Заветы Ильича

Кирилл сидит вальяжно развалившись на диване. На нем пластиковая маска. Слава сидит рядом очень прямо и собрано. На нем маска умеренного веселья. Ваня — в кресле напротив, выспавшийся и любопытный, Сашка опирается на стол с последствиями долбежки, следя глазами за Карелиным. Шторы всё ещё задвинуты, поэтому полумрак помогает тому скрывать то и дело разъезжающиеся в дурацкой улыбке губы. — Так куда мы идем? — Кирилл звучит безразлично. Слава еле заметно дергается на слове «мы». — На дискач, — охотно рассказывает Ванька, — сегодня суббота, по традиции все съезжаются к нам потанцевать. Бывает даже очень весело. Особенно если, — он оглядывается на стол, — бахнуть. Ну я обычно одеколон предпочитаю. А ты чего в маске? Видимо, забыл, как минуту назад кричал перед дверью, что вежливый. Кирилл улыбается, нет, скорее растягивает губы: — Как раз, чтобы было весело. Идут до клуба вчетвером, Слава крепко держит Сашу за руку, вокруг них жители Заветов стремятся в том же направлении; закрываются ларьки и магазины — чудесный солнечный вечер собирает всех в одном месте: хачей и малолеток, «перспективных женихов», работающих в гаражах и студенточек Хабаровского ПТУ. В такой прекрасный момент грех не доебаться, поэтому прямо у входа четверка слышит свист — к ним подходит та же компания из Солнечного, что вечно не дает прохода Ване. — Охуеть, какие люди! — лыбится главный. — Фаллос эмси, длинный чухан, его соска и… а это еще кто? Нахуя вы клоуна на дискач притащили? Прихвостни ржут, широко разевая пасти, смотря маске прямо в глаза. Маска смотрит в ответ и тоже улыбается, отчего они вмиг замолкают. — Хотите фокус? — (не)приветливым голосом. Банда переглядывается. Главный сплевывает Кириллу под ноги: — Ну давай, хули. Раздается железный щелк — песня старого армейского ножика. Братки подаются назад, но главный остается на месте. Теперь он по-настоящему зол. — Думаешь, самый умный, клоун? — рука в наколках быстрым движением оголяет карманное лезвие. — Баш на баш хочешь? Сашин голос звенит, как натянутая тетива, когда она предлагает им успокоиться. Он предлагает ей заткнуться. Они стоят невероятно близко к входу клуба, но посетители обыденно обходят их, словно они старые друзья, остановившиеся поговорить. Карелин — голова где-то в желто-розовых облаках, так красиво, так хорошо ему — пялится на это с совершенно ублюдочной улыбкой, все кажется ему несерьезным. — Камон, пидарасы, — он умудряется сделать это слово дружелюбным, — мы же все тут с одной целью — развеяться! Уже музыка начинается, слышите? Из зала пару секунд неслись диджейские скрэтчи, а затем женский голос запел: Мамочка, что с нами будет, Мамочка, что с нами станет, Он меня точно погубит, Сердце мое умирает. Лицо Славы приобретает выражение безумной радости, он открывает рот буквой «о», словно восторженный ребенок и кричит: — Вы как хотите, а я дэнсить! — с этими словами он уносится в недры зала под строчку «Я полюбила бандита». Немая сцена имени сраного Чехова. Главный провожает Карелина злобно-недоуменным взглядом, а затем качает лохматой головой: — Что с вас взять, с неадекватных. Убирает лезвие в карман и заходит в клуб, братки вслед за ним. Кирилл спокойно прячет ножик в штаны. Поворачивается к Ване и Саше. Те выжидающе смотрят на него, будто приняв за негласного лидера компании; он коротко кивает в сторону зала, и они молча заходят внутрь. А внутри цветные огни, блестящий диско-шар, плотная толпа счастливых (пьяных, обдолбанных) людей, двигающихся в ритм, среди них Славик с абсолютно сумасшедшим лицом орет слова попсовой песни. Прямо перед диджейским сетом активно идет слэм, разноцветные круги выхватывают по очереди яростно-радостные лица, у колонны лижется парочка — он её ниже, в спортивном костюме, она губами размазывает дешевую красную помаду по его лицу, время от времени одергивая высоко задравшуюся юбку — и всё это невероятно похоже на картины Босха. Да что там, девять кругов ада по Данте меркнут рядом с сельской дискотекой. Ваня хмурит брови на пространные сравнения Кирилла. — Не знаю, мне тут нравится. Тот шатает головой, мол, ты неправильно понял, но больше ничего не говорит, а лишь отходит в гущу, к скачущему Славке, и начинает двигаться в такт. Слава замечает его краем глаза, маска переливается — красная, зеленая, фиолетовая, синяя — и счастливо смеется, но музыка гремит так, что смех беззвучен. Но он не знает ничего Он просто смотрит и молчит Он не зовет меня в кино И ничего не говорит Но он не знает ничего И я ему не говорю Что я люблю его давно Что я давно его люблю Они забываются. Чувствуют жизнь, кто под кайфом, кто трезв, чувствуют её сполна. Именно под музыку, под ритм, бит, голос, проникающие в кровь сквозь барабанные перепонки. Они не ощущают, когда рядом (спереди, сзади, везде) такие же блаженствующие случайно дают им по лицу, отдавливают ноги или заезжают локтями под дых. Это лишь издержки единства, маленькие жертвы во имя великого удовольствия. Вечеринка заканчивается, когда кто-то из шестнадцатилеток ловит передоз и падает на пол с пеной у рта. Старший брат малолетки вызывает скорую, а с нею на место прибывают и погоны, поэтому большая часть «отдыхающих» бросается из клуба врассыпную, боясь своей неспособности сузить зрачки при необходимости. Они бегут, смеясь и задыхаясь, влажный ветер треплет волосы, глаза распахнуты, ночной ПГТ отвечает оглушительной немотой. — А знаете самый прикол?! — орет Слава на бегу. — То, что пиздюк в мясо, заметили так поздно из-за того, что он в слэме был. Прикиньте? Метался, как бешеный, чуть диджею на шею не полез, а всем норм! Только когда блевота полетела, очнулись. А прикиньте, если он откинется на сельской дискотеке? Это ж ебаное чистилище! Все захохотали, в душе понимая, что звучит жутко. Их смех разносится по главной площади, куда они успели добежать, и теряется меж оголенных каркасов палаток. Ребята останавливаются, чтобы отдышаться. Загнанно хэкают, Ванька сплевывает горькую слюну, Саша приглаживает растрепавшуюся прическу, Кирилл поправляет маску (удивительно, как он вообще умудрился удержать её на лице, думается Светло). — Звезды, — говорит Кирилл, задирая голову вверх. Все смотрят. И правда. Звезды. Не то, чтобы они были редкостью над Заветами, даже наоборот, но сегодня… сегодня было что-то своё. Что-то присуще только этой ночи и никакой другой до и после. Звезды сияли призрачной холодностью, и каждый ассоциировал их с чем-то своим. Славка — с глазами Кирилла — блестящими, притягательными, но невыносимо далекими и отрешенными. Глазами, заставлявшими его делать абсолютно всё. Ваня — со стеклом флакона, прозрачным, но мутноватым, словно дымный опал, приятно заполненным пахучей жидкостью. Эдакая призма, линза, через которую на мир смотреть гораздо веселее. Сашка же думала о своем светлом и ярком, как фары девятки, будущем — вот она заканчивает университет и становится знаменитым фотографом с уникальным (прям как звезды сегодня) стилем. Она вглядывается в небо, будто действительно надеясь увидеть там воплощение мечтаний. А про ассоциации парня в маске можно только догадываться. Он лишь смотрит вверх сквозь прорези, стоя уверенно и спокойно, пока остальные покачиваются от беготни и веществ. Карелин отнюдь не Рембо, но он бы сказал прямо сейчас, что Кирилл похож на капитана корабля — стойкого, одинокого, отстраненного морского волка — вот только завести он может совсем не в тихую гавань, а, скорее, в ледяной и промозглый грот, где команда погибнет, сражаясь с собственной тенью, пока он будет стоять на мостике с ухмылкой на лице. Он бы сказал. А еще бы полез к нему в штаны, да хоть отсосал бы ему тут, на площади, возле памятника Ленину, если бы не Саша с Ваней, его проводники в мир нормальных людей. Слава на грани. Он хватает Сашку за руку и горячечно нашептывает что-то на ухо, пока она не краснеет до состояния спелого помидора. — Эй, вы куда? — кричит Ваня им вслед, но парочка легко скрывается в одном из коридоров-дорог, ведущим прочь с площади. Он поворачивается к Кириллу, который всё ещё, как одержимый, смотрит на звезды. — Вот же ж похотливые животные. Кирилл отрывается от созерцания, только чтобы молча оглядеть Светло с ног до головы, отчего тому становится не по себе, и он невнятно говорит: «Я отойду поссу, лдно?», отползая за ближайшее строение, коим оказывается поселочная церковь Пантелеймона-целителя. Оказавшись один, он спокойно выпускает «Сосновый лес» из своего организма. — Прости, Пантелеймон, братка, но мне срочно, — усмехаясь, бормочет он в стену святого заведения, щедро поливая её струей. — Один раз не богохульник. Когда он возвращается, Кирилл сидит у подножия загаженного голубями монумента, играя с ножом — колотит лезвием меж растопыренных пальцев с бешеной скоростью. Ванька аккуратно присаживается рядом, стараясь не отвлечь. Первая оплошность происходит только через пять минут сплошного напряженного молчания да лязгания ножа о бетон; средний палец нещадно кровит, но владелец просто вытирает его о рубашку, размазывая алые дороги по полоскам. Прячет опасную вещь в карман, осторожно, любовно, чуть ли не говоря «до следующего раза». Светло советует зайти к нему, чтобы предоставить пластырь или перевязку, и Кирилл легко соглашается, хоть и добавляет, что «всё равно нихуя не чувствует». Они поднимаются и идут к Октябрьской. Церковные часы бьют им в спину два.

***

Он мнет белизну её платья потными ладонями. Прибивает к земле. Дыхание сбито напрочь. Она такая красивая. — Слав… — Передумала? — Ты в таком сост- — Я люблю тебя. Она пристально глядит в его глаза-льдинки, глаза-осколки, глаза-стеклышки. Правда или ложь? Желание или действие? Это должна быть искренность, просто обязана быть искренность. А потом он добавляет: — Это может быть мой последний день на этой ебаной земле. Поэтично. Целует. Лезет рукой в нетронутую нежность, умело подготавливает, она почти не чувствует, ведь он кусает её губы настойчиво и яростно. Слепо. Её шея под его языком, руки уже сминают грудь, а потом так резко и больно. — Слав! Мне- Он закрывает её вишневый рот длинной ладонью и шепчет: — Так и должно быть, потерпи. Хочется шептать на ухо нежности, но все ласковые слова застревают в горле от ассоциаций с ним. Ну же, ты делал это множество раз. Но этот особенный. Оттого и боязно. Оттого и сладко. Его коричневая куртка под её спиной. Теплая земля, жестко, неприятно, совсем не так, как должно быть в первый раз, судя по женским журналам. Она жмурится. В уголках слезы. Затылок болит. Медные волосы разметаны, руки хватаются за пучки травы рядом. Её ноги на его плечах, и дикое желание кричать, но Слава прав — всегда может кто-то услышать. Его круги под глазами, мокрая взъерошенная челка, резкие движения, её нелепые попытки подстроиться под них, она смотрит на него с болью и обожанием. Она не умеет ставить засосы, но ей бы очень хотелось. Чтобы прибавить меток на его коже. Чтобы бардовые синяки соседствовали с сигаретными ожогами, уколами, комариными укусами, шрамами. Она знает об отметинах по случайности, сам бы не рассказал. Например, когда он поднимает край футболки, чтобы утереть лицо. Когда джинсы во время процесса сползают дальше, к коленям. Когда он выходит из неё, чтобы закончить не внутрь. Зажившие, но удивительно живые. Она любит их, любит то, что он с ней делает, любит его всего целиком. Он в изнеможении опускается на траву рядом, натягивает джинсы. Сейчас — вот прямо сейчас — отхода. Или чуть позже. Он запутался. Чуть не плачет. Кажется, лихорадит. Ты разучился трахаться, Слава, язвит сам себе. — Тебе было хорошо? — искренне надеется. — Да, — врет, потому что любит. — Как зрачки? — Уже в норме. Они лежат на теплой траве, небо иссиня-черничное, где-то справа шумит водонапорная башня, и тут Сашку пробивает на смех. — Чего ты? — Знала бы мама, что я отдаю себя наркоманам, с ума бы сошла, — тихие смешки, — А знал бы папа, тебя б убил. — Не убил, — Славу тошнит, но он пытается улыбаться и шепчет: — Меня трудно убить. «Меня чертовски трудно убить», отдается в его голове эхом, и он проваливается в какой-то полусон полубред. _____________________________________________ Он маленький, перед ним — красные знамена. Папа несет его на плечах, а толпа скандирует «ЛИБЕРАЛИЗАЦИЯ ЦЕН — ГРАБЕЖ НАРОДА». От мала до велика, идут плотной толпой по Хабаровску, чеканно разрывая тишину утренних улиц. Особо смелые студенты орут «Гайдара на мыло!», «Ельцина в жопу!» и кидают камни (в стеклянные дома). «Хочу колбасу!» выкрикнул наиболее остроумный из них, вызывая дружный хохот у взрослых. Слава тоже улыбается, маша пока еще пухлыми ручонками. Какой яркий разноцветный и шумный мир! «Какой яркий разноцветный шумный мир!», выдыхает Слава после первого в жизни прихода. Ему шестнадцать, рядом ещё не свихнувшийся Киря гордо шуршит фольгой, сминая и выбрасывая её в урну. Он лично ответственен за счастье Славки, а потому улыбается и самодовольно перечисляет все эффекты, которые тот будет испытывать. В его квартире голо и пусто, они принимают в спартанской обстановке, так как через несколько часов должны вернуться родители. Но они не вернутся. Он узнает об этом во время своей мазы из телефонного звонка. Словит бэдтрип. И никогда не станет прежним. «Киря, нахуя? Нет, ты скажи, нахуя? Их так не вернуть! Ты, блять, понимаешь, что отсюда только хуже, если ты это сделаешь?», он безуспешно пытается отобрать у друга тару с солянкой. «Ты тоже сможешь очиститься от своего отца, от этой ласточки поганой. Ты ведь ненавидишь его, да? Ненавидишь, я знаю тебя, Славка. За то, что бросил, как мои. Давай сведем с себя эту дрянь», его глаза темные проруби, и хуй знает, как бы всё обернулось, если бы Слава остановил его тогда. Но он говорит: «Ладно, татуху сведем, но ты же просто похерить себя хочешь, это другое. Зачем тебе это, Киря? Ты же такой красивый», прикусывает язык, а Кирилл смотрит на него глазами-колодцами и наливает кислоту в чашку. «Я продукт их ебли, понимаешь? Лицо это блядское. Гладкая мамкина кожа, скулы папашкины. Не хочу себя видеть», говорит и всё льет жидкость в чашку. Слава хватает его за руку, накрывая пальцы своими. «Харэ. Не перелей. На руки выплеснешь» Тот кивает. Поднимает кружку. Подносит к лицу. Рвано вдыхает. Слава последний раз смотрит на него такого. А затем только боль и пунцовое зарево. «А ты это, ебался когда-нибудь?» Ваня краснеет. «Ну да» «А с девчонками?», и Слава заливается над собственной шуткой, заставляя мирных голубей рядом встревоженно сняться с места. Перед скамейкой ковер из семечной шелухи, а парк залит солнцем, отдавая оранжевым, эдакий сепия-мир. Жарко. «Ладно, ладно, я троллю» Ваня как-то криво смотрит на парня, и тот жалостливо треплет его по голове свободной от семок рукой. Взгляд Вани — то, что Карелин хотел видеть от Кирилла. Взгляд Вани — самая дорогая золотая монета, на которую можно обменять всё, что угодно, и ты будешь богат. Слава не верит, что Ваня ебался, но Слава верит, что Ваня не прочь поебаться с ним. А Карелин с Кириллом. А Кирилл хочет умереть. Такая хитрая математика. Икс, игрек, зед. Ах да, еще эс как Сашка. Слава хмурит брови. Сложное уравнение, но его он решит как-нибудь потом. «Хочешь мороженое?» «Хочу» «Я тоже. Пошли, купишь мне» «Ну ты и ебаклак, Карелин» _________________________________ Подрывается в поту через минуту после отключки, нащупывает Сашу, мирно свернувшуюся калачиком под его боком (она и не думала засыпать), и тормошит со словами «нам нужно домой». Вены чешутся, в голове гудит, небо темное, звезды колючие. Помогает ей подняться. Они идут-бегут к своей улице меж малочисленных фонарей, вдыхая ночной воздух, его футболка взмокла, её платье мято. Бегут, ведь за секунду до пробуждения до Славы доходит — он оставил Ваню наедине с Кириллом.

***

Ваня выносит перекись и пластырь через окно («потому что дверь сильно скрипит, мать проснется») и смотрит, как Кирилл аккуратно поливает палец, стараясь не вылить всё на землю. Кровь смывается, оголяя глубокий, до мяса, порез, который просто небрежно заклеивается пластырем. — Может, мне все-таки бинт надо было вынести? — шепотом. — Да похуй, — низким голосом в ответ. — Очередная пробоина не потопит корабль — слишком мелка. Ванька смотрит на маску в темноте скептическим взглядом, но смиренно относит перекись обратно в дом. А когда вылезает, Кирилла нет. — Хоть бы спасибо сказал, — первое, что он говорит, по-хозяйски входя в Славин дом и находя Кирилла стоящим подле стола. Тот ничего не отвечает. Сосредоточенно готовит новую дозу. Звенят ампулы и ложки, в полной темноте вспыхивают спички, тихонечко шелестит пакет из-под вынимающегося шприца. Темно, хоть глаз выколи. — Зачем две дозы? — Слава сейчас вернется. Ваня зачарованно смотрит на действо. — А дай мне? Кирилл оборачивается, и маска очень пристально вглядывается в ванино лицо. — Первый раз? Кивок. Чувствует себя школьником, которого старшеклассники учат курить за гаражами. Нехотя и грубо. Не видел ты жизнь, малец. Когда игла входит в шланг («может, свет включить? это моя вена нахуй»), он дергается и чуть не расплескивает содержимое шприца, но Кирилл слишком опытен. — Тише, мыши, — приговаривает он, медленно вводя смесь, и Ваньке становится малехо жутко. — Всё. Теперь жди. Поймешь сразу. — И он отвлекается на себя. Светло не опускается — падает на диван, словно Алиса в кроличью нору — все вокруг кажется преувеличенно красивым и приятным, а ведь вещество еще даже не разогналось по венам. Сидит, наблюдает. — Нахуя тебе эта маска? На дискотеке повеселились, а сейчас что? — не узнает свой голос. В ответ тишина. Кирилл даже не оборачивается. Ставится сам, опять начинает готовить дозу для Славки. — Ты же Гнойный, да? Ну, рэпер. Или не рэпер, Славик говорил, что ты «нечто иное». Это образ, да? Ну, маска? Просто мы же тут все свои, хоть и всего без пяти минут знакомые. Свои все, мэн, ну. Сними эту хуету, смотреть тошно. Ти(ше, мыши, кот на крыше)хо настолько, что, кажется, слышно, как меф прокладывает свой путь по капиллярам, и скрипит злополучная маска. Наконец Кирилл бесшумно присаживается рядом, совсем рядом, впритык. Так близко, что совершенно инстинктивно хочется отодвинуться. Но Ваня въебан. Ваню несет. Ваня не знает границ, и обычно спокойная личность уступает место экзальтированному шуту. — Ну, а хули нам, сельским? — философским фальцетом выдает он, будто продолжая начатый монолог. — И грязный стафф пойдет. — Как ты узнал, что он грязный? — Кирилла трудно удивить, но Светло сумел, — Даже Слава не понял, да и не поймет, пока отхода не начнутся. — Мэн, я могу на вкус отличить импортный одеколон от нашей спиртованной дряни, о чем ты. «Красная заря» да «Гуччи». Таблетки без упаковок с закрытыми глазами фасую. Димка да азот, — он поднимает перед маской большой палец, показывая «класс». — Школа жизни. — Жизнь, — пространно тянет Кирилл, взгляд гуляет по Ване, цепляясь за тонкую шею и тощие запястья. — Разве ты знаешь, что это? Тебе голову одним движением руки открутить можно, словно бутылку Колы открыть. Какая жизнь? — Только вот учить не надо. Вы со Славкой дохуя бывалые, да? Наркота, разборки, творчество, травмы. Я слишком простой для вас. Не заливал себя кислотой, не жег сигаретами, не приседал на ментовские бутылки, ножом меня не пыряли, и бывших у меня нет. Взглянуть в глаза Кирилла под маской сейчас — будто заглянуть в катакомбы. — Что тебе Слава рассказал? Ванино сознание где-то в тяжелых ночных облаках, поэтому он не чувствует стали в чужом голосе, не слышит металл. — Да всё про себя, хуй знает, я засыпал тогда пьяный, смутно помню. — А про меня? Он силится вспомнить. — Ничего вроде. Только то, что ты талантлив. Правда, у него такое лицо в тот момент было, будто ты его собаку убил. На месте Кирилла сейчас черная масса. Тетивою натянута личина спокойствия, вот-вот лопнет, вот-вот грянет. Он молча встает и идет к столу. Возвращается со шприцем. — Давай тебя догоним. Ваня лениво отмахивается: — Да мне и так хорошо. Даже отлично. — Будет еще лучше, — уже с (едва заметным, если тебе отлично) нажимом, чужая рука прощупывает вену, тисками сжимая локоть, — Давай, не дергайся. Темнота скрывает много деталей. Например, количество кубов. Или блеск использованной струны. Или (слишком) расширенные зрачки. Или Дверь распахивается с ноги, и в дом вваливается запыхавшийся Карелин, пытаясь сделать непринужденную мину. За ним вбегает Сашка, сходу валясь на диван — её ножки устали и ноют, ведь шлепки совсем не предназначены для бега. — Как вы тут, товарищи? Шприц был поспешно отброшен, и теперь блестел под столом. — Охуеееенноо, — тянет Ванька, улыбка до ушей, глаза закатаны внутрь черепа, руки раскинуты, диван занят его тощей фигурой на целую половину. — Развлекаемся. — Ты его вмазал? Этим? Охуел? Вань, ты точно впоряде? Гоблинов там не видишь, цыгане перед глазами не танцуют? Светло смеется истерично и громко. — Славик, Славик, вот кто тут не впоряде, так это ты! Трясет, да? Плохо? Тебя твой друг грязной хуйней накормил. Говноеды. Славе действительно хреново, но еще хреновей узнать об этом. Кирилл всегда поставлял чистые вещи, первосортные, свежие. Зачем на этот раз обманул? Непредсказуемость друга всегда пугала Карелина, а сейчас, на отходах, и вовсе казалась невероятно ужасающей вещью. Но, грязная не грязная, а новую дозу хотелось. Чтобы заглушить зуд, накормить сраную чесотку, заморить червей, что ползают по дырявым венам и неприятно шевелятся под кожей. — Вань, это хуйня, не важно. Главное, чтоб с тобой всё нормально было. Кирь, дай…

***

Снаружи гремит. Снова и снова. Ослепляющий свет молнии просачивается сквозь шторы. Тяжелые капли влажно тарабанят по теплому асфальту, жестяной крыше, соседним домам. Природа разбушевалась. — Даму не угостишь? — Славе. Стратегический вопрос. Саша активно качает головой, в ней единственной всё ещё есть остатки разума: — Я вообще лучше пойду, спать хочется. Целует Славу, уже встает с дивана, но Кирилл хватает её за руку. — Погоди, там буря. Хочешь, лучше расскажу интересную историю о Славе? — гладит кожу большим пальцем, будто успокаивая. Она заинтересованно склоняет голову (птичка, милая): — Какую? Слава мычит что-то вроде «Кирь, не надо», но тот не обращает внимания: — Карелин в а(о)г(не)онии, лоб такой горячий, что ковать железо можно, приход за приходом, за ними не слышно, что повествует Кирилл, да и похуй, ведь приходит смирение, что никогда он не сорвется с цепи. От мыслей не сбежишь, а лишь семенишь куда-то в темноте, поддатый и слепой, как Эдип, хотя для сравнения лучше Мидас, ведь когда он тебя касается, ты превращаешься в золото и застываешь. И возвращаешься. И уже не различаешь, пролетарий ты или раб, друг или враг, когда продаешь свой труд (рэп) и себя продаешь ежечасно (ему) с потрохами. Уничтожение частной собственности, нет, стертая грань между собственн(остью)ичеством и личн(остью)ым, он во всех аспектах жизни, хотя даже не пытается лезть, не напрягается и не просится внутрь, Слава сам открывает двери и просит войти, словно он вампир. И в душе роятся сомнения, но чувства — он же живет чувствами, помните? — тянут поближе, к эфемерному Солнцу Икар, и уже успел обжечься не раз, но сердце, как больной с амнезией — раненое, всепрощающее. И хочется быть молодым Ульяновым, а выходит кто-то вроде Патти Херст или тех, кто влюблялся в Мэнсона. Попить бы. Пива бы. Он тянется рукой за диван. Ваня следит за Славой, как он вытаскивает бутылку «Охоты» из-за дивана и пьет, проливая на футболку, слегка подрагивающие руки, длинные пальцы теперь в пиве, опускает и не утирается. Светло не слушает Кирилла — что нового он может услышать? Что Карелин убил кого-то? Вряд ли. — Когда он заканчивает, Саша сидит на ручке кресла, рядом с Кириллом. С лицом, словно уже никогда не улыбнется. — Слав? — Че? — Ты правда, — она запинается на секунду, будто что-то внутри подсказывает не верить, — правда убил своего пса? Просто так? Славу скручивает. «Киря, зачем?». Это не я, честно. А кто же? Мам, меня заставили, я- я под лизергином был, ну, мне казалось, это не по-настоящему. Всего семнадцать, а уже такой жестокий, что тебе собака-то сделала, Славик? Мам… — Я нечаянно. — Нечаянно камнем? По голове? Много раз? — Саша не играет в следователя, а всего лишь искренне расстроена, в глазах слезы за пса, за Славу, за кровь невинных. — Под лизером, понимаешь? Из реальности… Шарика отец подарил… А потом ушел и… Звучало жалко, со стороны так низко, сам понимает, ей не объяснишь, да любому нормальному человеку не объяснишь. Была ночь, Кирилл сказал: «Стань свободным. Избавься от всего, что он дал тебе». Мастер произносить речи. Ты сделал это без сомнения, ярость на отца, комплексы и такая уверенность в поддержке. А затем задний двор, неглубокая могила, слез не было, но боль настолько сильна, во снах потом слышал вой, еле справлялся с бэд-трипами, состоящими из скулежа и солянки. Но он не хотел говорить, что это Кирилл. Ведь сделал всё сам. Всегда всё делал сам. Иногда даже представлялось, что внезапно всё окажется, как в ебаном «Бойцовском клубе»: друг растает, а флэшбэки покажут — Слава один, и, возможно, так было бы легче. — Прости, Сашка. Это правда. Было. Она не верит своим ушам, Слава ведь светлый и честный, добрый и справедливый. А еще любит её. И не способен на такое. Правда? Кирилл всё ещё держит её за руку, поглаживая: — Не бывает идеальных людей. Ваня забирает у Славика пиво, прикладывается к бутылке. Допивает до дна и бросает в стену над Кириллом. Та разбивается на мельчайшие осколки, звенит стекло, ему вторит очередной раскат грома. — Саш, — встает с дивана, — пошли отсюда. Пора домой. И они уходят в дождь, хлопнув дверью, оставляя двух объебанных людей наедине. Кирилл садится рядом со Славой на диван, снимая маску и пластырь. У него кровит нос, кровит палец, он пытается убрать красные дорожки с лица, но лишь размазывает и прибавляет красок. Слава смотрит на это с высоты полета. — Зачем я тебе, Кирь? Ну отпугнул ты всех от меня, подсадил на очередную хуету, а зачем? Я же не ухожу никуда. А если боишься, что уйду, если так важен, то что-то значу? Может, тогда хоть раз попробуешь быть со мной нормальным? Типа, отзывчивым? Я хуй знает, отвечать на мои дурацкие поползновения? Кап — кровь на рубашку. Кап — капля в пятно. Вот он перед тобой, кровоточащий и настоящий, без масок, без барьеров, ценишь ли ты это? — Опять тишина. Нахуй иди, знаешь. Серьезно, иди нахуй, а мне дай отдохнуть в этом колхозе от жизни. Без наркоты и стремных штук. Тут люди хорошие, живые, открытые- — А я противоположность всего этого. Слава смотрит с болью в глазах. Чертовски трудно. Да что он мелет? Отдохнуть от жизни переводится как «отдохнуть от тебя», лицемерная ты тварь, Славик. Но от Кирилла отдохнуть невозможно. Все равно, что пытаться бросить быстрые. — Если ты сейчас, — он на пике, он в мясо, он принимает решения под Дамокловым мечом кайфа, — не ответишь мне, то можешь забыть нахуй обо всем, что было и будет. И целует. Целует, будто вгрызаясь. Целует, будто пытается отобрать у него власть над собой. На языке горький привкус крови, прижимается всем телом, руки на воротнике рубашки, чуть ли не за шкирку держит, отчаянно, дергано. Губы влажные. Надеется. И Кирилл целует в ответ. Медленно и (нежно), плавные вдумчивые поцелуи, мокрые звуки, когда они отрываются друг от друга, от ртов тянется слюна. Облизываются. — Славушка, — мягкий родной голос, — как думаешь, кто держит чей поводок? Карелин счастлив до боли, совсем не хочется думать, поэтому отвечает, не задумавшись ни на миг: — Ты — мой. — Нет, умник, неправильно. Мы держим поводки друг друга. Ты так же зависим от меня, как я от тебя. А значит, вне друг друга мы не существуем. Понимаешь? Слава задыхается, фигурально, метафорично, его душит незнакомое чувство, распирает, он никогда не был настолько высоко, что ничего не видно за облаками, смутные очертания чего-то мирского и больше ничего. — Как называется это чувство? Созависимость. — Любовь.