***
Сьюзен поднимается, и подол ее платья взлетает вверх, но я успеваю схватиться за его края, чтобы аккуратно опустить их вниз. Сьюзен смеётся и тянет мне руку. Я пялюсь на её раскрытую ладонь и вдруг замечаю маленькие шрамики, которыми она покрыта. Сьюзен видит мой удивлённый взгляд, но ладонь не убирает. Я, наконец, хватаюсь за неё и тоже встаю на ноги. — Что с рукой? — я набрался смелости спросить, пока Сьюзен выбирала песню. — Это Моррисси, — кивает она на плеер, начавший петь. — А это рука, — я трясу ею в воздухе. — Та самая песня, про поцелуй. Я понимаю, что она не собирается сдаваться, но я также знаю, что она расскажет мне о том, что случилось, просто нужно подождать. — Так ты приглашаешь меня на танец? — Да, — ослепительно улыбается Сьюзен. — Должно быть, конечно, наоборот, но что возьмёшь с этих призраков! — Противные неудачники, — соглашаюсь я. — Ещё и мертвые, к тому же. Моррисси нас ждать явно не собирается и начинает припев, так что мы с Сьюзен носимся по заднему двору дома моих бабушки и дедушки. Девчонка смеётся, пока я держу её в воздухе, сосредотачиваясь лишь на её теле, на её тонкой талии и руках. Я стараюсь не слушать её смех, чтобы не расплыться в улыбке и не потерять контроль. Сьюзен висит в воздухе, и ветер тоже не даёт ей упасть. Ведь он уже давно стал нашим хорошим другом. — Почему тебе так нравится старая музыка? — спрашиваю я, отдывшавшись. Сьюзен все еще крутится, и я думаю о том, заканчивается ли в ней когда-нибудь энергия или нет. — Моррисси не старый! — возмущается она. — Я не только о нем. Ты ведь понимаешь. — Потому что у них была целая жизнь, — она носится по поляне, сбивая пятками неухоженные клумбы в старом саду. — Время, которое мы уже никогда не застанем, но которое никогда не умрет. Когда я слушаю все эти голоса, я понимаю, насколько хрупкая и удивительная жизнь. Ведь этот голос, — в воздухе парит Джон Леннон. — Он продолжает существовать, он никогда не прекратит существовать, пока этот голос будут хотеть слушать. А если я прекращу этим восхищаться, они вмиг исчезнут. Все призраки прекрасного прошлого. Через их голоса, Джастин, мы путешествуем через Вселенную*. Я не хочу, чтобы они исчезали. — Твоя рука, — напоминаю я, и мне почему-то кажется, что это все связано. — Я делала себе больно, чтобы мама оставалась рядом, чтобы она продолжала меня защищать, — Сьюзен останавливается у веранды, заросшей травой. — Чтобы она не прекращала существовать. — Они не уйдут, потому что они внутри твоего сердца. — Мое сердце когда-нибудь остановится. — «Когда-нибудь», Сьюзен, это ужасное слово. — У нас ничего кроме него нет. — Да у нас же целая Вселенная! Она смеется. — Я слушаю эту музыку, потому что это единственное доказательство того, что смерть не имеет значения. — Тебе нужны были доказательства этому? Она смотрит на то, как через мое прозрачное тело просачиваются солнечные лучи, как через решето. — Ты — самое главное доказательство, как оказалось. — Но я ведь еще не мертв. — Когда-нибудь, — произносит она. — Через много-много лет. — Только если вместе с твоим сердцем. Она улыбается, а ее короткие волосы светятся розовым светом в лучах заката. — Сейчас, Джастин, — она сжимает свою изрезанную ладонь в кулак. — Почему-то сейчас мне кажется, что я готова поселить тебя в своем сердце. — О! — усмехаюсь я. — Но я ведь уже в нем. Требуется время, чтобы до Сьюзен дошел смысл моих слов, и она срывается с места, смеясь, и гонится за мной по старому двору, царапая босые ноги о колючки и сорняки. Но сейчас, именно сейчас, это не имеет значения.***
— Этот подонок сам признался, — отец трёт свой лоб. — Стоило его ударить один раз, так он сразу… — Ударить? — хмурится Энди. — Я бы его задушил, если бы мог, Хауэлл! Энди ничего не отвечает. Мне вообще начинает казаться, что он побаивается моего отца. Но не потому, что он мэр, а потому, что он может узнать то, что ему не следовало бы знать. Энди напрягается. — Я все думаю об этой девчонке… Мартинс. Откуда она вообще взялась? Энди жмёт плечами: — Я знаю только одно: она Джастина никогда не бросит. — Подозрительная она, — папа барабанит пальцами по ручке кресла. — Он никогда о ней раньше не говорил. — Ну, если учесть то, что вы два года с ним вообще не разговаривали, — смелеет Энди. Отец выпрямляет спину и смотрит прямо на моего друга, готовый испепелить его взглядом, но этого не происходит. Наоборот, он смягчается. — Ты нашёл чем меня зацепить, Хауэлл. — Извините, сэр, — отвечает Энди безэмоционально, пялясь на моё тело. — Я не хотел ничего такого… — Ты все правильно говоришь, Хауэлл. Я упустил своего сына, и тут уж нечего скрывать и убегать от этого факта. Знаешь, — вздыхает отец. — Мы не разговаривали не два года, а целых двадцать лет. — Как вы думаете, если бы в тот день он бы не убежал из дома, этого бы не случилось? Случилось бы, Энди. Случилось бы, несмотря ни на что. — Я не люблю думать о таком. Представлять вещи, как если бы они не случились. Потому что этого уже не изменить. — И все же. — Я потерял сына очень давно, Хауэлл. И сейчас я на грани того, чтобы потерять его навсегда. Мысль о том, что было бы, если бы в тот вечер я остановил его, не имеет никакого смысла. Мысль о том, что было бы, если бы я думал о нем все время, как полагается хорошему отцу, — вот, что важно. А я не думал. Энди долго молчит, проглатывает комок горечи. Я знаю, что он воспринимает это близко к сердцу, я знаю, что ему сейчас так же больно, как и мне. — Вы будете отключать его от аппарата? — наконец подаёт он голос. — Максвелл сегодня протянул мне бумаги на согласие. — И? — Энди сжимает пальцами подлокотник. — Я боюсь. Мой отец никогда не говорил мне, что он гордится мной. Мой отец никогда не говорил, что любит меня. Мой отец стучал по моей голове тяжёлой ладонью за мои провинности, не пускал домой, если я приходил позже поставленного времени, так что мне приходилось лезть на второй этаж. Мой отец забывал о моем присутствии, сплавлял меня в Вустер, чтобы я не мешался под ногами, кричал на маму за то, что я слишком разбалован. Мой отец — мэр Бостона, проводящий на встречах и приемах больше времени, чем в собственном доме. Мой отец серьезный, сильный и ответственный человек с чувством долга, решающий проблемы щелчком пальца. Мой отец боялся впервые в жизни, и я никогда ещё не слышал, чтобы дрожал его голос. — Я знаю, что он очнётся. Я не могу отнять у него на это право. — А если он не… — Я никогда, слышишь, Хауэлл, никогда и никому не позволю лишить его жизни. Я плачу́ этим врачам, плачу́ этой больнице, так что они обязаны заботиться о моем сыне. Они обязаны, — его голос снова твёрдый и уверенный. От секундной слабости не осталось ни следа. — Сэр, — прочищает горло Энди. — Почему вы так поступали с ним? Мой отец смотрит в окно за спиной Энди, на то, как медленно покачиваются деревья, смахивая с себя последние листья, как последнее напоминание о тёплом лете. Будто лето больше никогда не наступит. — Мой отец обращался со мной точно так же, но Джастина он обожал, — папа барабанит по своему колену. — Он был строг со мной, за всю мою жизнь ни разу не сказал ласкового слова, будто специально хотел вырастить меня тираном. Семь лет назад, осенью, когда ему стало хуже, мы вернулись в Вустер. Я сидел у его кровати, и мы оба молчали. Когда он умирал, я держал его за руку, мы смотрели друг другу в глаза. Я видел, как в нем угасает жизнь. Я чувствовал, как слабеет его хватка. Но мы не произнесли ни слова, — он качает головой, вжимаясь в спинку кресла, будто хочет от чего-то защититься, сбежать. — Все было во взгляде. Он любил Джастина больше, чем кого-либо в своей жизни, гордился им, учил тому, чему не учил меня. Я так ревновал. Я жалею о том, что был таким же, как мой отец. Я и сейчас остаюсь таким. И я знаю, что мой сын не простит этого мне, — он смотрит на моё тело. — Я и сам не смогу себе этого простить. Но я не хочу того же. Я не хочу держать Джастина за руку и смотреть за тем, как медленно он умирает. Я даже не могу взглянуть ему в глаза… Я встаю прямо перед своим отцом, я ищу его взгляд и когда натыкаюсь, то замечаю, как папа еле заметно вздрагивает. Я накрываю его ладонь своей и крепко сжимаю его пальцы. — Я прощаю тебя, пап, — хнычу я, как мальчишка. И мне хочется сказать, что мы оба будем в порядке, но я не имею права лгать. За ложь меня всегда наказывали. В два часа ночи Максвелл постучал в мою палату и сообщил моему отцу о том, что за окнами дежурит пресса, а в коридоре девчонка, пытающаяся пробраться ко мне, представляясь лучшей подругой, и у меня было два варианта на этот счёт. Первый, конечно, Сьюзен, но как только дверь открылась шире, я увидел Сару, сморкающуюся в свою красную спортивную куртку. Я почти что бросился к ней в объятия, но она прошла сквозь меня, обогнала моего отца и замерла у кровати, даже не глядя на Энди. Папа, отматерившись куда-то в пространство, хлопнул за собой дверью, и вот мы с моими лучшими друзьями остались наедине. Только теперь вместо общих шуток — мертвая тишина, вместо разговоров о будущем — неловкие переглядывания, будто мы друг другу чужие. Точнее, Энди и Сара выглядят так, словно они никогда раньше не видели друг друга, словно оба попали в ловушку, из которой никак не выберутся, как муха застревает в паутине и ждёт своей участи, так Энди и Сара смотрят друг на друга и ждут какого-либо знака, чего-то, что сможет их обоих спасти. Но нет ничего, что бы могло вернуть все на свои места, и они оба застряли в этих липких нитях, извиваясь от страха. А я смотрю на них, на людей, которые значили для меня все, для которых я значил всё, и я понимаю, что я — этот паук, что это я их медленно и мучительно убиваю. Взгляд Сары скользит по моему лицу, по моему телу, и она тянет руку, чтобы меня коснуться, но не решается, поэтому загибает пальцы. — Спасибо, что позвонил, — говорит она, не смотря на того, к кому обращается. И я так давно не слышал её голоса, что он кажется мне чужим. — Я делаю это ради него, — отвечает Энди, уставившись в стену, как будто в ней есть портал, способный унести его далеко отсюда. — Если ты все ещё думаешь, что между мной и Джастином что-то было… Энди цокает языком, не давая ей договорить. — Те слухи, — робко начинает Сара. — Слухи, которые ходят о тебе в университете, — правда? — Я не думал, что ты прислушиваешься к сплетням, — хмыкает Энди. — Я не прислушивалась, пока они не касались тебя. — Неужели переживаешь? — Хватит на меня злиться, — шипит Сара. — Ты не имеешь никакого права на меня злиться, ведь это ты меня бросил! — Это правда. — Ты гей? — выдыхает Сара от удивления. И я вместе с ней, хотя давно уже обо всем догадался. — Не думаю, что это название для меня подходящее, — улыбается Энди, следя за её реакцией. — Ведь ты мне нравилась. Наверное, я был даже влюблён в тебя. — Пока не встретил Паркера, — она прижимает рюкзак к груди, будто это ее броня от болезненных признаний. — Он лучше? — Я не могу сравнивать, — улыбка не сходит с его лица. — Это два разных мира. — А Джастин? Я вздрагиваю. — А что Джастин? — хмурится Энди. — Он тебе тоже нравился? — Нет. — Почему? — недоумевает Сара, смахивая с лица длинные пряди светлых волос. — Будто я знаю! — смеётся Энди её наивности. — Я ведь не могу приказать себе чувствовать. — Но ведь приказывал, — она опускает глаза. — Когда встречался со мной. Я не знаю, чего ожидал, действительно, не знаю, но в ту же секунду Энди вскочил со стула и подлетел к Саре. Он встал перед ней на колени, а перед моими глазами появился спортзал, то, как Энди при всех гимнастках падает перед Сарой и клянётся ей в вечной любви. Сейчас он точно так же стоял перед ней, держал её ладони в своих, а затем положил свою голову ей на колени. Сара гладит его кудрявые волосы. И мне становится так одиноко, что хочется от этого сбежать, потому что так было всегда. Мы втроём на поляне у кампуса общежития, мы втроём в столовой, мы втроём на прогулке в Бостоне. Мы втроём. И Сара наматывает на палец светлые кудри Энди, а я курю, и мы смеёмся. И мне становится так плохо от этих воспоминаний, что я не могу совладать с эмоциями. Я обнимаю Сару, зная, что она ничего не почувствует, но я обнимаю её, и мне в миг становится лучше. В ностальгическом припадке я совсем не слышал их разговора, смог уловить только последние слова Энди: — Всё, что у меня есть. — Мне жаль, что так получилось, — поджимает губы Сара. — Я всегда был честен с тобой. Она кивает, принимает его слова. — Не верь никому, кто скажет иначе. — Ты всегда умел подбирать слова, — улыбается она, держа его подбородок пальцами. — Больше ты ничего не умеешь. Но он смеётся. И Сара смеётся. А я, застывший, холодный, неподвижный, как камень, лежу в своей постели. Я не смеюсь, не улыбаюсь, даже не открываю глаз. Я так себя ненавижу. — Смейся вместе с ними! — кричу я своему телу. — Смейся! Я колочу по бортику кровати, но ничего не происходит. А Сара и Энди до сих пор хохочут. И теперь я понимаю, теперь я точно понимаю, что их всегда было двое. И даже здесь я навечно лишний. Я встретил рассвет в одиночестве, сидя в огромном кресле перед окном, слушая писк аппарата, от которого зависит моя жизнь, звук падающих капель лекарств, собственный пульс на маленьком экране кардиомонитора, и в тот самый момент я ни о чем не жалел. В итоге, я остался один, и никто не слышал моей мольбы о помощи. Меня никто не замечал. Я разнылся, я был противен сам себе, бесконечно царапал свои руки и ненавидел себя, потому что не мог оставить никаких следов. Вот, что происходит, когда умираешь? Ты просто исчезаешь, ничего не оставляя после себя. Ты просто след на песке, смазанный ветром. Ты просто тело со шрамами. Ты — ничего кроме звука, исчезающего в открытом пространстве. Смотря за тем, как медленно рассеиваются тучи, как небо меняет свет с тяжелого темного на мягкий светлый, я думал о той жизни, которую мог бы иметь, но которую никогда не хотел. Я думал о деньгах своего отца, о том, кем бы я стал, распоряжаясь ими как мне угодно. Я думал о людях, которых вычеркивал из своей жизни, и о людях, которых принял в свою жизнь с распростертыми объятиями. Я думал о Вустере, о горячей пыльной земле, о ногах в ссадинах, о холодной речной воде. Я думал о Несс. Я думал о Грэме. Я думал о Сьюзен. Я думал о жизни, в которой смерть в таком раннем возрасте — лучший выход из лабиринта, в котором я застрял. Но что вообще я знаю в жизни? Если вы хотите узнать, что такое жизнь, вы должны проиграть самый важный матч в вашей жизни, оказаться с разбитым сердцем посреди незнакомого города, ощутить предательство лучшего друга, увидеть слезы некогда сильного отца, слышать визг колес прямо рядом с вами — и чудом оказаться живым. Если вы хотите узнать, что такое жизнь, вам нужно быть на ее грани, разбивать зеркало в ванной кулаком из-за ненависти к своему отражению, плакать в одиночестве в своей комнате, хранить в себе все невысказанные слова, увидеть любимого человека с кем-то другим и отказаться от своей мечты. И если вы хотите по-настоящему узнать, что такое жизнь, вы должны оставить свой родной город и поехать в путешествие, встретить рассвет на крыше высотного дома и проводить закат на берегу моря, чтобы почувствовать настоящую жизнь, вы должны танцевать до тех пор, пока не заболят ноги, петь на концертах любимых групп так громко, пока не сядет голос. Вы должны бежать под дождем, ехать на быстрой скорости с лучшими друзьями, высовываться из окон и дышать, дышать, дышать. Чтобы узнать и почувствовать, что такое жизнь, вы должны терять и находить себя, пока не поймете всю истину, скитаться по незнакомому городу так долго, пока не узнаете его наизусть, жить с разбитым сердцем и находить людей, которые могут его склеить. Вы не должны бояться боли, чтобы узнать настоящую жизнь, вы должны идти навстречу всему новому. Чтобы узнать, что такое настоящая жизнь, вы должны разбиться на миллионы осколков и вы должны иметь право собраться воедино вновь. Чтобы узнать, что такое настоящая жизнь, вы не должны отбирать ее у другого. Но я отобрал. Я много размышлял, смотря на улицы сонного Бостона, родного мне города, который я оставил. Я не думал, что буду так скучать по серым бетонным коробкам, шумным машинам, толпам людей. Я скучал по тому, как все стремительно проносится мимо меня, и я не смогу участвовать в этом празднике жизни, даже если очень захочу. Я никогда не пойму, что такое настоящая жизнь. Мой взгляд падает на парковку больницы. Под окнами останавливается машина. Сьюзен Мартинс шагает к дверям больницы, обнимая себя руками, а над ее головой свет восходящего солнца становится насыщенно-красным.***
— Вид отсюда, конечно, завораживает, — выдыхает Сьюзен. Я наблюдаю за тем, как она перебирает пальцами свои короткие волосы. Я и сам касаюсь нескольких прядок, но Сьюзен этого не чувствует и продолжает глядеть в темное полотно, которое перед нами повесила ночь, а за ним — сотни маленьких огоньков, угасающих и зажигающихся в многочисленных высотных и малоэтажных домах. — Почему в этом районе больше никто не живет? — щурюсь я. — Здесь было пять семей, не считая нашей. Сьюзен жмет плечами, открывая пачку разноцветного зефира, и тянет его мне, а я смеюсь, от чего она смущается. — Я забыла, что… — Все в порядке, — все еще улыбаюсь я. — Наоборот, я рад, что ты не считаешь меня призраком. — Когда я переехала сюда, то здесь оставался лишь один жилой дом, — переводит она тему. — Через полгода они уехали куда-то в центр. — Я видел семью Грэма на кладбище. Они жили там, — я показываю на двухэтажный дом справа, в котором выбиты все стекла и сломан низкий забор. — Грэм при встрече сказал, что родители влезли в долги, так что перебрались куда-то в квартиру. — В любом случае, это ведь не единственный заброшенный район в Вустере. Все уезжают отсюда в Бостон или куда еще дальше. — Мать Динно умерла, и он уехал в Спрингфилд, — продолжаю я, переводя взгляд на маленький домик по соседству. — А в том доме, — я указываю на конец улицы. — Жил Янис, а напротив него — Сэм с сестрой Джулией. — Они были твоими друзьями? — жует Сьюзен, смотря на пустые дома. Я киваю. — Только теперь я понятия не имею, куда они все делись. Еще несколько ребят жили в твоем районе, прямо за перекрестком. — Почему твои бабушка с дедушкой жили именно здесь? — Сьюзен стучит ладонью по крыше. — Это ведь совсем неблагополучный район. — Дедушка здесь вырос, — я поджимаю губы. — Он ни за что бы не оставил Вустер. А откуда приехала ты? Сьюзен хмыкает, сжимает в кулак пустую упаковку из-под зефира и кидает ее в карман маленького рюкзака. Она долго молчит, смотря куда-то за горизонт, качает ногами в воздухе. Я невольно ерзаю от смущения, потому что не должен был задавать ей этот вопрос. Ведь именно в ее родном городе умерла ее мама. Именно там Сьюзен оставила все свое тяжелое детство. — Хартфорд, — выдыхает она наконец. — Коннектикут, соседний штат. — Тебе когда-нибудь хотелось туда вернуться? — Мы с папой и братьями развеяли прах мамы над океаном в Нью-Хейвене, так что у нее нет могилы. Мне незачем ехать туда, — она поворачивается ко мне. — Это сделает меня только слабее. Мы немного молчим. Я вспоминаю о своем детстве, смотря на пустынные темные улицы, на которых раньше мы оставляли следы колесами велосипедов, на которых раньше звучал громкий смех и топот нескольких пар ног. Я вспоминаю четырнадцатилетних близнецов Сэма и Джулию, которые часто звали меня на обед, даже если их семья была совсем небогатой. Я вспоминаю Яниса и его любовь к сигаретам и дешевому пиву, как он учил кататься меня на велосипеде и его вечные драки с Грэмом, которые заканчивались смехом и «дай пять, братишка!». Я вспоминаю Динно, который каждый вечер махал мне из окна своей комнаты и желал спокойной ночи, а утром кидал в мое окно абрикосы, которые выращивала его мама в их саду. Я вспоминаю еще нескольких человек, чьи имена не помню и уже никогда не вспомню, которые остались пятнами в моем детстве, черными и серыми. Перед своими глазами я не вижу лиц этих ребят, они смазаны, у них будто вообще отсутствуют лица. Но я помню их руки, я помню их пальцы в грязи или бензине, когда мы всем двором чинили машину матери Динно. Я помню их голоса, сейчас смешивающиеся в один гул, я помню их веселые крики. Я помню, как мы гоняли котов, помню, как создавали планы по краже шоколадок из магазина для девчонок из соседнего района. Я помню, как Эллиот выбил Грэму зуб, а ребята-без-лиц за это избили его до потери сознания, за что Аддингтоны написали заявление в полицию, но дело так и осталось нерассмотренным. До нас никому не было дела. Наверное поэтому мы все и исчезли. Сьюзен понимает, о чем я молчу, и не задает вопросов. Мы сидим на холодной крыше, покрытой каплями недавно прошедшего дождя. Я вспоминаю Несс, с которой сидел точно так же, но сейчас я чувствую себя совершенно другим. Со Сьюзен я чувствую себя спокойней, я знаю, что она не станет надо мной смеяться, не станет меня предавать. Я знаю, что Сьюзен не сделает мне больно. Но те чувства, что я испытывал, находясь рядом с Несс, я не могу объяснить. Я был напряжен, потому что рядом со мной сидела девчонка, которая мне нравилась. Я чувствовал и злость и ненависть, потому что она появлялась лишь тогда, когда хотела. Я чувствовал, что предаю своего лучшего друга, потому что Несс — наш общий враг, по крайней мере, должна была им быть. Но я был маленьким. И все эти чувства для меня ничего не значили. Но теперь все изменилось. И я беру ладонь Сьюзен в свою. — Ты говорила мне о контроле. Сьюзен смотрит то на наши сплетенные пальцы, то мне прямо в глаза и совершенно не понимает, почему я задаю ей этот вопрос. Но я точно уверен в нем. Я никогда не знал, что такое контроль, я прыгал из крайности в крайность. Я либо был без ума от Несс, либо ненавидел ее всеми фибрами души. Я никогда не умел заглушать в себе чувства. Я либо крушил все в доме отца, либо слонялся, как призрак, из одной комнаты в другую, не отвечая ни на один вопрос. Я либо боготворил Грэма, либо колотил его грудь кулаками от злости. Я падаю в чувства, как в бурную реку. Это меня и убило. — Контроль, — повторяю я, потому что не дожидаюсь ответа от Сьюзен. — Делать себе больно — неправильный контроль, — она опускает глаза. — И все же? Из-за моей вспыльчивости, из-за того, что ненависть застелила мои глаза темной пленкой, я совершил то, что уничтожает меня с каждым днем все сильнее. Из-за того, что однажды я поддался на провокации, я перестал быть человеком. — Я стараюсь больше не вызывать рвоту. Из-за того, что мои родители никогда меня не контролировали, я не ночевал дома днями. — А шрамы на моих ладонях больше ничего не значат, даже если они не заживают. Из-за того, что я не знал, как справляться со своей жизнью, я разрушил чужую. Возможно, одну из лучших. — Контроль — это не испытание для твоего тела, это программа в твоем мозгу. Из-за того, что я дал волю чувствам, я ударил своего друга в тот день. В самый последний день. В последний раз, когда я его видел. — Ты слишком импульсивный, — говорит Сьюзен самую очевидную вещь на планете. — Ты должен перестать злиться на себя, потому что из-за твоей злости вокруг все страдают. Ты, наверное, думаешь, что ты ужасен, что все проблемы только из-за тебя, что… — Да. — Ты не ужасен. Я хмыкаю. — Иногда случаются вещи, над которыми мы не властны. Это просто происходит, — Сьюзен сжимает пальцы. — И не твоя вина в том, что ты просто не успел за всем уследить. Невозможно контролировать все на свете, но возможно контролировать себя. Для этого нужно понять, что каждое твое действие ведет за собой череду событий, что каждое твое слово оставляет отпечаток. Ты можешь контролировать себя, если поймешь, что во всем есть смысл, что все здесь настоящее, что ты — настоящий. И ты оставляешь отпечаток на других людях. — Когда ты запиралась в ванной, ты чувствовала, что ты настоящая? Когда ты протыкала ножом руку, ты чувствовала, что ты настоящая? Сьюзен тихо всхлипывает, пряча ладонь в карман куртки. — Я чувствовала, что моя злость на весь мир уходит. Я чувствовала, что я больше не хочу делать этому миру больно. Из-за меня никто не страдал. — Но ты ведь страдала, — я хочу, чтобы она взглянула на меня, поэтому спускаюсь чуть ниже по рифленому покрытию. — Но саму себя я еще смогу исправить, а починить весь мир, который я разрушу, будет очень сложно. — Шрамы не заживают, — киваю я на ее руки. — Это напоминание. — Значит, контроль? — Значит, мы можем исправить самих себя. Она вытирает слезы и поднимается на ноги. Она слезает с крыши, оставляя меня наедине с темнотой и собственными ядовитыми мыслями.*
Я кручу в руках снежный шар, внутри которого Эйфелева башня, и я даже не подозревал, что Сьюзен когда-либо была в Париже. Я смотрю на крупинки снега из бумаги, вихрем крутящиеся внутри игрушки, чтобы отвлечься от мысли о Сьюзен, которая уже целых два часа сидит в ванной. На двери все еще листок с надписью: «я в порядке», но разве я могу ей доверять? И я, конечно, делал это не зря, потому что в ту секунду, как последние снежинки опустились на зеленые поля, я услышал шум. Этот шум был похож на грохот упавших полок, кучи лекарств, будто пол ломается под ногами. Я вскочил, а снежный шар упал из моих рук и закатился под кровать. — Сью? — я прислоняюсь лбом к двери и сдираю эту глупую табличку. — Что произошло? — Ничего, — хотя ее дрожащий голос не успокаивает меня, я заставляю себя выдохнуть. — Все в порядке. — Самая большая ложь в мире, — почему-то сержусь я. — Я просто поскользнулась. — Ты поранилась? — Да, — пищит она. — Ты можешь открыть дверь? — я хватаюсь за ручку, которая пропадает в моей ладони. Сьюзен мне не отвечает, и я не слышу ничего, кроме стука своего сердца, который появляется все время слишком внезапно. Как тиканье часов, напоминающее мне, что мое время на исходе. Я повторяю свой вопрос. — Я захожу, — предупреждаю я. — Не нужно! — вскрикивает Сьюзен. — Будто я буду ее слушать, конечно же, — бурчу я себе под нос, отходя к окну. Я разбегаюсь, выставляю руки вперед и прыгаю через дверь. Покалывания в моем теле такие прохладные и приятные, что я начинаю улыбаться, но когда вижу бардак и Сьюзен на полу, то моя улыбка сразу пропадает. Все было так, как я думал: отвалившаяся дверца шкафчика, куча лекарств, валяющихся в раковине, зубные щетки, косметика, разбитый сироп от кашля мятного цвета. Но что самое ужасное — кровь на щеке Сьюзен Мартинс, которую она пытается остановить, прижимая к лицу полотенце. У нее, конечно, получается. — Что случилось? — спрашиваю я, садясь рядом с ней. — Я просто искала кое-что…а дверца отвалилась. — И оставила на тебе царапину? Я пытаюсь отнять у нее полотенце, но Сьюзен отодвигается от меня назад, упираясь спиной о бортик ванны. — Тебе пора перестать просто так врываться сюда. — Но это же классная способность! И мне больше негде ее использовать. Сьюзен улыбается. Я оглядываюсь вокруг себя. На маленьком календарике, прикрепленном к зеркалу, дата: пятнадцатое ноября. — Я когда-нибудь сойду с ума от переживания за тебя. — Ты уже сошел с ума, — смеется она. — А я не справлюсь без тебя. — Ты всегда без меня справлялась. — С тобой мне намного спокойней, — она отворачивается к зеркалу. — Как будто ты можешь меня защитить. — Я всегда буду тебя защищать. — Даже после того, как очнешься? — Только если ты захочешь, — я хмыкаю. — Но ты не позволяешь даже посмотреть мне на твою рану. — Это не рана, боже мой. — Тем более! Она убирает полотенце от лица и без конца вертит его в своих руках. От переносицы до скулы тянется едва заметная царапина. — Завтра она будет видна лучше, — щупает ее Сьюзен. — Мне придется накладывать тонну косметики. — Она совсем не портит тебя, — говорю я, касаясь свежего шрама. — Пройдет. Сьюзен улыбается и ложится на пол, забрасывая тюбики пасты куда-то под раковину. — Ложись, — говорит она. — Я часто здесь лежу. Тебе было больно? — спрашивает Сьюзен о моем недавно прошедшем приступе, смотря на меня. Я немного удивляюсь ее вопросу. Но мне хочется спросить, было ли больно ей. — Ты просто лежишь здесь? — вместо всего спрашиваю я. — Мне иногда хочется лежать здесь, — она стучит ладонью по кафелю. — Чего я ещё о тебе не знаю? Я смотрю на ее лицо, и даже с этим шрамом, будь он не ладен, она выглядит просто потрясающе.***
Я не выхожу из своей палаты, потому что не хочу оставлять своё тело, а ещё потому что не могу открыть дверь, и мои руки болтаются, как веревки, без способности даже передвинуть стул, так что я остаюсь сидеть запертым внутри этой коробки со стенами синего цвета и писком аппаратов, разрушающим остатки моей нервной системы. Я пытался выключить кондиционер или хотя бы сделать воздух теплее, но мои руки ослабли, и я чувствую холод, так что мне кажется, что моя кожа покрывается ледяной коркой, и я накидываю на себя плед из шкафа с бельём в углу комнаты. Мне все равно, если кто-то увидит летающий плед. Мне все равно, потому что мои зубы стучат, мои пальцы дрожат, и я превращаюсь в айсберг, разбивающий сердца всем, кого встречаю на своём пути. В этом я просто прекрасен. Я не выхожу из своей палаты еще по одной причине. Я жду Сьюзен Мартинс. Я вдруг вспоминаю то, как Сьюзен говорит, осторожно подбирая слова, и мне всегда нравилось, что говорит она медленно, и хотелось, чтобы она никогда не прекращала говорить, даже если слова ничего не значат, то звук её голоса успокаивал, и я переставал различать вещи, предметы, цвета и другой шум, все, что у меня было — её голос, переносящий в другой мир; я вспоминал, как Сьюзен смеётся, и её смех смущал меня, потому что я вслушивался в него и терял себя моментально; я вспоминал тёплые ладони Сьюзен и её заботливый взгляд и её яркие замечания и всю Сьюзен, потому что не думать о ней, не вспоминать о ней — невозможно. Я провёл с ней не так много времени, но я знаю её лучше любого, потому что Сьюзен плакала при мне, говорила мне о самых страшных вещах, признавалась в самых ужасных секретах, потому что Сьюзен вела себя так, будто это нормально, что я такой — прозрачный, невесомый сгусток энергии, потому что она могла мне доверять, потому что она могла быть собой, и я не мог её за это осуждать. А ещё я не мог её осуждать за моментную слабость, за внезапную злость и резкие выпады, потому что она меня боялась, потому что я был ее кошмаром, признаком того, что она сходит с ума. И мы оба со Сьюзен были полностью потеряны, разбиты; до нас никому не было дела лишь потому, что никто не знал, что происходит у нас внутри, насколько разрастается дыра, как много крови впитывается в ткань нашей одежды. Никто не знал, что мы хранили внутри себя. Мы и сами не знали, пока не встретились. И вот, что я могу сказать о Сьюзен Мартинс: она лучшее, что случалось в моей жизни; и это стоит того, чтобы я бежал за ней, чтобы я старался все наладить, чтобы я мог её успокоить, потому что терять Сьюзен Мартинс — терять собственную жизнь, и тогда дыра внутри меня никто не заживёт, и тогда мы оба, я и Сьюзен, истечём кровью, а когда кто-либо заметит, то будет поздно. Я жалел. Я безумно жалел, что не сказал ей ничего раньше, но она могла меня понять: я не хотел пугать её. Я хотел защитить Сьюзен Мартинс от той силы, что непременно потянет её на дно, что разрушит её до основания, не оставив ничего от прежней Сьюзен, или хотя бы от той Сьюзен, которой она хотела казаться. Я хотел сберечь её от той опасности, которая ждала её, хотел спасти ее от надвигающейся бури, хотел спасти её от самого себя и не втягивать в эту пропасть отчаяния и ошибок, которые нельзя изменить. Я не смог спасти Несс Аддингтон, я не могу спасти Энди Хауэлла, но я стараюсь, так чертовски стараюсь заставить Сьюзен схватить мою ладонь, унести её из этого ночного кошмара, в котором мы застряли. Я так стараюсь и одновременно боюсь, что не контролирую ничего, потому что я и сам не знал, что был этой бурей, сносящей все на своём пути. Я сбил Сьюзен с ног, и она именно поэтому не хочет протягивать мне ладонь. Тот вечер в ванной был нашим последним вечером. Там, в одном из шкафов, она искала дневник, который ранее туда запрятала. Я должен был догадаться раньше. Ведь я мог все исправить. Я смотрю на календарь, висящий напротив моей кровати. Шестнадцатое ноября. Дверь за моей спиной со скрипом открывается.***
— И все же, что случается с людьми после смерти? Бабушка завязывает мне галстук, а затем берет в руки липкую щетку, чтобы убрать пыль с моего костюма. А я все тру свои ладони друг о друга, потому что мне все еще кажется, что они грязные от пола сарая, несмотря на то, что прошло уже четыре месяца. — Никто об этом не знает, солнышко, — грустно улыбается бабушка, убирая щетку куда-то обратно в шкаф. — А ему было больно? Я терплю, пока она расчесывает меня, и сжимаю зубы. — Нет, — отвечает она тихо. — Он просто уснул. Бабушка берет мое лицо своими нежными морщинистыми руками. Я почему-то улыбаюсь ей, почему-то мне хочется доказать ей, что я в порядке, что она тоже будет в порядке. Мне хочется, чтобы бабушке тоже не было больно. — Он ведь не верил в Бога, — хмурюсь я. — Наверное, он выбрал себе другую дорогу. — Я точно знаю, — выдыхает бабушка. — Что он будет в безопасности, потому что он прожил долгую и счастливую жизнь. Совершенно не важно, во что он верил. Он был прекрасным человеком, а значит, о нем позаботятся, как он всегда заботился о других. Я вдруг начинаю плакать, и слезы разъедают мои щеки и ладони, которыми я стараюсь их остановить. Я не могу ничего поделать со своими чувствами. Грудь начинает неприятно болеть. — Почему мы должны умирать? — спрашиваю я, давясь слюнями. Бабушка заботливо прижимает меня к себе, а я удивляюсь ее стойкости. Я удивляюсь тому, как медленно и спокойно бьется ее сердце. — Потому что смерть — единственное, что избавит нас от боли. — Тебе больно? — тихо спрашиваю я. — Конечно, — отвечает бабушка. — Сейчас сильнее, чем когда-либо, но я скоро буду в порядке. Я знаю, что нужно немного времени. — Разве эта боль когда-нибудь уйдет? Я говорю не только о смерти дедушки. Меня начинает тошнить. — Она не уйдет, — выдыхает бабушка. — Но она утихнет. Ты просто к ней привыкнешь настолько, что однажды перестанешь замечать. Я хмыкаю: — Мы должны привыкнуть жить с болью, дожидаясь времени, когда избавимся от нее навсегда. В этом и заключается жизнь и смерть? Все время странное ожидание. — Некоторым людям больно настолько, что они не в силах ждать исцеления. — Поэтому они убивают себя? — Но это не тот выход, которого мы заслуживаем, — она вытирает мои слезы большими пальцами. — Зачем же терпеть? — Потому что однажды тебе будет настолько хорошо, что все темные дни, холодные дни растворятся во времени. Тебе будет хорошо, и ты забудешь, какие слезы на вкус. Мы все должны учиться терпению. Мы все должны привыкнуть ко времени. Я киваю, понимая, что бабушка никогда уже не сможет к этому времени привыкнуть. Я киваю, потому что знаю, что я тоже не смогу. — Ты справишься, Джастин, — вдруг говорит она. — Что бы там ни было, ты справишься. — Ты тоже, — улыбаюсь я. И бабушка снова крепко-крепко сжимает меня в своих объятиях.***
Шум голосов, топот ног, хлопки закрывающихся и открывающихся дверей меркнут, и вокруг все замирает. Стрелки на круглых настенных часах застывают, от напряжения лопаются лампочки, за окном затихает ветер и, кажется, лучи солнца становятся тусклыми, как если бы кто-то настраивал свет автоматически. Я оцепенел, и все, что я смог сделать — выдавить из себя слабую улыбку. Потому что на пороге моей палаты стоит Сьюзен Мартинс и крепко сжимает пальцами ручку двери. У неё губы дрожат и покусаны, так что на них засохшая кровь, и я представляю этот медный вкус у себя во рту, потому что так сильно хочу её поцеловать. Волосы запутаны ветром, а невероятная грусть в глазах заставляет меня ёжиться на месте. Это я сделал тебя такой? Это я позволил тебе думать, что моя жизнь важнее твоей? Она в моей рубашке, которая ей большая, натягивает рукава без запонок на маленькие кулаки и стучит ими по бёдрам, как всегда делает, когда нервничает. Она стоит в дверях, колени дрожат, и вся она, как один большой нервный комок, вздрагивающий от каждого шороха в коридоре или писка аппарата, к которому я подключён. У неё порваны джинсы на коленях, а носки кед запачканы чем-то, но я знаю, она никогда их не моет, потому что носит эти кеды только на долгие-долгие прогулки, и я думаю о том, сколько миль она прошла, чтобы найти меня здесь? На её щеке длинный порез, который не заживёт ещё долго. Я смотрю на неё, такую хрупкую, бледную, напуганную, что мне хочется закрыть её собой, уберечь от всего окружающего мира, но я осознаю, что не могу сделать ни одного движения. Потому что я теперь для нее — всего лишь тело, руки которого прибиты к койке словно гвоздями, и глаза которого плотно закрыты. И я понимаю лишь через несколько секунд, что Сьюзен меня не видит. Я понимаю это по ее рассеянному взгляду, по тому, как она оглядывает комнату в поиске какого-либо знака. Она смотрит на мое тело, закрыв рот ладонью, чтобы не зареветь в голос. Она все еще стоит в дверях, боясь сделать хоть шаг. Она ищет меня взглядом, но никак не может найти, даже если я прямо перед ней, даже если я держу ее за руку. Мне становится так больно, словно из моей груди вырезают сердце. — Джастин? — шепчет она. — Я здесь. И я клянусь, я клянусь, что она вздрагивает и отшатывается назад. — Ты не видишь меня? — шепчу я. Сьюзен плачет и отрицательно качает головой. — Прости меня, — выдавливает она из себя. — Прошу тебя, Джастин. Прошу, останься со мной. И она подходит к моей кровати, падает рядом с ней на колени, а я позволяю себе подойти к ней и крепко ее обнять. — Я не должна была тебя прогонять, — шепчет она. — Это бы ничего не изменило, — говорю я. — В конце концов, это уже не имеет значения. — Почему я больше не вижу тебя? Твой голос словно в моей голове. — Ты видишь меня, — я хмыкаю. — Полумертвого меня в кислородной маске. Она поднимается, проводит ладонью по моим волосам, касается длинными пальцами моих скул, моего носа, моих губ. Она сжимает мои пальцы и произносит, вытирая слезы со своих щек рукавом моей рубашки: — Теперь я могу касаться тебя. Она улыбается. И я тоже улыбаюсь. — И как это ощущение? — Будто ты всегда был в моем сердце. — Так и есть, — смеюсь я. — Почему ты в моей рубашке? — Я была у вас в общежитии. Боже, — выдыхает она. — Как странно слышать твой голос. — Почему ты сбежала? — К тебе, конечно же. Ты можешь меня простить? — Я и не обижался, — пожимаю я плечами. — А ты? Сможешь? Она слабо кивает: — Я кое-что прочитала в дневнике Несс после того, как ты ушел. Она не говорила Эллиоту, что это ты изнасиловал ее. Она также написала, что ты не насиловал её. — Что? — я широко распахиваю глаза. — Первое. — Она сказала, что изнасиловал ее лишь Грэм. Возможно, Эллиот не хотел убивать тебя. Мне кажется, он не рассчитал силу. Я смеюсь от абсурдности ситуации. — Посмотри, что со мной теперь! — кричу я. Сьюзен садится на кровать, все еще держа меня за руку. — Она сказала Эллиоту, что вы с Динно лишь издевались над ней. — Но я все равно…я все это время думал, что я как-то причастен…я ведь мог… Я все равно пытался сделать это, надругаться над ней. — Я знаю, — кивает она. — Знаю, просто…он угрожал, Джастин? — Грэм? — я тру свое лицо, словно хочу разбудить себя. — Просто ударил несколько раз, — вру я. Сьюзен пытается понять, откуда доносится мой голос, но я сижу прямо перед ней. — Когда Несс просила Эллиота пойти в полицию, он отказывался. Он хотел разобраться сам. — Куда он отвез ее? После того, что случилось. — На мыс, — опускает глаза Сьюзен. — Он раздел ее, заставил рассказать в подробностях все, что было. Заставил ее отмываться от грязи в ледяной реке, — всхлипывает она. — Заставил ее признать, что она шлюха. Я жадно глотаю воздух, не в силах восстановить дыхание. — Он мог убить меня, — говорю я. — Может, он и правда хотел, — Сьюзен гладит пальцем мою ладонь. — Но Несс никогда не признавала тебя виновным. — Это не имеет значения, — шепчу я. — Ты вернулась, чтобы рассказать мне об этом? — Еще кое-что… Феликс вчера нашел предсмертную записку Саймона. — Записку? — вскакиваю я. — Сейчас все в порядке, — успокаивает меня Сьюзен. — Ты спас моего брата, Джастин. — Тогда почему я все еще не могу спасти самого себя? Мой голос срывается. И я плачу и кричу так громко, что на этот крик сбегаются врачи, и внезапно появившейся здесь Энди и мой отец. Только они прибежали не потому, что услышали меня. Они прибежали потому, что писк монитора стал слишком громким. Потому что моему сердцу было все тяжелее справляться.***
— Я понимаю, Филлип, — раздраженно выдыхает Максвелл, засовывая руки в широкие карманы халата. — Я понимаю, как Вам тяжело, но его тело просто отказывается принимать лекарство. Его тело… — Он будет подключен к ИВЛ до тех пор, пока его сердце не остановится, Вам ясно? Я не буду убивать своего сына! — отец тыкает пальцем в грудь врачу. Максвелл сжимает пальцами переносицу. Он хочет что-то ответить, но отец останавливает его, когда в коридоре появляется Сьюзен. Она идет прямо к кофе-автомату. Мой отец провожает ее взглядом, пустым, холодным, будто он вмиг лишился всех чувств. — Вы услышали меня? — все же спрашивает он. Максвелл кивает. — Это будет на Вашей совести, — резко произносит он. — Потому что Вашему сыну больно. И это уже не моя вина. Сьюзен засовывает купюру в автомат. Она обнимает себя одной рукой, другой жмет на кнопку «латте», затем «шоколадный сироп». — У тебя ведь аллергия на лактозу. На этот раз Сьюзен не вздрагивает. Она смотрит за тем, как в маленьком окошке в стакан льется слой кофе. — Не так много молока — нормально для тебя? Она еле заметно кивает. Мой отец, стоящий от Сьюзен в нескольких шагах, смотрит на нее некоторое время, будто думает, что же ему такого сказать, но не находит слов, и вскоре его шаги растворяются в шуме больницы. Мы остаемся со Сьюзен одни. — Что мне делать? — спрашиваю я. Сьюзен садится на пол у автомата, и я сажусь рядом, так что мы касаемся плечами. Она мешает кофе и осторожно пьет его через трубочку. На ее губах остается немного шоколадного сиропа. — Максвелл был врачом моей мамы, — она высовывает обожженный язык. — Так что он уже сталкивался с таким упрямством, как у твоего отца. Мой не хотел отключать маму от ИВЛ, но у нас не было такого количества денег, конечно. Мама об этом знала, поэтому решила уйти сама. — Она просто решила? — хмурюсь я. — Я же говорила тебе, — шипит она. — Когда она убедилась, что мы с братьями будем в порядке, она ушла. Она ушла, когда закончила все, что должна была. — Ты никогда не думала, почему ты видела ее? — Потому что я была виновата в ее смерти, — Сьюзен прикрывает глаза. — Потому что я должна была умереть, а не она. — Я знаю, почему Энди хотел убить себя. Сьюзен кивает. — Я говорила с ним и с Сарой этим утром. — И как тебе Сара? — я улыбаюсь. — Она очень красива. Теперь я понимаю, почему ты влюблен в нее. — Я не влюблен в нее, — возмущаюсь я. Сьюзен хмыкает, смотря впереди себя. — Я уже давно в нее не влюблен, — я обхватываю свои колени руками. — Ведь я забочусь о тебе. — Заботишься? — она делает глоток кофе. — Ты разбиваешь мне сердце. — Я делаю это не специально, — улыбаюсь я. — Пожалуйста, послушай, что я тебе сейчас скажу, — серьезно говорит она. — Энди и Сара устали. Они больше не могут плакать, они больше не могут надеяться, они не могут…думать о тебе, потому что им слишком больно от этого. Энди сегодня сказал: «я бы хотел, чтобы он сделал свой выбор». Ты сделал свой выбор? Даже если это сложно, даже если почти невозможно. Ответь мне. — Я не знаю, какой выбор, — мой голос тихий и глухой. — Я не могу жить, зная, что разрушил жизнь Несс, Эллиоту, собственным друзьям. Я не могу жить с этим чувством вины… — Она не винит тебя, слышишь? Она никогда не винила тебя. — Но она мертва, — выдавливаю я. — Это мы уничтожили ее. Сьюзен отставляет стаканчик кофе и смотрит прямо на меня, даже не подозревая, что она смотрит прямо в мои глаза. Она поджимает под себя ноги и несильно царапает колени своими ногтями, потому что слишком нервничает. Она говорит: — Ты не сможешь жить? — Я не знаю, — всхлипываю я. — Я не могу собраться с мыслями. Я не могу придумать причины, ради которых мне стоит жить. Я не могу придумать себе оправдание, потому что не существует такого оправдание на свете, которое могло бы спасти меня. Мне страшно, потому что я остался совсем один, потому что мои собственные воспоминания выворачивают меня наизнанку. Я сам у себя украл свое детство. Я сам себя разрушил, сделал из себя монстра. Я не могу спастись, — я хватаюсь за голову. — Я не могу спастись. — Ты не один, — говорит Сьюзен, понижая голос. — Я мертв с тех самых пор, как прикоснулся к Несс, к ее телу… — Джастин, — перебивает она. — Мы обещали друг другу, что друг друга не оставим, что когда ты проснешься, мы справимся со всем вместе. — Но я не хочу просыпаться! — выкрикиваю я. Эти слова больно ударяют Сьюзен. — Ты пережил слишком многое, чтобы просто сдаться! — ее голос срывается, но она все еще держит себя в руках. Я смотрю на свои руки, желая придушить себя. — Джастин, — зовет Сьюзен, вертя головой. — Ты здесь? — Да, — тихо проговариваю я. — У нас осталась целая Вселенная. Неужели ты забыл? — Разве Вселенная хочет, чтобы я существовал? Сьюзен слабо улыбается, заправляя свои пряди волос за уши. Она выглядит такой усталой, такой маленькой, так что мне становится слишком стыдно за свое поведение. — Ты лучшее, что случалось с этой Вселенной, Джастин. Мы оба смеемся. Но наш смех такой слабый, ненастоящий, что становится больно. — Ты спас меня и мою семью, — говорит она. — Позволь мне помочь тебе. Давай вернемся в палату?***
— Нам всем нужно двигаться дальше, — Грэм открывает дверь бара. Ветер приветствует нас, окружает вихрем, но мы не сдаемся, пробиваемся через толпу людей и идем по узкому тротуару, почти касаясь плечами. Мы с Грэмом одного роста. В детстве он казался мне великаном. — Я больше не хочу ни о чем жалеть, — продолжает он, засовывая руки в карманы. — У меня нет на это сил. — Когда я вспоминаю, какими мы были ублюдками в детстве, у меня появляются силы для того, чтобы убить себя. Грэм немного смеется. Мы переходим дорогу. — Я всегда завидовал тебе, — вдруг говорит он, и меня эти слова ударяют, как молния. Я застываю посреди пешеходного перехода. — Сын богатеньких родителей с любящими бабушкой и дедушкой, — он хватает меня под руку и выталкивает с дороги на тротуар. — Ты был еще ребенком, а я был потерянным тупым подростком, которого уже ничего не могло исправить. — Поэтому ты решил разрушить мою жизнь, — почему-то улыбаюсь я. — Потому что моя была разрушена, — пожимает он плечами и двигается дальше. — Очень эгоистично, да? Но если живешь в этом мире, кем только не приходится быть. — И как сейчас твоя жизнь? Все еще разрушена? Он смотрит в темнеющее небо, а затем переводит взгляд на меня: — Меня ничто не сможет уничтожить, Бибер. — Даже собственная совесть? — Я уничтожил ее первой, — хмыкает он. Мы подходим к вокзалу, полному людей и их голосов, полному жизней — разбитых и склеенных воедино. — Нас никто не сможет убить, потому что мы это уже сами сделали. Поэтому продолжай существовать. — Хороший совет. — Нет, я серьезно, — он ищет глазами кассы, где купит билет в один конец. — Я знаю, что ты справишься. Ты всегда справлялся. — Спасибо, Грэм, — грустно выдыхаю я. Он хлопает меня по плечу и громко смеется. Мне становится легче.***
— Смотри, — шепчет Сьюзен. — Это твое тело. В проводках, обколотое иголками, тихое, неподвижное, но это все еще твое тело. Вокруг тебя много цветов, открыток и подарков, потому что людям не плевать тебя. В коридоре твои друзья и родители, с тобой — я, сбежавшая из дома в одной футболке. Ты не одинок, даже если тебе иногда так может казаться. Мы не оставим тебя. Я все еще дрожу от холода или от слов Сьюзен, в этом я был не уверен. Я смотрел на свое страдающее тело, выдохшееся, уставшие. Я смотрел на синяки под глазами, на опухшее лицо, на худые запястья и синие следы на ладонях, потому что кто-то слишком крепко держал меня за руку. Скорее всего, это был я сам. — Ты слишком строг к себе, — говорит она. — Ты слишком импульсивен. Тебе нужен контроль. Я улыбаюсь. — Мне нужна ты, Сьюзен. Она застывает, смотрит смущенно в пол. Ее щеки краснеют, и она прячет пальцы под рубашку. — Я хочу увидеть тебя, — тихо говорит она. — Настоящего тебя. Прошу тебя, очнись. — Оставишь меня? — прошу я. — Я хочу побыть один. Она слабо кивает. — Это твой выбор, призрак. Я киваю, ухмыляясь. И Сьюзен оставляет меня. Я хотел сказать ей: «прости меня», я хотел сказать: «знай, что я всегда буду тем, кто будет зажигать свет в твоей спальне и позволять тебе чувствовать себя комфортно», я хотел сказать: «потому что я люблю тебя». Но я струсил. Потому что у меня все еще есть выбор, и давать ложную надежду Сьюзен — худшее из того, что я могу сделать. Я разглядываю открытки, которые мне приносили люди, посещавшие меня в течении этого месяца. Наша общая фотография с Сарой, где она сидит на моей шее на каком-то из фестивалей, открытка от тети и дяди, открытка от Паркера. Я смотрю на букеты цветов, лепестки с которых медленно начинают опадать и вянуть. Я смотрю на свое тело, которое ненавидел слишком сильно, но которое всегда любило меня, охраняло меня. Я смотрю на самого себя, и мне уже не кажется, что я себе принадлежу. Но у меня все еще есть время, и когда я чувствую боль в своем животе, я понимаю, что его осталось слишком мало. Я сажусь на кровать, сжимая руками кровоточащую рану, которая теперь не внутри меня, которая проходит сквозь меня. Мои руки в крови, и я плачу, потому что кровь впитывается в мою одежду, в простыни, в мое тело. Я плачу, потому что знаю, что это конец. Я снова стою где-то у пропасти, и меня пугает её бесконечность, меня пугает то, что я не знаю, что будет со мной, когда я выберу между двумя путями-вариантами. Я либо шагаю в эту бездну, и мой крик разносится на тысячи километров (хотя возможно, что его не услышу даже я), либо я отхожу на шаг назад, и мне страшно, что я могу споткнуться. И я не знаю, что из этого тот путь, который мне нужен, который спасёт меня, унесёт из этой Вселенной, заполненной тиканьем часов, чьим-то плачем и стуком моего сердца. Бум-бум-бум. Я почему-то мечтаю, чтобы от меня ничего не осталось. Что будет, если я выберу смерть? Или смерть, в конце концов, выберет меня? Мои родители меня похоронят в дорогущем смокинге, будто это имеет значение, и все будут плакать, будто это тоже имеет значение, но, на самом деле, плакать они будут ради себя, чтобы вместе со слезами отпустить всю боль. И Энди будет расстроен, а Сара — пропадёт, и я не могу их оставить так просто, потому что внутри меня все ещё теплится надежда на то, что я им нужен, что я могу менять их жизнь. Но смерть все остановит, она изменит все до основания, и не оставит ничего прежнего, потому что это прежнее не будет уже иметь значения. Но могу ли я выбирать смерть? Я много о ней знаю, и знаю, что это бывает слишком тяжело — почти невозможно сделать шаг в эту бездну. Я много знаю о смерти. Я знаю, как это больно, когда ты умираешь, и как это легко — смириться с тем, что твоё время настало. Что самое трудное в смерти — у тебя нет выбора, тебе придётся, ты должен будешь пожертвовать всем и сделать шаг вперёд. Но ещё я знаю, что именно у меня выбор есть. Я много знаю о смерти, но я совсем ничего не знаю о жизни, потому что меня ждёт невероятное перевоплощение, и жизнь будет слишком трудной, чтобы захотеть в ней остаться, если мне не сотрёт память, хотя это будет лучшим подарком судьбы. Я ничего не знаю о жизни, это одновременно радует и пугает, потому что меня ждёт неизвестность из таких, что заставит измениться не только людей вокруг меня, но и самого меня, в то время как смерть меня и не коснётся: я просто исчезну. Так должен ли я сделать шаг вперёд или шаг назад? И неизвестность ещё не была такой привлекательной. Но несмотря на то, что у меня действительно есть выбор, моё время ещё не пришло. Даже если моя Вселенная взорвется и заденет всех, кого я люблю, это уже не имеет значения. Поэтому, именно поэтомуя делаю шаг.