Заветы Ильича

Саша проснулась от звука хлопнувшего окна. Зная, что таким образом её братец вылезает на ночные прогулки, она ничуть не удивилась и только завернулась в простыню, сладко додумывая прекрасные сны, но только они начали подкрадываться, обнимая её мягкими лапами, как раздался душераздирающий вопль. Она распахнула глаза. Он повторился. И снова. И опять. На пятый раз она разобрала слово «перестань». Голос доносился со стороны Славиного дома, но был так непохож на Славин, что можно было подумать, там режут незнакомого человека. Саша испуганно села на кровати. Наконец он затих. Сверчки снова обрели звучание, вновь зашелестела трава, деревья продолжали тихо напевать свои скрипучие песни. Она взглянула в окно. Фонарь тускло освещал маленький пятак улицы, вне же этого круга царила темень. И никого. Ни брата, ни Славы. Повернулась в сторону своей комнаты. Тусклые очертания её разбросанной одежды. Фотоаппарат на тумбочке. Мирный храп матери из комнаты напротив. Любопытство и страх боролись в ней с невероятной силой. Она была там, рядом, на руках у отца, когда он рассказывал Ваньке истории про отважных первопроходцев, покорявших неизведанные земли, моряков, боровшихся со штормами, и прочих мужчин, не знавших боязни. Но леденящий душу вопль до сих пор звучал в её ушах зловещим эхом. Саша Светло решила ждать. Ждать, пока придет Ваня и расскажет, что там творилось. Она почему-то была уверена, что он пошел именно к Славе. Долбить шмаль или что там еще делают парни. Время шло. Тянулось гудроном. Темной субстанцией, испещренной крохотными звездами, что не прибавляли ни капли света. Ночные звуки начинали давить на барабанные перепонки. Казалось, прошла вечность, но настенные часы в гостиной известили об обратном: пробили час. Казавшийся потусторонним звон отрезвил, и Сашка, собрав всю свою девичью смелость в кулачок, оделась, схватила (за неимением фонарика) мыльницу и вылезла из окна в неприветливую чернь. Дом Машнова кажется невероятно далеким, будто в конце вселенной, благо, рядом с ним одинокой звездой мигает уличный фонарь. Оранжевый круг под ним то появляется, то исчезает — попробуй поймай. Попробуй добеги до него, пока в темноте тебя не сожрали чудища. Саша щелкает мыльницей: вспышка освещает несколько метров пыльного асфальта. Она перебегает этот отрезок, стараясь не терять шлепки, и застывает в оранжевом кругу возле Славкиного окна. Прижимается лицом к стеклу, делая ладонями «шоры», пытаясь разглядеть, что внутри. А внутри идиллическая картина — Славик и её брат лежат в обнимку на старом диване так близко, будто чертовы утопающие с Титаника на ебучей доске. Сашка выдыхает. Улыбается. Сердце выравнивает ритм. Она легко разворачивается и направляется обратно, размахивая фотоаппаратом, словно ярмарочным шариком. Утром, когда Ванька вернется, она обязательно будет ехидничать и дразнить его, наверстывая упущенное за все годы, что он язвил над ней. О да, напевать «тили-тили-тесто» и мерзко смеяться! Как жаль, что эту идиллию нельзя было сфотографировать. Она уже подходила к своему окну и готовилась залезать, как Шелест. Далекий, но отчетливый. Из кукурузного поля прямо напротив дома. Она останавливается, еще не испуганная, но любопытная, в мареве грез мести над братцем. Шелест приближается, очевидно, кто-то пробирается сквозь поле к дороге. В голове проносятся теории от того, что это просто пьяница, который заплутал и в итоге оказался за поселком, до того, что это именно тот человек, чей вопль она могла слышать ранее, и в таком случае, ему нужна помощь. А вдруг он сейчас еле ковыляет, окровавленный, с многочисленными ушибами от гопников (с которыми она была в более-менее хороших отношениях), и молит Господа о встрече доброго прохожего в такой лихой час, который поможет ему добраться домой? Сашке было двадцать, да, но в Заветах никогда не было избытка насилия, кроме бытового, поэтому о том, что она сама может оказаться жертвой, даже не думала. Для неё преступность была чем-то присущем городам вроде Хабаровска. Поэтому она подходит к краю поля и щелкает мыльницей, чтобы разглядеть, откуда идут. Щелк. Вспышка выхватывает начало кукурузных владений. Шелест размеренно становится ближе. Щелк. Освещается верхушка черной панамы. Щелк. Щелк. Щ е л к. Саша отшатывается в ужасе. Крик застывает в пересохшем рту. Глаза распахиваются до предела, наполняясь слезами, которые тут же высыхают в глазницах. Мыльница в дрожащих руках снова взлетает вверх, но следующая вспышка освещает лишь стебли растущей зелени, уже покинутые незнакомцем. Она не знает, было ли это наваждением. Игрой ли воображения. Мгновение, превратившееся в отвратительную вечность. Она не уверена, что то, что она видела — реальность. Она не уверена, что Ванька не подсыпал ей своих таблеток в вечерний чай, потому на ватных ногах бредет к окну, неловко перелезая и падая на кровать, не обращая внимания на скрип, который может разбудить мать. Сейчас она заснет, а наутро не будет ничего помнить, твердит она себе. Ничего этого не происходило. Завтра будет очередной солнечный день. Завтра всё пройдет. Она встретится со Славкой, обнимет его, расскажет ему про основы фотографии в темноте, а он задвинет ей про минусы марксизма и обязательно поцелует. А Ваню она отпиздит кулаками за то, что он не только сам наркоманит, но и подвергает опасности своих родственников. Верно? Верно.

***

Утро на окраинах Заветов начиналось с пронзительного и хриплого ора местного уважаемого петуха Коли. Утро в центре — с криков не менее уважаемых людей: «Шаурма свежая! Шаурма вкусная!» и прочих зазывных кличей. Утро же Славы Карелина всегда начиналось с дрочки, всегда, без исключений. Поэтому ровно в семь он выпихнул Ваню с дивана, предварительно отобрав плеер, и отправил его домой. Обиженный и помятый Светло уходит, надеясь хотя бы на вкусный завтрак, но мать ещё спит, зато на входе в его комнату его встречает рассерженная Сашка и с ходу засаживает ему по плечу. — Совсем кукухой поехала?! — кричит он, потирая ушибленное место. — Какого черта ты мне дрянь всякую подкидываешь? — кричит сестра в ответ. — О чем ты вообще? — Я вчера чуть кони от страха не двинула! Копыта не откинула! Белые тапочки не купила! Коньки не отбро- — Да что случилось-то?! — Из-за того, что ты каким-то образом подсунул мне свои вещества, мне всю ночь кошмары снились. — Не надо винить наркотики в том, что ты у нас «особенная», — бурчит Светло, — да и не подкидывал я тебе ничего, зачем мне это? Тем более, не у тебя одной сны не ахти. Мне тоже этой ночью несладко было, знаешь ли. — В объятьях Славки несладко? — белые зубки Саши обнажились в ехидной улыбке. Иногда Ване хотелось носить солнцезащитные очки даже дома. — О чем ты? — Да так, привиделось всякое, — и она многозначительно закатывает красивые голубые глаза, доставшиеся ей от матери. — Откуда, кстати, идешь? — От верблюда, — он пропихивается мимо неё в свою комнату и захлопывает дверь. Сегодня вечером дискотека. Надо хорошенько отоспаться.

***

Он говорит: «Радость моя», а Слава слышит: «На колени». Он говорит: «Соскучился?», словно собаке, а Слава слышит: «Подыхаешь без меня?». Он говорит: «Славушка, милый, я привез тебе гостинцев, родных гостинцев, таких уютных и знакомых, неужели ты не хочешь их?» Слава смотрит на него с неописуемым обожанием и разумной долей страха. Слава помнит всё, но Слава хочет ещё. Парень в маске выкладывает на стол шприцы и пакетики. Жгут из когда-то подтяжки детского комбинезона. «Надеюсь, ложки в этой лачуге есть?», стоя в хоромах среди старинных книг и свободного пространства. Слава кивает. Приносит ложки — вычурные, с резными ручками, серебрянные и тяжелые. «Мещанский шик. Эпоха недоперестройки, эпоха ренессанса. Мы сейчас с тобой построим новый мир, да, Слав? Чтобы пластмассовый не победил» Слава (Славчик, Славка, Славик) снова кивает. Пока он смотрит, как его старый друг (лучше новых двух) привычно готовит ритуал создания нового мира (спички дашь? ах, Бабаевские, какая самобытность. сыпь побольше. подержи.), вспоминает про Сашу и Ваню. Он обязан не втягивать их в это, обязан не являть его здешнему народу — чистому, мирному, незапятнанному. Отныне они будут безвылазно сидеть в этом доме и блуждать по мирам. Но как бы не так. Он снимает маску, чтобы взять в зубы жгут, и Слава не морщится от зрелища. Никогда не морщился. Будними движениями вгоняет шприц в сгиб локтя. На правой руке, хоть не левша. Наловчился. Струна кусается больно, тупая, дешевая, но ему нипочем. Шторы закрыты на всех окнах. За ними — суббота, за ними — солнце, за ними — уже построенный мир, всё для человека, бери и пользуйся, живи и радуйся. Но в нем не было места гнилому поэту. Глаза смотрят из-под обезображенной кожи, словно из бойниц. Выпускает жгут изо рта легко, будто дым сигарет, улыбается, протягивает болт. Славу не надо просить дважды — Слава сам шагнет навстречу своей слабости, чуть ли не вырывая его из рук. Гараж катится по столу и падает на пол. Пара движений — и готово. Они сидят друг напротив друга и ждут, глядя в глаза. Это их начало. — Кирилл? Что- — Как твои колодцы? — не дает спросить. — Зажили. Я не колюсь уже месяца четыре. Что ты- — Скоро они снова замироточат, — сказано уверенно и с удовольствием. С эйфорией. — Скоро-скоро ты снова станешь таким, как прежде. Веселым. Слава прикрывает глаза. — Я не хочу быть таким, как прежде. — Хочешь. Тебя тянет обратно. Я знаю людей, Славик, как облупленных, и ты это знаешь. Особенно я знаю тебя. Последняя фраза звучит около уха, и когда парень поднимает веки, Кирилл сидит подле. Слава не умеет сдерживаться рядом с ним. Тот никогда — никогда — не был зачинщиком. Всё Слава. Даже в первый раз, тогда, в тинейджерстве, когда у Кирилла была обычная внешность, он поцеловал его за гаражами. Первым. Тот не ответил. Было неловко. Он никогда не отвечал физически. Лишь словами. Сколько раз он называл Славу ласковыми прозвищами, сколько хвалил его и обращался, как с хрупкой девочкой, столько раз Слава целовал его шею, губы, плечи, лоб, хватался за его грубые руки, словно за спасательный круг. Были и девушки, и женщины, но. Неудержимо влекло. Вот и сейчас. Он правда знает его лучше всех, лучше матери, лучше отца, лучше Матери и лучше Отца. Кирилл улыбается, когда Карелин выцеловывает его дороги на руках. Обнажает зубы, когда тот гладит лицо, зарывается пальцами в волосы, прижимается всем телом, трется головой о ключицы, словно кот. Мяу и коты. Таковы эффекты. Ухо к груди, слушает, как бьется сердце. Тахикардия — тоже один из эффектов. — Так быстро, — шепчет Слава. Он забывается на несколько часов и так лежит на груди Кирилла, закрыв глаза. Удовольствие накрывает его мощными волнами, кожу берет озноб. Время от времени он сжимает чужую рубашку в кулаках и тихо стонет. — Кирилл? — вдруг опомнился. — Что это за кайф? — Меф. — Но он же- он- зависимость лютая. Это не скорость куда попало колоть. — Я знаю, родной. Зрачки Славы расширены до предела — то ли кайф, то ли ужас. — Ты опять? Опять решил меня- Кирилл дотрагивается ладонью до его лица. Впервые. Просто кладет ладонь на щеку, чуть поддерживая, невесомо. Нехитрая манипуляция. Слава застывает, его тело словно прошибает мощнейший электрический разряд, от кончиков пальцев до онемевших губ — оргазм сильнее всех приходов, которые у него когда-либо были. Он забывает, что хотел сказать, кажется, забывает слова, русский язык и алфавит. Чувствует привкус крови — закусил щеку. Шепчет хрипло: — Не убирай руку. Кровь немного выливается из уголка губ. Славе так хочется, чтобы Кирилл слизал её или хотя бы убрал движением пальца, но он лишь смотрит ему прямо в глаза. Гипнотизер — подопытный, укротитель — змея. — Пожалуйста, — жалобно. — Пожалуйста, — мольба. — Пожалуйста, — между жизнью и смертью. — Не убирай руку. И он не убирает, пока не слышится стук в дверь. — Блять! — выходит громче, чем нужно. Карелин пытается подняться с дивана, чтобы открыть дверь, но его друг оказывается быстрее, по пути хватая со стола и натягивая маску. — Славка, я тут увидел, что у тебя шторы задернуты, поэтому решил сначала постучать, а не врываться, я же вежливый, короче, давай на диска-аа ээ… Он осекается, видя на пороге незнакомого человека в детской маске, с закатанным рукавом и следами многочисленных уколов. — А Славу можно? — Светло пытается заглянуть вглубь дома. За его спиной стоит Сашка в своем прелестно-белом платье и тоже с любопытством смотрит внутрь. Лицо под маской приветливо улыбается, но голос звучит холодно (знакомо) и мрачно, как набат Нотр-Дама: — Конечно. Заходите, Слава сейчас соберется. Я, кстати, Кирилл, — протягивает руку с закатанным рукавом. — Ваня. — Саша. — Очень, очень приятно.