***
Этот мигающий звук не похож на стук его сердца. Блинк-блинк-блинк. Точнее, здесь слишком много звуков, и уловить каждый становится совсем тяжело. Ему хочется открыть глаза, но ресницы словно склеены вместе, так что ему требуется некоторое время. Свет ударяет ему прямо в глаза, и он жалеет, что так поспешно простился с той темнотой. Он дернулся, но тело не слушалось, будто он был привязан к тому мягкому матрасу, который начал чувствовать только сейчас под тяжестью своего веса. Он чувствовал, как бегают его зрачки, только вот он совсем не имел над этим контроля. Свет, свет, свет. Ярче, чем был в первый раз, когда он открыл глаза. Он зажмуривается и поджимает сухие губы. Он чувствует, что они сухие. Настолько, что кожа тянется и рвётся, так что в его рту, помимо странного горького вкуса, словно он не чистил зубы уже очень давно, появляется железный вкус крови. Его начинает тошнить, и он пытается встать, но безуспешно — слишком тяжело. Даже веки наливаются свинцом, и он старается скорее закрыть глаза, чтобы не мучиться, чтобы эта тяжесть прошла. — Параметры в порядке? — звучит голос где-то над его ухом, а потом эхом в его голове.Параметры в порядке параметры в порядке в порядке в порядке
Только вот он совсем не в порядке, и с ощущением тяжести появляется новое чувство. Чувство, будто он разваливается на части, будто тает, как мороженое в жаркий день. И эта тяжесть, тяжесть, тяжесть. — Параметры в норме. Он готов закричать: «заткнитесь вы все уже!», потому что в его голове слишком много шумов, и он ненавидит каждый из них. Вскоре он осознает, что не может издать ни звука, как если бы его голосовые связки были плеером, и кто-то выключил звук. Он снова раскрывает глаза, но все ещё этот свет, и этот писк параметров, и эта боль прямо в его голове не позволяют ему собраться воедино, приказать своему телу работать. Но ведь параметры в порядке, ведь они в норме. Тогда почему он не в норме? Почему этот свет такой яркий, такой противный? Кровь на языке, кровь в его рту и солёные слёзы, стекающее по губам и подбородку. Он плачет. Он плачет. И он поднимает руку, чтобы вытереть слезы, чтобы не казаться слабаком, но кто-то заботливо опускает его руку обратно. Кто-то заботливо вытирает его слезы чем-то мягким. Кто-то снова говорит: — На раздражители реагирует прекрасно! В голосе столько радости, столько нежности, что ему вдруг становится невероятно стыдно перед этим голосом. Ведь голос ошибается — он не чувствует никаких раздражителей, ему просто больно, очень больно. — Что насчёт дыхания, сэр? — Нет, с этим мы пока экспериментировать не будем. Нужно сделать томогр… Он дышит, дышит так быстро, так глубоко, лишь бы доказать, что ему лучше, лишь бы показать, что он полностью здоров. Он дышит полной грудью всего несколько секунд, но затем воздух заканчивается. Он перестаёт дышать: ему снова больно, слишком больно, чтобы продолжать стараться. — Никого к нему не пускать, ясно? — Да, сэр. Как бы он не оглядывался, он все равно не может найти источники звуков. Проходит пару минут, прежде чем он поймёт, что он не оглядывается — его шейные позвонки, как железо, покрытое ржавчиной, скрипят, так что придётся приложить немалые усилия, чтобы начать ими управлять, как раньше, но у него действительно нет на это сил. Пока нет. Он обещает, что разберётся позже. И все ещё этот свет, свет, свет, не позволяющий открыть ему глаза. Все ещё этот свет, не позволяющий ему взять себя в руки. Но голос, этот голос заставляет его расслабиться и больше не переживать. Этот голос позволяет ему уснуть на некоторое время. Этот голос говорит: — Он справился. Он будет жить. И этот сон такой сладкий, что появляется соблазн остаться в нем навсегда. Но нельзя. Нельзя. Нельзя.***
— Приглашение нужно выслать Хауэллам, и это обязательно. Я открываю глаза и моргаю несколько раз, чтобы смахнуть слезы после долгого сна. Руки и ноги затекли, так что я медленно разминаю пальцы, как показывал мне доктор Максвелл, и вскоре неприятно тянущее чувство уходит. В горле пересохло, а ещё мне по-прежнему тяжело говорить, поэтому я могу либо мычать, либо шептать. Я знаю, что суетная мама, болтающая по телефону целое утро, никогда не услышит моего шепота, поэтому я: — М-м-м. — Проснулся! — она резко оборачивается, все ещё держа телефон у уха. — А я тут составляю список гостей на это Рождество. Я подтягиваю одеяло до подбородка, чтобы спрятаться от маминого громкого и весёлого голоса. Я смотрю на дату на календаре, висящем напротив моей кровати: 21 декабря. Мама протягивает мне стакан с трубочкой, и я жадно глотаю воду. Мне казалось, что я не пил несколько дней, хотя прошла всего одна ночь. Мама заботливо целует меня в лоб, оставляя на нем влажный след, и больше никак меня на касается — немного боится. Наверное боится, что от её прикосновений я развалюсь. Я тоже боюсь этого, поэтому никому не разрешаю себя трогать, кроме доктора Максвелла и одной из медсестёр, ни отцу или даже Саре, которая всегда тянется меня обнять. Её обижает, что я отодвигаюсь, но ничего не могу с этим поделать — моё тело все ещё болит. Мне до сих тяжело дышать и ходить, поэтому я почти не встаю с кровати, а по ночам дышу через трубку, потому что могу задохнуться во сне, и это прерогатива пугает меня больше всего. Я много сплю и много ем, и нет ничего лучше, чем чувствовать на языке вкус пищи, даже если это надоевшие супы, потому что мой желудок ещё не готов переваривать тяжёлые продукты. Я почти не смотрю телевизор и не сижу в интернете, потому что мне нельзя волноваться, хотя не помню, чтобы раньше я волновался из-за новостной ленты. Сара и Энди приходят раз в неделю, хотя и по отдельности. Они заняты зимними тестами, так что долго у меня не засиживаются. В колледж я смогу вернуться только в следующем учебном году, поэтому мне придётся учиться дистанционно. Меня это расстраивает, потому что я соскучился по Гарварду и отдал бы все на свете, лишь бы вернуться в своё общежитие. Я скучаю по ночным вылазкам с Сарой и Энди, я скучаю даже по Паркеру, который часто передаёт через Энди очень милые открытки с пожеланиями о выздоровлении, пишет о каких-нибудь интересных новостях и всегда добавляет разные сладости, которые мне нельзя, но которыми я любуюсь и мечтаю попробовать. Чаще всего со мной сидит мама, потому что отец, конечно, работает. В наших отношениях с ними почти ничего не изменилось, разве что они стали меня замечать, и ради этого мне нужно было умирать. А стоило ли? Мне приходится ждать, пока мама закончит разговор, тогда она отвлекается на меня и жмёт кнопку вызова медсестры, чтобы мне принесли завтрак. Хорошие новости: держать ложку и вилку я научился в начале декабря, а пользоваться ножом — только три дня назад, хотя в той еде, которую мне приносят, он практически не нужен, я учусь на шоколадных батончиках Паркера, разрезая их на маленькие кусочки. Но сегодня воскресенье, а это значит, что на завтрак манная каша, и все шоколадные батончики давно поделены на части, так что нож мне вообще не понадобится, а жаль. Мама ждёт, пока я что-нибудь скажу, но я только пялюсь в окно на тёмные тучи и деревья, приветливо здоровающиеся со мной, размахивая своими кронами. За окном — черное зимнее утро, и я так давно мечтаю выбраться на улицу, что моё тело покрывается мурашками только от одной этой мысли. Но меня не пускают. Мне говорят, что я слишком слаб. А меня тошнит от стен больницы, от этих приборов, к которым я подключён. Меня тошнит от своей слабости. Мама закрывает шторы, зная, как я переживаю из-за того, что не могу выйти. Она складывает руки на груди: — Есть кто-то, кого бы ты хотел позвать на рождественский ужин? — Энди. — Мы уже записали его семью в список гостей. — Сара и её родители. Мама немного хмурится, потому что недолюбливает Сару, но все же что-то пишет в заметках телефона. — Доктор Максвелл. — Хорошая идея! В последний месяц мама старается мне только поддакивать. Но это лучше, чем наше взаимное молчание. Я больше ничего не могу придумать, даже если у меня много знакомых, большая часть — люди, с которыми я знаком заочно, которых я точно не захочу увидеть за своим рождественским столом. Поэтому я продолжаю молчать, пока мама пялится в свой телефон, что-то пишет и стирает, пишет и стирает. Через несколько минут она поднимает на меня взгляд. Почему-то мне захотелось прижаться к ней, как в детстве, и чтобы она гладила меня по волосам. Мне хочется, чтобы она продолжала быть моей мамой. И я шепчу, стараясь перебить чьи-то голоса за дверью и стук собственного сердца на кардиомониторе: — Я люблю тебя, мам. Она вскидывает брови, а затем широко-широко улыбается и начинает плакать. Я пугаюсь. — Я тоже люблю тебя, милый! Она садится рядом со мной на кровать и берет мою ладонь в свою, аккуратно поглаживая её пальцами. Мама выглядит хорошо, такой, какой я её всегда помнил. За два года она не сменила прическу, стиль одежды. За два года она не перестала быть моей мамой, вечно спорящей о политике и экономике страны, обожающей журналы по садоводству, хотя никогда им не увлекалась, приглашающая каждые выходные кучу людей на ужины, которые она сама никогда не готовила. Она все ещё моя мама — громкая, суетная, с мягкими руками и добрыми глазами. Она все ещё моя мама, позволившая моему отцу направить на меня револьвер. — Я молилась за тебя каждую ночь на протяжении этих ужасных двух лет, — говорит она, лишь промакивая глаза салфеткой, потому что боится размазать макияж. — Помогло? — Конечно! — пищит она. — Ты ведь здесь! Я почему-то смеюсь, кажется, впервые за все время, как я очнулся. Но мой смех прерывает Карен, вкатывающая тележку с завтраком в мою палату. — Я не буду мешать, — мама глубоко вздыхает, собирая все силы в кулак. Она целует меня перед тем как выйти из палаты, и прежде чем дверь закроется, я слышу новый приступ плача. Я бы тоже заплакал, если бы мог, но у меня на это не так много сил. Я поворачиваюсь к Карен и натыкаюсь на зеркало, стоящее на прикроватной тумбе. Я щупаю синяки под глазами почему-то дрожащими пальцами. Моя кожа такая бледная, что видны все капилляры на лице; я на секунду представляю, как эти маленькие сплетения на моих щеках лопаются, и кровь заляпывает всю наволочку и простыню, и Карен, и всю мою палату. Меня это по-странному безумно смешит. — О чем ты думаешь? — спрашивает Карен. Она аккуратно вытаскивает из моих ноздрей канюли ингалятора, и я глотаю воздух ртом, как рыба. — Просто вспоминаю, каково это смеяться. — И каково? — Приятно, — я пожимаю плечами и пытаюсь нормализовать своё дыхание. Она заставляет меня приподняться и взбивает мою подушку, встряхивает моё одеяло, а затем достаёт из тумбочки мою зубную щетку. Я отрицательно качаю головой: — Я уже чистил. — Ты сам вставал? — удивляется она, застыв с щеткой в одной руке, а с тюбиком пасты в другой. — Скоро ты во мне совсем перестанешь нуждаться. Я улыбаюсь: — Нет, не перестану, потому что я все ещё не могу вытаскивать ингалятор, а мама боится это делать. Карен смеётся, и мне хочется тоже, но не получается. Кажется, я исчерпал свой лимит на смех. — Наверное, я не в порядке, — говорю я и гляжу на тарелку с кашей, которую медсестра только поставила на поднос передо мной. — Я представил, как лопаются капилляры на моем лице, и кровь затапливает всю палату. Карен выпрямляется, протирая ложку салфеткой. Вокруг меня уже горы салфеток, и медсестра принимается собирать их по всей палате. — Ты считаешь, что это нормально? — я верчу тарелку на подносе. — Не считаю, но, — она открывает шторы. — Но у тебя была травма головы, так что ты можешь не беспокоиться. — Нельзя ставить «травма головы» и «не беспокоиться» в одно предложение. — Тебе нужно поесть, — она игнорирует мои замечания. — У Доктора Максвелла есть для тебя сюрприз. — Правда? — настроение у меня приподнимается. — Для этого нужны силы. И я начинаю быстро-быстро уничтожать горячую кашу, только Карен это не нравится, и она просит меня есть помедленнее. — Будет снег, — говорит она, смотря в окно. Я улыбаюсь. Фиолетовые тучи — снежные. Только я понятия не имею, откуда я это знаю. — Мне понравится этот сюрприз? — сгораю я от нетерпения. Карен с тяжестью вздыхает, но это не от того, что она от меня устала, это от того, что ей меня действительно жаль. Я-то знаю, как она переживает за меня, потому что я не могу выйти на улицу, потому что мне тяжело переставлять ноги, потому что иногда мне бывает тяжело есть. И сейчас она терпит мое нездоровое любопытство, лишь бы не сделать мне больно. — Просто доедай свою кашу. Я отставляю наполовину полную тарелку от себя, потому что больше не могу есть. Я облизываю ложку и подавляю приступы тошноты. — Каша прекрасна, Карен, но я наелся. — Не нужно подлизываться, хваля кашу. Это не я ее готовлю, — усмехается она. — Еще две ложки. — Мне двадцать лет, а ты обращаешься со мной, как с ребенком! — Потому что ты все еще ребенок. Она все же убирает поднос с моих коленей и возвращает его обратно на тележку. — Готов к утренним процедурам? Я грустно вздыхаю. — Все равно некуда деваться. — Я вернусь через пять минут, — обещает она. — Будь готов. «Будь готов» — значит, что я должен самостоятельно переодеться в одежду, которая лежит на стуле рядом, то есть мне не придется даже вставать. Но только мне не хватит пяти минут, поэтому я знаю, что Карен вернется через десять. За десять минут я управлюсь. Все-таки, это не сложнее, чем есть вилкой.***
Сегодня меня не навещают ни Сара, ни Энди, ни Папа, ни кто-либо ещё, потому что никого и не осталось, поэтому я остаюсь в своей палате после процедур и долго-долго слушаю музыку на телефоне. Я включаю её тихо, потому что громкие звуки вызывают у меня мигрень, и смотрю в окно, повернувшись на бок. Мне вдруг становится тяжело дышать, когда из динамиков начинает литься какая-то довольно старая мелодия, кажущаяся мне очень знакомой. — Битлз? — хмурюсь я, смотря на дисплей. Я никогда не слушал Битлз, поэтому они просто не могли оказаться в моем телефоне. — Зе Смитс? — ещё больше удивляюсь я. Мой плейлист забит музыкой 60-х, 70-х и 80-х годов, так что я думаю, что это все проделки моего отца, который в своё время бредил по Битлз и Зе Кьюр. Но мой отец не знает мой пароль, так что единственным человеком, который по каким-то причинам мог бы забить мой телефон мертвыми голосами, был Энди.Сообщение Хауэллу:
что за бред в моей музыке?
Сообщение от Хауэлла:
Привет! О чем ты?
Сообщение Хауэллу:
снимок экрана
Сообщение от Хауэлла:
Сьюзен любит эту музыку и сказала, что она тоже тебе нравится. Так что я скачал несколько песен.
Сообщение Хауэллу:
Сьюзен?
Сообщение Хауэллу:
что еще за Сьюзен? и я никогда не слушал Битлз, черт возьми
Сообщение от Хауэлла:
Ха-ха
Сообщение от Хауэлла:
Ок, доктор Максвелл предупреждал меня о частичной амнезии. Все в порядке!
Сообщение Хауэллу:
Энди???
Сообщение Саре:
кто такая Сьюзен?
Сообщение Саре:
у меня действительно амнезия?
Сообщение от Сары:
она Твоя подруга? разве нет? Почему ты спрашиваешь?
Я отставляю телефон. Что, черт возьми, за Сьюзен? В конце концов, друзья перестали отвечать, оставив меня наедине с горьким словом «амнезия», старыми откуда-то очень знакомыми голосами в наушниках и мыслью о том, как выглядит Сьюзен и почему она должна занимать в моей жизни особое место. Я сел к окну, попросив Карен подвинуть к нему кресло, и наблюдал за тем, как зимнее солнце пытается пробить лучами тяжёлые тучи, как упорно эти лучи тянутся к сырой земле. Я смотрел за тем, как медленно угасает день. Ещё один день, который я бессмысленно проживаю в своей огромной палате. Ещё один день, когда я жалею, что проснулся. Я жалею, потому что моя жизнь больше никогда не станет прежней, потому что я теперь буду всегда «тем самым парнем», которого пытались убить, который пролежал в коме целый месяц, который мог умереть в любую секунду, но каким-то чудом выжил. «Наверное, у Бога на него есть планы» — это то, что я однажды услышал от одной из медсестер в коридоре. Я жалею, потому что я больше никогда не буду в порядке. От меня скрывают абсолютно всю информацию о том, что произошло. Я несколько раз пытался позвонить Грэму и спросить, что случилось после того, как мы расстались с ним на перроне, но мне не позволяют. Мне не позволяют заходить в Фейсбук, читать новости в Твиттере. Меня не подпускают к новостным каналам на телевизоре. Мама аргументирует это тем, что мне нельзя волноваться. Но я волнуюсь! Именно поэтому я и волнуюсь! Потому что кто-то пытался убить меня, кто-то напал на меня прямо у кампуса общежития, кто-то проломил мне череп. Мне страшно, потому что я вышел из комы ровно через месяц после случившегося, и все мое тело горело, словно я вернулся из ада. Мне было так больно, что я не мог вздохнуть, только плакал. Мне было так больно, словно в моей груди прожгли дыру. Я испытывал эти чувства впервые в жизни, и переживать их было сложнее всего. Потому что как только я открыл глаза, мне хотелось закрыть их обратно. Я жалею, потому что я могу навсегда остаться инвалидом, потому что никто меня не сможет спасти. И когда я спрашиваю о том, что мне делать дальше, как мне справляться с мыслью, что я был на грани смерти — мама плачет, Энди пожимает плечами, отец молчит, потому что всегда молчал, потому что всегда выбирал молчание. И я не могу никого из них видеть, потому что так сильно их ненавижу. В последний раз, когда я видел своих родителей, мы с отцом целились в друг друг на расстоянии семи метров, и мама не встала на мою сторону, она просто тихо молилась, а отец орал, и на его лбу вздувалась вена, и его палец был на спусковом крючке. В последний раз, когда я видел Энди, я ударил его в челюсть и я помню раковину в крови, разбитый ноутбук на полу нашей комнаты и испуганные глаза Энди. Никто из них не извинился передо мной. И если бы я мог выбирать, я бы никогда не вернулся обратно. Мне жаль, что мое тело решило продолжать бороться. Но в эту секунду, прямо сейчас, мой разум не хочет бороться, не хочет принимать мысль о том, что я должен был умереть. И меня тошнит. Я смотрю за окно. Я начинаю дрожать, наблюдая за тем, как первые снежинки кружатся в воздухе, а затем падают на землю. Мне становится очень холодно, и почему-то мне приятно ощущать этот странный холод. За моей спиной вдруг открывается дверь. — Как дела, чемпион? — спрашивает Максвелл. Впереди себя он везет инвалидное кресло. — Там снег пошел, — киваю я на окно, а затем перевожу взгляд с довольной ухмылки врача на то, что он вместе с собой привез. — Это для меня? — Конечно, — кивает он. — А еще тебе придется потеплее одеться. Готов отправиться в путешествие? — Туда? — я снова киваю на окно. Первый снег тает на теплом подоконнике.***
Я вставляю один наушник в ухо, другой свисает вниз. Я держусь за ручки инвалидного кресла, мои ноги накрыты пледом, а сам я в тонкой кофте и толстовке поверх нее, в своём старом пальто, которое мне недавно отдал Энди. Мы с Максвеллом спускаемся вниз на лифте. — Почему именно сейчас? — спрашиваю я. — Просто кое-кто очень хочет тебя увидеть. — Разве этот «кое-кто» не мог подняться ко мне в палату? Я смотрю на своё отражение в зеркале и, кажется, выгляжу хуже, чем когда-либо. Моя голова все ещё перевязана, но волосы уже немного отросли. Карен сбрила мне виски, пока я был в коме, а челку оставила, так что и незаметно, что мне пришлось сменить причёску из-за многочисленных операций. Я гляжу в отражении на Максвелла, а на его лице красуется довольная ухмылка. — У меня ведь могла быть амнезия? — Могла, — улыбка сползает с его губ. — Почему ты спрашиваешь? — Ну, — я наматываюсь один наушник на палец. — Некоторые вещи остаются для меня загадкой. Неизвестная Сьюзен со странным, но прекрасным музыкальным вкусом — одна из главных загадок моего больного мозга. — После нескольких недель терапии ты придёшь в норму. Ты счастливчик, — снова улыбается он. — После такой травмы и затяжной комы не все приходят в себя. — Иногда мне хочется, чтобы я никогда не просыпался. Я вижу, как Максвелл сжимает ручки кресла белеющими пальцами. Его тон такой серьёзный, что мне вдруг становится стыдно за свои слова: — Почему ты вообще думаешь об этом? Над нашей головой на табло засветились оранжевые цифры, и двери лифта открылись. — Потому что я могу остаться инвалидом, — говорю я и стучу ладонями по своим коленям. — Потому что я не могу ничего контролировать. Мне нужен контроль! Он катит меня по длинному коридору мимо посетителей, больных, медсестёр. Мимо кофе-автоматов, стоек регистраций, бесконечных рядов сидений с синими мягкими сидушками. Я вжимаюсь в спинку кресла от странного тревожного чувства в груди. Мне вдруг не хватает воздуха, и я начинаю мечтать о назальном ингаляторе. — Прошел всего месяц, — говорит Максвелл. — Ты будешь приходить в себя очень долго, но ты придёшь. Я щупаю новый бинт, которым обмотана моя голова. Если бы я постарался, то нащупал бы и дыру, которую какой-то неизвестный во мне пробил. — Мне снилась пустота, — вдруг выскакивают из меня слова. Максвелл останавливает кресло и садится передо мной на корточки. Его белый халат касается пола, и я думаю о том, какой у него чистый халат и какой здесь чистый пол. О другом мне думать не хочется. Хотя взгляд Максвелла заставляет меня ёжиться, и я жалею о собственных словах, что не сдержал несколько секунд назад. Поэтому я решаю продолжать: — Будто ничего не случилось, — шепчу из-за слабого горла. — Я просто упал и очнулся здесь спустя месяц. Я помню тёмные тяжёлые тучи над моей головой, которые могли свалиться в любой момент и прижать меня к сырому асфальту. Я помню гниющие листья, прилипающие к моему пальто, и кровь, много крови. Кровь на моих пальцах, в моих волосах, на моей шее, на этом противном холодном асфальте. И тучи-тучи-тучи. Никакой боли, никакого переживания о собственной жизни, будто так и должно быть, будто то, что я умираю — нормально. В те последние секунды я думал о свете в окне комнаты общежития, об Энди, о темном небе. Я думал, что если все закончится прямо сейчас — это будет самый ужасный конец моей истории, но который я заслужил. Заслужил из-за того, что Несс в психиатрической клинике, что жизнь ее родителей и её брата разрушена благодаря мне и Грэму. Грэму, который так и не пришёл меня навестить. Ни разу за два месяца. И вот ещё почему я жалею, что очнулся. Потому что я не заслуживаю этой жизни. И тёмные тучи должны были быть последними, что я видел. А затем вместо них появился белый потолок, чьи-то голоса, внушавшие мне, что параметры в порядке, что я буду в порядке. И целый месяц пропал из моей жизни, и никто не собирается мне его возвращать. — В этот месяц, — он поднимается. — В этот самый месяц тебя навещало огромное количество людей: родители, друзья, однокурсники, девушки, которые плакали у твоей палаты и боялись заходить внутрь. — Вряд ли я помню их имена, — хмыкаю я. — Куча людей любит тебя. Мы ждём, пока охранник откроет ключами широкие двери для моего кресла, в котором я чувствую себя просто унизительно. Энди сказал, что я снова стал избалованным придурком, но он тоже такой, поэтому мы просто посмеялись, хотя его замечание меня немного задело. — Только умирал я в одиночку, — злюсь я, сжимая кулаки. — И когда я очнулся, я никому стал не нужен. Не над кем больше плакать! Сильный ветер ударяет в моё лицо, будто сердится на меня за мои слова. Я вдыхаю полной грудью, а на глазах появляются слезы — то ли от счастья, то ли от приятного холода, окутывающего меня. Тело покрывается мурашками, когда я снимаю с себя пальто и остаюсь в толстовке и тонкой кофте под ней. Но я не замерзаю, я просто дышу, дышу, и нет ничего прекраснее этого сладкого, свежего воздуха, который способен исцелить меня. Мне становится так легко, что кажется, я могу взлететь, только бы плед на ногах меня не сдерживал. Снег падает на мои плечи, на мои волосы, на перебинтованную голову, и мне так приятно, что я не могу скрыть улыбки. Снег тает в моих ладонях. Максвелл везёт меня по дорожке из белой плитки прямо к парку на территории больницы, за которым я всегда наблюдал, о котором я всегда мечтал, смотря из своего окна на двигающиеся кроны деревьев. Если бы я выбирал смерть, то хотел бы умереть под этими старыми сильными стволами. И над моей головой снова тёмные тучи, только сейчас я больше не чувствую тревоги. — Есть человек, после прихода которого ты открыл глаза. Я поворачиваюсь к Максвеллу, и моя голова начинает кружится. — Я хочу встать, — требую я. — Уверен? — Я хожу по своей палате и здесь пройти смогу. Максвелл забирает плед и сворачивает его, протягивает мне свою ладонь, чтобы мне помочь, и я от неё не отказываюсь. Я ставлю одну ногу на землю и шевелю пальцами в кроссовке; повторяю то же самое со второй ногой, и когда плотно ощущаю землю, то позволяю Максвеллу потянуть меня вперёд. Я стою на ногах и жду несколько секунд, чтобы не потерять равновесие. Я выпрямляю спину, и холодный воздух пользуется моментом, чтобы меня обнять. Я делаю шаг, ещё шаг, оставляя инвалидное кресло далеко позади себя. Я оглядываюсь на высокие стены больницы, на горящие в ней окна, на людей, бегущих к своим машинам. Я оглядываюсь на своего лечащего врача, который гордо улыбается, прижимая к себе однотонный серый плед. Я делаю шаг, и я ещё никогда не был так счастлив. Я чувствую сразу кучу всего: ветер в слабых легких, комок радости, застрявший в горле, но от которого я не хочу избавляться, невероятную силу в своём теле, чувство, что это моё тело, что я жив, что я принадлежу сам себе, что я, наконец, собран воедино. Я иду прямо к парку, но медленно, и это все равно придаёт мне сил. В моих наушниках все ещё Зе Смитс, и я оглядываюсь на Максвелла: — О ком ты говорил? Что это за человек? Я цепляюсь за бортик выключенного фонтана, а потом снова выпрямляюсь. Максвелл качает головой. От фонтана четыре дорожки, и на каждой несколько лавочек среди голых деревьев, на которых остаётся тонкий слой снега, начинающего идти все сильнее. Я смотрю через белую пелену и замечаю девушку с двумя взрослыми парнями. Когда один из них, тот, что ниже ростом и со смешными длинными волосами, замечает меня, то радостно машет мне рукой и широко улыбается. Я не спешу ему отвечать; я щупаю свою толстовку с надписью «Университет Гарвард» и хочу иметь способность становиться невидимым, чтобы меня никто не замечал, чтобы я исчез, потому что эти трое смотрят на меня. И девушка начинает ко мне идти. Чем меньше между нами расстояние, тем быстрее бьется моё сердце, которое некоторое время назад вообще отказывалось работать. Когда я полностью пришёл в себя после месяца комы, Карен сказала: «Твое сердце обещало не выдержать», она сказала: «но ты заставил его продолжать бороться». Я высовываю наушник из уха и прячу их в карман мягких спортивных штанов. Я цепляюсь за свою толстовку пальцами. Девушка подходит все ближе. Между нами несколько шагов, тысячи снежинок, моё тяжелое дыхание, сопровождающиеся паром изо рта, и громкое сердцебиение. Я пытаюсь её разглядеть, точнее, откровенно пялюсь на неё: светлые волосы, еле заметный шрам на щеке, большие глаза и улыбка, от которой мои губы невольно дрогнули. — Надо было подняться к тебе, — вздыхает она, все ещё улыбаясь. — Но Максвелл сказал, что ты рвёшься на прогулку. Я не могу найти слов, чтобы объяснить, какая она красивая. — Тебе не холодно? — она кивает на толстовку. — Студент Гарварда. Я все ещё молчу и пялюсь на неё. Она кажется мне знакомой, словно я мог заметить её однажды где-нибудь на улице Кеймбриджа и заглядеться на несколько секунд, просто мимолетная влюбленность, ничего большего. Но что-то мне подсказывает, что если бы я её когда-нибудь раньше увидел, я бы её никогда уже не забыл. — Меня не было рядом целый месяц, я знаю, — опускает она глаза. — Энди говорил, что не нужно тебя беспокоить, он и сам редко появлялся, да? Он хочет, чтобы ты побыл с семьёй, даже несмотря на то, что у тебя проблемы с родителями… — Ты знаешь Энди? — хриплю я. — И о моих родителях? Её улыбка гаснет, и девушка отходит на шаг назад, создавая между нами огроменное пространство. Теперь, если я вытяну руку, я не смогу её коснуться. На её волосах тают снежинки, в её глазах тает вся радость. И пространство между нами раздувается, и мне больше не кажется, что я мог когда-либо её знать. — Прости, — произношу я слишком быстро. — Я не понимаю, откуда ты знаешь меня и все эти вещи… — Ты не помнишь меня? Даже если бы она была одной из тех девушек, с которыми я оставался лишь на ночь, если бы она была из тех девушек, с которыми я гулял для вида, я бы запомнил её. Даже если бы я однажды мельком взглянул на неё в кампусе, я бы запомнил её. Но я никогда прежде не видел эту девчонку. Я никогда прежде не слышал её голоса. — Прости, — снова говорю я. Она не может пошевелиться, и я представляю, как боль вместе с холодом сковывают её движения, превращают в ледяную скульптуру. Я представляю, как нас обоих захватывает снежный вихрь, и я пытаюсь её спасти, тяну к ней руку, но она не хватается за неё. — То есть, — она переминается с ноги на ногу. — Не помнишь совсем? — Это моя вина, — качаю я головой, и с волос спадают снежинки. — Это просто…случилось. В моей прошлой жизни, жизни до комы, жизни до того, как я встретил смерть, не было её. Я бы помнил. Я бы никогда не позволял себе забыть эту девушку. — Все в порядке, — все же улыбается она. — Выздоравливай, Джастин. — Подожди. Я хочу замедлить этот момент, хочу остановить время, чтобы снег застыл в воздухе, чтобы между мной и ей не оставалось никакого барьера, но она словно все больше и больше отдаляется от меня. — Скажи что-нибудь, — прошу я. — Что могло бы напомнить мне. Но я помню всех людей, которые когда-либо появлялись в моей жизни. Я помню всех, кто оставлял след в моем прошлом. Но она…она… — Я так и думала, — улыбается она. — Я знала, что мы в разных Вселенных, что мы не должны пересекаться. — Но мы пересеклись, — хмурюсь я. — Поэтому ничего не выходит, видишь? — она проводит рукой по воздуху, по пространству между нами. — Ничего. Она отворачивается от меня и уже делает несколько шагов, пока я одумаюсь. Ведь я не должен её отпускать, потому что моя Вселенная взорвется в очередной раз. Я не должен забыть её в очередной раз, поэтому я срываюсь с места и хватаю её ладонь. — Сьюзен, так? — её имя вдруг всплывает в моей голове. — Твоя музыка в моем плейлисте. Она слабо улыбается, возможно лишь потому, чтобы не расстраивать меня. — Мне кажется это очень необычным, — продолжаю я нести всякую чушь, лишь бы задержать её. — Не каждая девчонка слушает распавшиеся группы. — У них есть история, — отвечает она. Должно быть, как и у нас с тобой, Сьюзен, и я бы все отдал, чтобы вспомнить эту историю. — Ты не хочешь прогуляться? — предлагаю я. Она удивляется, но в моем предложении нет ничего необычного или хотя бы того, что могло бы её напугать и смутить, ведь Сьюзен за этим и пришла сюда. Она хотела меня увидеть, она хотела убедиться, что я в порядке.***
Я не знал и не мог предполагать, что в больничном кафетерии может быть вкусная еда, потому что не пробовал ничего, кроме каш, супов и пюре, взбитого до состояния «что-то жидкое и желтое», поэтому когда я увидел на прилавках огромное разнообразие выпечки, мороженого и тортов, я хотел плакать. Мне нельзя было ничего из этого. Я купил лишь бутылку воды, а Сьюзен взяла латте с шоколадным сиропом, попросив добавить маленькое количество молока. — Ты не любишь молоко? — поинтересовался я. — У меня аллергия, — произнесла Сьюзен, не поднимая глаз. Почему-то мне кажется, что я об этом знал. И Сьюзен смущает то, что ей приходится говорить мне об этом второй раз. Когда мы садимся за свободный столик у окна, я пытаюсь открыть бутылку воды, но у меня ничего не выходит, от чего мои щеки заливаются красным. Я пытаюсь открыть крышку, засунув ее под край толстовки, потому что так всегда было легче, если ладони потеют и соскальзывают, но снова ничего. Я стал злиться на себя за свою беспомощность. И Сьюзен это заметила. — Так значит, мы были друзьями? — спрашиваю я, смотря на то, как она открывает бутылку. — Наверное, так можно сказать. Она не смотрит на меня, не пьет свой латте без молока, лишь глядит в окно на то, как медленно снег ложится на землю, как тают снежинки на стекле. Сьюзен не хочет со мной разговаривать, я знаю это. Я чувствую это. — Я не могу заставить себя вспомнить, — говорю я. — Я не могу полностью прийти в сознание, так что мне все еще иногда кажется, что я нахожусь в каком-то тумане, и все вокруг меня мне становится незнакомо. Я буквально чувствую, как мое тело растворяется в воздухе. Иногда, когда я засыпаю, мне кажется, что я падаю. Все время куда-то проваливаюсь, — я качаю бутылку и смотрю на переливающуюся воду с одного края на другой. — Будто я могу исчезнуть в любую секунду. — Ты больше не исчезнешь. — Точно? Пообещай мне, — улыбаюсь я. — Потому что весь мир вдруг стал таким хрупким. Сьюзен снимает куртку и вешает ее на спинку стула. Я смотрю на нее, широко раскрыв глаза. На ней моя рубашка без запонок. — Это удивительно, — вздыхаю я. — Что удивительно? — Ты появляешься из неоткуда, выходишь из этой снежной бури, — я киваю на окно. — Ты знаешь обо мне все, и я, должно быть, тоже могу все о тебе знать. Ты в моей рубашке, а твоя музыка в моем плейлисте, и мне это чертовски нравится. Кто ты такая? — усмехаюсь я. — И почему мне кажется, что моя жизнь с твоим появлением вдруг начинает иметь смысл? — Смысл? — смущается она, заправляя локоны светлых волос за уши. — Разве жизнь вообще имеет смысл? О чем ты так переживаешь, Сьюзен? Что ты скрываешь? От чего тебе так больно смотреть мне в глаза? — Максвелл сказал, что после твоего прихода я очнулся. — Ты очнулся не из-за меня, — качает она головой. — Ты очнулся, потому что так решил. Потому что ты сделал выбор. — Только этим утром и во все другие утра я жалею об этом выборе. Я чувствую себя ничтожеством. Никому раньше я не мог в этом признаться. Ни Энди, ни Саре, никому из тех, кто был мне когда-то близок, никому из тех, кого я когда-то любил. Я изменился, я чувствую свои перемены. Я ощущаю свое тело по-другому, я думаю по-другому. Будто моя старая жизнь разбилась на осколки, и я медленно собираю их, разбросанные по полу, пытаюсь склеить все обратно, но у меня ничего не выходит. Будто мне нравится, что у меня ничего не выходит. — Мне не стыдно тебе об этом говорить, — я подпираю подбородок рукой. — Мне не стыдно признаваться тебе в том, что меня мучает. И я знаю, что тебя тоже что-то мучает. Расскажешь? Я знаю, что у Сьюзен есть кровоточащие раны внутри, и ее глаза выдают это. Я знаю, что она переживает, каждый раз поднимая на меня взгляд. Я знаю, что я пугаю её. Я её разочаровываю. — Потому что когда-то ты был моим близким человеком, — говорит она, и её голос вдруг срывается. Она не вытирает слезы, потому что они совсем её не волнуют. А я хочу дотронуться до ее щеки, провести пальцем по ее скулам, по этому шраму, которой совсем исчезнет через несколько дней. Я хочу взять Сьюзен за руку и соврать, что все будет хорошо, но я говорю лишь: — Расскажи о нас.***
— Нет, Джеймс Дин в шкафу — это не стыдно, — смеется она. — Он подглядывает за тобой, когда ты переодеваешься, — я ложусь на спину и прикрываю лицо тетрадкой. — А ты что, ревнуешь к мертвому человеку? Я не вижу её лица, но я слышу её голос, и он совсем близко. — Да, я ревную, — глухо отзываюсь я, и мои слова ударяются о страницы в клетку. — Потому что он все время смотрит на тебя, а я только раз в неделю. Это не честно. Не честно, потому что он мертв, а ему ты всё равно уделяешь больше внимания. Она отбирает тетрадь у меня из рук и снова смеется. Я смотрю на нее, сидящую на полу у моей больничной кровати. Сьюзен в моей гарвардской толстовке, и она совсем недавно подстриглась, так что ее волосы сейчас чуть выше плеч, и выглядит она немного взрослее. Я был шокирован, когда узнал, что ей всего семнадцать. Сьюзен смотрит на меня и улыбается, ждет, пока я снова скажу что-нибудь нелепое, но я больше не хочу себя подставлять. Она машет тетрадкой перед своим лицом. — Значит, мы никогда не целовались? — вдруг спрашиваю я и тыкаю пальцем в её щеку. Она снова заливается смехом и закатывает рукава толстовки — Сьюзен вдруг стало жарко от волнения. — Откуда мне знать, врешь ты или нет? — продолжаю я, пристально наблюдая за её реакцией. — Я бы не стала тебе об этом врать! — отмахивается она. — Я рассказала тебе абсолютно всё. — Всё же, танцы под Фрэнка Синатру звучат не так правдоподобно, как твоя ложь о поцелуе. — Почему же? — она легонько бьет меня тетрадкой. Я поправляю канюли назального ингалятора, и снова смотрю на девчонку. — Потому что я не люблю Фрэнка Синатру, вот почему, потому что я бы никогда не стал танцевать медленный танец, потому что я не умею. Сьюзен вдруг протягивает мне ладонь. — А еще ты в сговоре с моими родителями, потому что не говорить мне ничего о том, что произошло уже четыре месяца — неуважение, издевательство и… Она требовательно стучит ладонью по моей кровати. Я удивленно на нее смотрю. — Ты собираешься вставать или как? — Зачем? — пугаюсь я. Она роется в моем телефоне и находит нужную песню. Я сразу узнаю голос Моррисси и закатываю глаза, но все же встаю. — Да ладно тебе, — говорю я. — Это же мелодия не для медленного танца. — Но ты ведь не умеешь его танцевать, так? — она заправляет короткие локоны за ухо. — Зачем же мне тогда тебя заставлять? Я кладу одну ладонь на талию Сьюзен, а другую протягиваю ей, и мы сплетаем пальцы. Песня такая быстрая, что я со своими неловкими медленными движениями просто не успеваю за мелодией, но Сьюзен это по-доброму смешит, и мы нелепо крутимся по моей больничной палате, и лучи весеннего солнца светят, как прожектора, так что я представляю, как мы кружимся на сцене, а за нами наблюдают тысячи пар глаз. И я ощущаю себя еще более неловко. — Это странно, — вдруг произносит Сьюзен. — Странно — чувствовать тебя. — Что это значит? — вскидываю я бровь. Сьюзен кладет голову мне на плечо, и мы медленно перебираем ногами, качаясь на месте. Если я сейчас умру от недостатка воздуха, потому что мне пришлось снять канюли, это будет лучшей смертью. Умереть рядом со Сьюзен — райский способ смерти*. Несмотря на то, что мне чертовски неудобно, неловко, жарко и тяжело (дышать), я все равно на седьмом небе от счастья. Я счастлив, что очнулся. Счастлив, что сделал шаг в правильную сторону, что позволил своему сердцу биться. Потому что прямо сейчас мы находимся в той самой точке, где касаются наши Вселенные, где пересекаются наши измерения. Я знаю, что от прошлого меня не осталось ничего, что бы я мог протащить в свою новую жизнь, я знаю, что весь мой мир взорвался, что я обязан начать все с начала, с того самого момента, когда я совершил свою первую ошибку. Я знаю, что больше никому не причиню боли, потому что теперь я понимаю, что такое боль. Я дышу, я чувствую невероятное тепло, я чувствую себя фундаментально в этом мире, потому что я сам его создал. Потому что я сам к этому пришел. Потому что нет ничего важнее, чем ладонь Сьюзен в моей ладони. — Мы как-то поспорили, — она поднимает голову. — И я должна познакомить тебя с какой-нибудь девчонкой из команды черлидерш. Я должна устроить вам свидание. Я снова вскидываю бровь. — Но знаешь что, — она улыбается, и ее волосы блестят в лучах солнца. — Я ведь тоже черлидерша. — Ох, — вздыхаю я. — Так виртуозно меня еще никто не клеил. Она заливается смехом. — И еще кое-что… — Я не могу перед тобой устоять, — выкидываю я, но не жалею об этом. — Дай же мне сказать! — она немного толкает меня. — Джастин, пожалуйста, оставайся таким, какой ты есть. — Ладно, — хмурюсь я. Мы останавливаемся посреди палаты. — Несмотря на то, что еще очень много вещей сделают тебе больно. — Я пережил смерть, черт возьми! Что может еще сделать мне больно? — Твоя Вселенная, в конце концов, всегда была к тебе жестока, — она улыбается. Я провожу пальцем по ее щеке, где совсем недавно красовался шрам. Мне хочется оставить на том месте поцелуй. — Несмотря на то, — дразню я Сьюзен. — Что моя Вселенная жестока ко мне, она дала мне второй шанс, чтобы встретить тебя. Это лучшее, что она сделала со мной. Сьюзен улыбается. И её ладони на моей шее, и её тёплые губы на моей щеке. И белые-белые лучи солнца, льющиеся через окно. И я чувствую, как внутри меня на месте кровоточащей раны появляется свет. И Сьюзен тоже сверкает: улыбается, вытирая внезапно появившееся слезы с щёк. И внутри неё тоже есть этот свет, я точно знаю. Я чувствую его. Как приятны эти ощущения! И этот светэтот свет никогда не погаснет.