и Коммунистической партии в отношении науки и техники, в отношении культуры вообще: „Раньше весь человеческий ум, весь его гений творил только для того, чтобы дать одним все блага техники и культуры, а других лишить самого необходимого — просвещения и развития. Теперь же все чудеса техники, все завоевания культуры станут общенародным достоянием, и отныне никогда человеческий ум и гений не будут обращены в средства насилия, в средства эксплуатации“» Слава бросил «Науку и жизнь» на стол перед Ваней: — Почитай про великого человека, полезно. Тот отмахнулся: — Я просто куртку занести. — А потом? — Суп с котом. — Метко, — Славка щурится и приподнимает уголки губ, — Что потом будешь делать, целый вечер дома сидеть, как болван? Чем вы тут вообще занимаетесь, в огородах ковыряетесь? Гусей гоняете? Ваня даже немного оскорбился: — Мы не деревня. — А кто? Повисла тишина, во время которой каждый из парней думал, что же такое Заветы Ильича, и что тут делать. Слава уже начал полагать, что останется здесь гнить навечно, в этом бермудском треугольнике между пляжем, сельмагом и лесом, с каждой секундой падая всё ниже по спирали депрессии, но Ваня задумчиво изрек: — Фрегат у нас есть, километра два по пляжу. Дискотека через три дня. Интернет-клуб чуть дальше центра. Кафе… — Самогон! — восклицает Слава, отрывая пустой взгляд от живописной обложки «НиЖ». — Са-мо-гон! — повторяет он по слогам, когда встречается с непонимающим взглядом напротив. — Будем гнать самогон. — Ресурсов нет… — Значит, барыжить! Много у вас наркоты тут? То-то же, одни таблетки жрете, да листики курите. А у меня! У меня! Ничего, — разочарованно заканчивает он, нащупывая пустоту в кармане. — Знаешь, я лучше домой поеду, в Хабаровск. Ваня округляет глаза. Белый вечер за окном щебечет во всю, но всё, что он слышит сейчас — это собственные мысли, птицами бьющиеся в голове. Как домой? А он? А Сашка? А дом его деда? — Как же так, мэн? — предательское волнение в голосе. Славка смотрит на него с минуту, а затем расплывается в ехидной улыбке. На душе снова становится легко. — Дурак ты, Ванька, — звучит в ответ. — До конца июля я никуда отсюда не уеду. Вдохновляет меня это место, знаешь? Тут песни хорошо пишутся. Атмосфера, словно в детстве. Словно это место не тронул прогресс городов, не тронуло время. Такой себе Гравити Фоллс. — Кто? — Да не важно. Они замолкают и синхронно отхлебывают «Охоту», которую Ваня принес с работы. В гостиной царит полумрак. Светло вытаскивает Баклофен и глотает две штуки, запивая пивом. Внутри разливается блаженное тепло, голова тяжелеет, мысли мгновенно становятся плавными и отдаленными, он будто ныряет под воду и не выплывает. Шумно выдыхает носом, кутается в олимпийку и смотрит на стену книг из-под полуприкрытых тяжелых век. Перед глазами до потолка возвышаются советские издания. 1920-й год, 1937-й, 1989-й. Энциклопедии, справочники, русская поэзия. Запах ветхости и пыли пробирается в нос, навевая воспоминания о годах, в которых он не был. — Хорошо было бы поучаствовать в революции, — подает голос Карелин. Ваня лениво отвечает: — Тебя бы убили. Он тихо смеется: — Меня так просто не убить. Поверь, жизнь пыталась. Светло бы спросил, но язык словно распух и занял всё пространство рта, не повернуть, потому он лишь заинтересованно наклоняет голову. — Когда блюешь под спайсом, думаешь, что вот-вот порвешь легкие. Или захлебнешься нахуй. Но нет, выживаешь. Когда вместо закладки тебя поджидают сраные менты, волокут тебя в обезьянник и грозятся перебить все кости, думаешь, что вот-вот сядешь на восемь лет, но нет, выкручиваешься. Дурачка, главное, строить, доказательств-то нет, только слова кента-предателя, но он такой себе свидетель. Когда бывшая тушит об твой пах тонкий «Давидофф», думаешь, что эта тлеющая срань проест твою кожу насквозь, доберется до мяса, и твой член будет пахнуть горелым. Оказывается, надо просто бросить эту шмару. Я это понял только через год. А еще когда в подворотне своего же района пыряют ножом и отжимают кирпичную Нокию, главное — смеяться. Тогда тебя пырнут еще пару раз, потому что «бесишь, сука». А я ведь просто вспомнил Летова. Ну, это, «трогательным ножичком пытать свою плоть», знаешь? Да, бухой был. Крови целая ванна. Выжил. Он замолкает на секунду, баюкая пустую бутылку в ладонях. — Не знаю, нахуя тебе рассказываю. Думаю, это называют доверием. Ваня сонно мычит, мол, продолжай. Его конкретно развезло. Вечер сгущался в летнюю прохладную ночь, а они всё ещё не включили свет. Под окном что-то шуршало и фыркало. — Ёжики, — говорит Слава. Он полусидит полулежит в своём кресле, открывает третью бутылку темного. Глотает, облизывается, продолжает говорить: — Ты когда-нибудь думал о татухе? Я вот набил себе ласточку на груди, как у бати была. Он говорил, это символ свободы. Может, он имел в виду свободу от ходок, он сидевший всё-таки, но я, молодой и мечтательный, набил её в знак настоящей свободы. Такой, какой хотел Вождь для своего народа. А потом, когда батя ушел, залил эту ласточку кислотой. Хуево было, не балуйся этим, не советую. Да ты и не будешь, знаю. Бойцовский клуб какой-то был, запах собственной кожи, отметины, стол прожег, линолеум. Мамка потом плакала, а я не знал, о чем больше жалею: о том, что набил, или о том, что свёл. Я это вообще к чему, ты вот, в Хабаровске учишься же, да? На заочном, ты говорил. Может, однажды переедешь туда. Ты не совершай моих ошибок, ладно? Тебе будут многое предлагать, но… Не стоит оно того, понимаешь? Ваня медленно кивает. Глаза под закрытыми веками закатываются. Невыносимо хочется оставаться под водой. Последнее, что он слышит и видит до того, как погружается в уютную темень, — как Слава поднимается и произносит «Ладно, мэн, спокойной ночи». Карелин забирает из его рук полупустую «Охоту», ставит на стол и убирает «Науку и жизнь» обратно на полку. Надевает бежевую куртку, гремя значками. Тихо напевает: — И все глуше слышится затухший голос Европы… Наступает ночь.