свет на кончиках пальцев

***

      Меня убили. Это случилось в конце октября.       Холодно было настолько, что я не мог двигать пальцами, чтобы достать телефон из пальто, чтобы дотянуться до наушников, свисающих на одну сторону. Было слишком ветрено, для осени, и сыро, потому что в нашем районе обычно до середины октября держится бабье лето, но тогда погода будто разозлилась на наш город, решив отомстить тяжелыми тучами и ветром, кидающим деревья на землю, как фишки домино. Я возвращался в кампус общежития и уже видел свет в окне моей комнаты и представлял своего лучшего друга Энди, который, наверное, делал домашнее задание или целовал свою девушку, потому что у них было ещё десять минут прежде, чем я появлюсь в дверях и убью всю романтику. Соблазнительное тепло, льющееся из окон кампуса, заставляло меня идти быстрее, но я разогнался на максимальную скорость, хотя до сих пор шагал, как пингвин. Ключи в кармане звенели в такт ходьбы, так что я даже попытался подпрыгнуть, чтобы оживить звуком пустую улицу, по которой было скучно идти. Я почти дошёл до территории колледжа, как услышал сзади себя знакомый голос и несколько раз про себя проматерился, потому что, ну, черт возьми, я так ненавижу этот голос. Но я обернулся, потому что крики становились настойчивей, и последнее, что я помню — тёмные тучи над моей головой, сырой, промёрзлый асфальт и кровь, струей вытекающая из моей головы. Я прижимаю ладонь к макушке, пытаясь нащупать дыру, но не нахожу ничего, кроме мокрых, склизких волос. Все ещё находясь в сознании, я молю о том, чтобы Энди забеспокоился о моем длительном отсутствии, чтобы он пробил тревогу. Я не знаю, сколько уже лежу. Из моего рта не вырывается ни один звук, потому что все они растворились в холодном воздухе. По щекам катятся дорожки слез. И больше я ничего не чувствую.       Мне всегда казалось, что смерть — это лишь переход к вечности, к чему-то по-настоящему далекому и до конца непостижимому. Но смерть — это и есть вечность, которую ты постигаешь в одну секунду. Казалось бы, одна из самых невероятных тайн человечества заключается в одной секунде. Вот твоя вечность. Одна секунда после того, как ты закроешь глаза. И все перестанет существовать. И твоя вечность окажется пустотой.       Я слышал голоса, сотни и тысячи, тихие и громкие, высокие и низкие, тягучие и быстрые, но слов я не понимал. Хотя мне удалось ухватиться за хвост голосовой кометы. Женский певучий тембр обволакивал меня тонкой пленкой, и я поддавался этому тону так, будто медленно проваливался в сон. Этот голос тянул меня за собой, тело моё превращалось в нечто тягучее, слабое, обездвиженное. И я плыл за голосом, растягиваясь, как нуга. И постепенно отходя от этого состояния, я стал различать слова.       «Приведи её ко мне…покажи ей…спаси её». И что самое главное, мне не было страшно. Я чувствовал невероятное успокоение.       Когда я открыл глаза, из моего рта вырвался дикий вопль, мне казалось, что он принадлежит не мне, что звучит он с противоположной стороны. Но это я кричал, разбивая громкостью пространство вокруг. Я чувствовал такую головную боль, будто тысячи гвоздей вбивают в мою черепную коробку, будто сам череп разделяют на две части, проникая внутрь холодными пальцами. Мне было так больно, что я только кричал и кричал, и много плакал, поэтому моя майка вся была мокрой, а может, это было от пота. Мне казалось, что я кричал целую вечность, но затем все чувства в миг исчезли. Не было никакой боли, ни ощущения влаги на моем теле, будто все, что было до этого, нагло стерли, не оставив мне ни единого шанса проститься со всем произошедшем. Но я наоборот был этому рад, потому что боль, которая, как оказалось, длилась всего пару секунд, буквально разрывала меня на части. И когда все исчезло, я стал оглядываться вокруг себя: было по-прежнему темно, воздух был разряжен и пах мокрым асфальтом. Я стоял посреди какой-то улицы, на которой были полностью выключены все фонари, так что это начало пугать. Ни в домах, ни в маленьком магазинчике впереди меня свет не горел, но благодаря луне, приклеившейся к небу, я видел дорогу и окрестности. Это странно, думал я, ведь когда я отключился, небо было затянуто тучами, а теперь оно абсолютно чистое и яркое. Хотя в некоторых дворах пустых, как мне казалось, домов лежали лужи. Мне был до одури знаком этот район, но я никак не мог вспомнить, что это за место, но что больше всего поразило меня, так это то, что я не помнил, как здесь оказался. Я упал у кампуса колледжа, а затем…       Я опустил голову. Мои ноги босые, на мне белая хлопковая футболка и белые пижамные штаны, но я не чувствую никакого холода, я не чувствую абсолютно ничего, кроме запаха влажного воздуха. Я попробовал закричать — голос у меня был. Я попробовал подпрыгнуть, и это у меня тоже получилось. И я сорвался с места. Я бежал быстро, ускоряясь с каждым метром, а ветер свистел у меня в ушах и путался в моих волосах. Я бежал по лужам, по мокрому асфальту, не чувствовал боли от маленьких камушков, на которые наступал. И мир пролетал мимо меня или я мимо него? Казалось, что набрав такую скорость, я уже не смогу остановиться; в горле пересохло, но я совершенно не устал, будто потерял способность уставать. Мысли о том, что я не чувствую холода, что я больше не чувствую боли, что я оказался непонятно где, это даже не было похоже на мой город, пугали меня, выводили от себя, так что я злился и стискивал зубы и сжимал кулаки, продолжая лишь испытывать эмоции.       Я заметил, что выбежал из того темного района и попал на шоссе, по которому каждые десять секунд на огромной скорости пролетали машины. А я все бежал и, решив перебежать дорогу, не заметил, не почувствовал, что ко мне приближается огромный грузовик. Я ускоряюсь, но он слишком близко, и фары ударяют мне в глаза, ослепляя, так что на пару секунд я теряю ориентацию и путаюсь в собственных руках и ногах. Я чувствую — вот оно, это снова моя смерть. И я распахиваю глаза, а перед ними белые точки, а затем — такая же пустая дорога. Я оборачиваюсь, а грузовик удаляется от меня так же быстро, как только что приближался. Я открываю рот и пытаюсь заорать, но не знаю, что. Я пытаюсь понять, что происходит, потому что через меня только что проехала огромная машина! И я остался стоять на опустевшей дороге, сжимая кулаки и веки, и мне стало невероятно страшно. Я не почувствовал боли, более того, я не заметил того, как машина проскочила мимо меня. Или она проскочила сквозь меня? Я встал на другую полосу, сжимая губы. Я глубоко дышал, однако не чувствовал громко бьющегося сердца внутри груди. Я прижал ладонь к левой стороне и не услышал совершенно ничего. Мне захотелось плакать от неизвестности, с которой я сталкиваюсь. Мне захотелось плакать, потому что я не знал, как спастись. Я стоял на дороге, дожидаясь машины, чтобы проверить свою теорию. Мне не пришлось долго ждать, потому что легковушка появилась прямо передо мной через считанные секунды. Я все еще прижимал ладонь к груди, а затем не закрывал глаза, а наоборот, напряг зрение. Я дышал ртом, а моя грудь вздымалась и опускалась с неистовой скоростью, так что мне казалось, что мои легкие разорвутся от огромного количества кислорода. Машина ехала прямо на меня, не сигналя, не поворачивая в сторону. Она ехала прямо на меня, словно я был невидим. Главное — не испугаться и не отбежать, думал я, но все еще чувствовал страх каждой клеточкой своего тела. А затем слезы полились по моим щекам, хотя я не всхлипывал. Я приготовился к удару, к верной смерти, не зная, зачем я это делаю, но ничего не произошло. Я обернулся, а ветер грубо ударил меня по лицу и залез под рубашку, стискивая меня в холодных объятиях и царапая кожу. Машина сверкала задними фарами, а затем скрылась за холмом. Я оставался стоять посреди дороги. Я снова закричал. И крик этот был посвящен пустоте. Жаль, что ей было плевать.       Я больше не мог бежать не от усталости, а потому что мне просто не хотелось, я не видел в этом никакого смысла. Я шел по улицам города, казавшегося мне невероятно знакомым, будто какие-то картинки, мелькающие в моей памяти, будто отрывки воспоминаний, как на старой киноленте с заедающими кадрами. Я прошел так много километров, что сбился со счету, не знал, что мной движет, но продолжал идти. Пальцами ног я ощущал неровности асфальта, ощущал каждый камушек, травинку, на которую наступал. Я пробовал биться головой о фонарный столб, но не почувствовал абсолютно ничего, кроме плохо пахнущего железа. Я бил ногой по стенам закрытых магазинов, но кроме шершавого покрытия не нашел ничего. Существовал ли я? Я не знал. Мог ли это быть сон? Я не знал. Но не мог проснуться, я не мог проснуться, как бы не старался, как бы не бил себя, как бы не калечил, как бы не кричал и не прыгал. Мое тело не уставало, мое тело не болело, будто я был сделан из резины, будто я был куклой, чьей-то игрушкой из детского магазина, неживой, ненастоящей, оставленной посреди неизвестных мне улиц. И поэтому я продолжал идти дальше, не понимая, что делать. Некоторое время я звал Энди, но, конечно, ничего не выходило. Энди здесь не было. До самого рассвета я находил людей на улицах этого города, бился о них, задевал, кричал на них, но все, что они чувствовали — резкие или слабые порывы ветра. И вот, чем я стал — всего лишь дуновение ветра, ничего не значащее, никого не волнующее. Я просто ветер в волосах прохожих. И ко мне пришла еще одна мысль, жуткая, ядовитая. Что, если я мертв? Что, если то, что со мной случилось у кампуса — было моей смертью? И теперь я заключен…непонятно где. Это не рай, это не ад и не чистилище, о которых нам рассказывают на уроках религии. Тогда где я? Чему я теперь принадлежу?       Я все шел и шел без какой-либо цели, останавливаясь у витрин магазинов, открывающихся с рассветом, у домов, из которых выходили люди. Я все шел и шел, успокаивая себя тем, что я просто сплю, что этот долбанный кошмар существует лишь в моем воспаленном мозгу. И город этот — выдуманный, однако на что-то сильно похожий. Но ведь в своих снах мы проецируем лишь те места, которые когда-либо видели, тех людей, с которыми когда-либо встречались. И я действительно решил, что сплю, пока снова не услышал этот голос. Я вспомнил его, вспомнил чувство, приятно растягивающее меня в разные стороны. И голос этот был тихим, так что среди шума просыпающегося города я пытался вслушиваться. И, в конце концов, снова побежал. Я бежал, пытаясь различить слова, и голос становился все громче, что помогало мне понять, что я двигаюсь в правильном направлении. Этот голос вел меня через аллею платанов, через детские площадки с сонными детьми, через оживленные улицы с бизнес-центрами и высотками такими огромными, что я не рисковал запрокинуть голову вверх, боялся, что она отвалится. Хотя это было глупейшим страхом — через меня несколько часов назад проехало две машины. И сон этот становился все абсурднее. И голос вел меня через весь город. Я не мог различить слов, слышал лишь эту мелодию, этот тембр, переливающийся в ярком солнце, в теплом воздухе. От ночного дождя не осталось ни следа.       А затем голос резко затих, и я стал ругать себя, стал вертеться, будто мог повлиять на его появление, но ничего. Снова пустота. Галлюцинация привела меня к спальному району, к большим, богатым домам. Это было не похоже на то место, где я очнулся ранее, этот район явно был намного лучше по социальному статусу.       Я смотрел прямо на двухэтажный дом с распахнутыми окнами, синей крышей и голубой краской на высоких стенах. Я перепрыгнул через маленькую ограду, приземлился на дорожке, вымощенной красным декоративным кирпичом, и пошлепал босыми ногами к двери. Что-то непреодолимое вело меня прямо к широкому крыльцу. А затем я услышал чей-то смех где-то справа. В эту секунду открывалась дверь гаража, на который я ранее не обратил внимания. Из этого домика выезжала массивная черная тойота, а из окошка высовывался молодой на вид мужчина, однако с проседью на висках, в деловом костюме. Он махал кому-то, кто стоял у двери гаража. Как только машина выехала за пределы дома, а дверь гаража начала медленно закрываться, я решился на отчаянный шаг. Я успел забежать внутрь, пока за мной не захлопнулась автоматическая белая дверца. Я стоял в просторном помещении, тяжело дышал. Внутри никого не было.       В гараже пахло женскими духами и машинным маслом, в совокупности этот запах составлял просто ядерную смесь, поэтому привыкнуть к нему было сложно. Когда я стерпелся с этой атмосферой, я стал оглядываться. Это был обычный гараж, в моем родительском доме тоже был такой, куда сваливали старый хлам под предлогом «ещё пригодится», но, конечно, больше им никто не пользовался. На железных стеллажах лежали две бейсбольные биты, один мячик, куча фотоальбомов, банки с краской, инструменты, детские книжки, а у пола стояла коробка с игрушками, что помогло мне сделать вывод о том, что дети в этой семье давно выросли. Также здесь стояли два кресла без подушек, с протертыми спинками. Солнечный свет лился из единственного прямоугольного окна на рифлёной двери гаража. Я встал на шатающуюся табуретку и выглянул на улицу, держась пальцами за раму. По дорожке к калитке идет девушка, заплетая светлые волосы в косу. Не ней висит вязанный разноцветный свитер, который большой ей по размеру, а за плечами — маленький кожаный рюкзак. Я не успеваю увидеть лица девушки; она сразу же поворачивается в противоположную от меня сторону.       А затем я давил со всей силы на кнопки на электронном щитке, но на мои касания он не реагировал. И я подумал: «что же за чудовищный сон?» Делать оставалось нечего, только ждать, когда кто-нибудь вернётся домой, а пока я оставался заточенным в большом гараже чужой семьи. Двери мне не поддавались.       В старых коробках я нашёл перьевые подушки без перьев, положил их на одно из кресел и уселся поудобней, подобрав под себя ноги. В солнечных лучах летала мошкара, заточенная в этом гараже, как и я.       Я не мог уснуть. Сидел кучу минут в кресле, настукивал мелодии пальцами по подлокотникам, подкидывал бейсбольный мяч в воздух, а потом решился залезть в коробки с фотоальбомами. Я сел напротив железных полок, вытащил из пластмассовых боксов несколько таких книжек с разноцветными картинками на обложках. Начал с самого нового. На первой странице красовалась фотография семьи из четырёх человек, причём трое были мужчины. Двое из них обнимали девушку с обеих сторон, она была всех явно младше, но я так же сделал вывод, что эти двое человек — её братья, а третий — отец. Причём лицо показалось мне знакомым, и только через несколько секунд я понял, что это тот самый мужчина, что выезжал из этого гаража часом ранее. Девушка, его дочь, со светлыми волосами и в бесформенной одежде, — та, что выходила из дома. Двое взрослых сыновей были очень похожи друг на друга, но я исключал то, что они близнецы, так как были разного возраста. Все четверо они улыбались, сидя в гостиной. И если это была гостиная этого дома, то это состоятельная семья, думал я. Диван большой и просторный, за людьми — каминная полка, на которой стоят рамки с фотографиями, ваза с цветами, один игрушечный паровозик и несколько дипломов, к сожалению, я не смог вглядеться в надписи. На всех страницах всех альбомов были эти люди, эта счастливая семья. Так я узнал, что оба брата занимались бейсболом, а потом старший поступил в медицинский колледж, а младший стал музыкантом; они были дружны с сестрой, потому что мне иногда попадались фото, где они играют втроем. Но в основном братья все делали вместе. Девушка же была довольно милой. Она выглядела не так, будто только сошла с обложки журнала, однако, я сделал вывод, что она очень следила за тем, как выглядит. Хотя она выросла в семье мужчин, поэтому одевалась преимущественно в одежду больших размеров, иногда донашивала свитера и куртки за братьями просто потому, что ей так хотелось, ведь семья была обеспеченной. Их маму я не видел нигде, кроме самого старого альбома. Сильное сходство дало мне понять, что эта женщина приходится матерью этим детям. Но фотография была всего лишь одна, на ней она сидит на пляже на золотистом песке, придерживая одной рукой соломенную шляпу, и улыбается так ярко, что затмевает летнее солнце. Она была красива, без преувеличения. Я не мог придумать ничего, кроме несчастного случая, что мог с ней случиться, и почему она не появлялась на страницах новых альбомов. Возможно, она умерла, возможно, оставила семью, но я никогда не смог бы об этом узнать, потому что ни у кого не мог спросить. И я отложил все фотографии в сторону.       Время тянулось бесконечно. Я постоянно смотрел из окна на проезжающие мимо машины, ждал один единственный черный автомобиль, что заедет в этот чертов гараж и освободит меня из этой тюрьмы, пропитанной воспоминаниями и машинным маслом. Я был морально убит. Несколько часов я слонялся туда-сюда, думал о произошедшем, отчаянно кидался в стены гаража, чтобы снова не почувствовать боли, чтобы снова постараться проснуться. В конце концов, издевательство над собой мне наскучило, а я еще я все-таки имел хоть какой-то инстинкт самосохранения и разум, поэтому перестал стучать найденным молотком по пальцам и биться о дверь гаража. Ни к чему это не приводило, мои чувства до сих пор были утеряны. И я снова залез в вещи этой семьи. В этот раз в одной из коробок я нашел путеводитель по городу, в некоторых местах заляпанный, скорее всего, кофе. Когда я увидел название городка, я обомлел. Это был Вустер. Я сразу понял, почему в памяти вырисовывались улицы и проспекты. В этом городе я проводил каждое лето до тринадцати лет, потому что здесь жили мои бабушка с дедушкой. За семь лет город полностью перестроили, буквально каждый метр был новый, улучшенный. Только все же что-то здесь осталось неизменным — несколько маленьких магазинчиков, старый парк, через который я бежал, не останавливаясь. И еще одна мысль выворачивала меня наизнанку: почему я оказался именно здесь? До моего города, Бостона, около семидесяти пяти километров, а значит, я не мог бы доехать до него за короткое время, уж тем более пробежать, уж тем более в совершенно другой одежде. Я отчетливо помнил небо, заляпанное темными тучами, как кляксами, помнил липкую кровь в волосах, звон ключей в кармане и яркий свет в нашей с Энди комнате. Но теперь это воспоминание о прошедшей ночи казалось потускневшим, потертым, будто уже ничего не значило. И с каждой секундой я убеждался в том, что сейчас я не сплю, что реальность поступила со мной просто ужасно. На самом деле, я был мертв. И этот город теперь мое чистилище.       Я переживал, я бесился, я опрокинул все чертовы коробки в этом тупом гараже, хотя знал, что не должен был этого делать. Но я не хотел больше себя калечить. У меня все еще оставалась последняя надежда на то, что это всего лишь фантазия, что прямо сейчас я лежу в своей кровати в комнате общежития, а надо мной суетятся Энди и его девушка Сара, что они уж точно позаботятся обо мне, и я приду в себя. Но день подходил к концу, а от необъятного страха неизвестности становилось тяжело дышать. Я упал на колени, когда свет из маленького окошка перестал литься, и начал вслух читать молитвы. Когда я перепробовал все, которые знал, я стал просто просить Бога вернуть меня домой, но меня, конечно, никто не слышал. Точнее, я так думал.       Я сидел в абсолютной темноте, не чувствуя боли в ногах. Я так же не чувствовал ни голода, ни жажды, ни усталости, словно меня полностью отключили от жизни. И когда я потерял всякую надежду, что смогу отсюда выбраться, что слова мои долетят до адресата, преодолев огромное расстояние, дверь в гараж из дома распахнулась. На пороге стояла девчонка, держа в руках кочергу. Глаза ее были широко распахнуты, и взгляд направлен прямо на меня. Я застыл. — Что ты здесь делаешь? — заорала она, будто между нами было огромное расстояние. — Кто ты? — Ты видишь меня? — я задыхался, пугаясь собственного голоса.       Девчонка все еще целится в меня кочергой, но я знаю, что мне нечего бояться, ведь я только что колотил себя молотком, а ночью попал сразу под две машины. Пусть она хоть выстрелит мне в голову, я все равно ничего не почувствую. Но она считает наоборот, поэтому пользуется моим положением (я все еще стою на коленях) и бежит ко мне, замахиваясь. Я услышал неистовый визг, который, конечно, принадлежал именно ей. Она кричала, потому что кочерга прошла прямо сквозь меня и валялась в моих ногах. Я и сам испугался, но лишь всхлипнул носом. — Что ты такое?! — Я не знаю, — я вскакиваю на ноги, чтобы избавиться от чувства, что кочерга находится прямо внутри меня.       Я — приведение, я — прозрачный, я — пустота. — Не двигайся! — девчонка хватает с полки одну из бит и снова целится в меня, будто жизнь ее совершенно ничему не научила. — Как ты сюда попал? — Через дверь, которая открылась, когда твой отец выезжал. Я целый день здесь просидел. — Как мы тебя не заметили? — она даже не моргает, до сих пор пристально глядит на меня.       И меня это удивляет больше всего, потому что никто до нее не видел меня, не слышал. За все утро, когда я сталкивался с прохожими, ни один из них даже не взглянул на меня, даже не вздрогнул. А она, эта истеричка, хотя ее можно понять, разговаривает со мной и кидает в меня вещи. И я прямо так ей и выложил все. Она молчала с минуту, удерживая биту тонкими пальцами, а затем открыла рот, чтобы что-то сказать, но я её перебил: — Мне кажется, что я мертв, — мой голос дрожит. — А ты — девочка, разговаривающая с призраками.       Она вдруг бледнеет, а бита выпадает из ее рук и с оглушительным стуком падает на пол. — Я не думала, что это случится снова!       Она закрывает рот ладонями и начинает громко плакать.