Не рассмотрев

Пасмурный осиновый лес начал заново наполняться зеленовато-серым светом и водянистой гулкой тишиной, которая, сменив шум дождя, увеличивала значительность и громкость последних крупных капель, ударяющих по листьям. Почувствовав, что снова может идти, Чернов поднялся. Он насквозь промок и замёрз, но это была не такая уж большая беда. С ней можно было справиться, отжав одежду и начав двигаться быстро. План дальнейших действий поспешно сложился у него в голове: он находится в тылу врага, а значит изначальная его миссия частично выполнена. Теперь он должен участвовать в партизанском сопротивлении, то есть найти это сопротивление, а если его нет, то приступить к его созданию. И для этого нет необходимости идти куда-то далеко. Надо начинать прямо здесь и сейчас, не теряя сил, времени и последних тёплых летних дней. Чернов был примерно знаком с местной географией, вернее, знаком только в том плане, что знал, что в этом районе есть сам облюбованный нацистами Порхов — небольшой городок с шестью тысячами населения и железной дорогой, и есть разбросанные вокруг Порхова деревни, затерянные в болотистых лесах. Есть извивающиеся лентами и соединяющиеся реки — Шелонь, Полонка, Уза и ещё несколько, чьих названий Чернов не помнил. Зная эти примерные данные, можно было не бояться заблудиться. Нужно было идти к первой деревне и там начинать свою диверсионную службу родине. Где находится ближайшая деревня, Чернов не знал, но зато знал, что лагерь военнопленных располагается в нескольких километрах от Порхова, а значит и сам Порхов рядом. Нужно просто осторожно побродить по окрестностям и тогда наверняка получится наткнуться на дорогу или, что ещё проще и безопаснее, следовать вдоль реки. Так Чернов и сделал. Болото, по которому он убежал, оказалось поймой тонкой реки, скорее всего, Полонки, едва различимой в этом самом болоте. Эта крохотная речушка, как Чернов предположил, на западе на краю Порхова впадала в Шелонь, а исток прятала на востоке. Потому на восток по мелкому осиновому болоту Чернов и направился, припомнив, что не больше чем в пяти километрах от Порхова должна быть деревня Полоное. Там вполне могли быть немцы, но даже если так, Чернов подумал, что вполне может рассчитывать на то, что местные жители подскажут ему, где искать деревню более глухую. В почти не имеющей берегов, заросшей непроходимыми кустами и камышом реке Чернов кое-как отмылся от крови и грязи и благодаря этому одному уже почувствовал себя бессмертным и крайне успешным. Он стал двигаться вдоль реки, попутно подкрепляясь попадающимися ягодами черники и брусники, а когда он, немного углубясь в лес, дабы не продираться сквозь заросли, нашёл выводок разлапистых сыроежек, жизнь и вовсе показалась ему раем. Вскоре он, со всеми предосторожностями выждав для перестраховки десяток минут, перешёл железную дорогу. Как он определил, ту самую, которая шла мимо лагеря военнопленных, далее через Порхов и дальше, дальше на запад, до самого Пскова, а там, наверное, и до проклятой Германии. Чернову попалось ещё несколько размокших и разбитых грунтовок, но все они были пусты. Нигде не было слышно ни выстрелов, ни моторов, ни людей. По снова начавшему прогреваться после грозы воздуху разливалась только блаженная тишина, изящно обветвлённая неказистым птичьим пением синиц и стрёкотом кузнечиков. Так Чернову нравилось гулять на свободе, потерю которой он ещё вроде как не успел осознать, однако успел почувствовать её боль и тяжесть, что он не мог теперь не улыбаться, хотя бы из виноватой благодарности к своей удаче. Он улыбался и весело и зорко оглядывался по сторонам, не обращая внимания на то, что расцарапанные лицо и руки саднили, а мокрые одежда и обувь причиняли дискомфорт. Это не могло помешать чисто физическому счастью прекрасной прогулки, особенно тогда, когда влажный лес поредел, болото осталось позади и земля под ногами окрепла, а свежий и чистый ветер целебно охладил маленькие раны. Чернов высматривал любую возможную опасность, а заодно любовался красотой природы, на которую он, конечно, насмотрелся и до этого, но только сейчас вдруг странным образом стал проникаться необыкновенной нежностью к ней, всё ещё не родной, но теперь быстро, благодаря каждому проделанному шагу, становящейся до колкости в груди знакомой и милой. Вера в исходную красоту мира, создавшуюся самостоятельно, наполняла душу и от этого становилось так хорошо, что это можно было посчитать дурным знаком, потому как чувство эйфории сбивало с толку. Проказливая лента речки, скачущей то вправо, то влево, сплошной зелёный покров и живая чернота земли, рогоз, крапива и осока, заросли обнявшего русло ивняка, сквозь ветви которого всё легче можно было увидеть окрестные холмистые поля и стоящие за ними ветреные перелески — всё это было таким замечательным и славным, что практически хотелось всхлипывать на вдохе, как на особо трогательных моментах в кино. Чернов догадывался, что это на него напала затянувшаяся минутная слабость, являющая собой последствие морального напряжения — ничего особенного, но эта ерунда всё не проходила и с удесятерённой тревогой и любовью подмечала тут и там первые предвестники скорой тишайшей осени. Большую часть своего детства Чернов провёл в каменных помещениях. Были конечно летние лагеря, походы и дни у моря, но всё же он оставался городским ребёнком и всегда был со всех сторон огорожен строгим присмотром и требованием дисциплины. Потому к природе он никогда не был близок. Из учебников и от учителей он знал о ней достаточно, но не имел возможности увидеть её как она есть. Когда он стал солдатом, положение изменилось, но он по-прежнему всецело подчинялся правилам и уставам. Только теперь, оставшись в одиночестве, вернее, наедине с природой, он понял, хоть и был в этой вере наивен, что природа его друг и что она защитит. Солнце стояло ещё высоко над горизонтом, когда Чернов подошёл к Полоному. С попавшихся ему одичавших деревьев он нарвал мелких яблок и подгнивших слив и затаился. Он не собирался рисковать понапрасну и потому решил на всякий случай дождаться вечера. Однако не прошло и получаса, как его вычислила парочка идущих к реке на рыбалку светлоголовых смуглых детей. У них Чернов узнал, что немцы в эту деревню заявляются чуть ли не каждый день, потому как деревня к ним близка территориально и является довольно крупной и вполне удобной для обирания. Решив лишний раз не подвергать никого опасности, Чернов осведомился у детей, в какой стороне найти деревню поменьше, и его направили на север, в Заполянье. Ему снова пришлось перейти железную дорогу, на этот раз он сделал это сразу и смело, и вообще ускорился, а потому, легко преодолев несколько приятных километров по сосновому лесу, к закату был на месте… Все свои тогдашние петляющие маршруты Чернов впоследствии не мог упомнить. Да и чего там помнить? Простые маленькие русские деревни и их непритязательные названия сменялись каждый день и были похожи друг на друга как те же полевые цветы: одинаковые ухабистые дороги, приземистые избы, полёгшие заборы, колодцы с журавлями, лохматые дворняги и пожилые женщины — везде одна и та же, унылая, но очаровательная в своей самобытной тоске картина. На тот момент население не испытывало жгучей ненависти к немцам, у которых пока ещё просто не хватало рук, чтоб грабить и сжигать дальние деревушки. В некоторых деревнях немцев вообще ни разу не видели, но о войне, разумеется, слышали и проводили на неё своих сыновей, а потому против своих разбитых солдат, голодных, потерянных и несчастных, ничего не имели. Таких, каким был и Чернов, хоронящихся по лесам красноармейцев в этих местах бродило немало, что было вполне естественно, учитывая скорость, с какой немцы пронеслись мимо. Почти в каждой деревне Чернов сначала слышал универсальный упрёк в бессилии и бесполезности горе-защитников, и, покорно выслушав, получал свою долю помощи. Везде его жалели, чем он с благодарностью пользовался и вёл себя сообразно образу: ничего не брал сам, но принимал любое угощение, даже самое неказистое, с искренней благодарностью, всей душой доверял, улыбался и, внутренне оставаясь безразличным, но и не видя в этом обмана, называл всех старушек матушками. Кое-где Чернова, ласково называя его всеми милыми словами, прибережёнными для ушедших сыновей, угощали молоком и хлебом, а то и мясом. В одной деревне ему отдали одежду и сапоги чьего-то погибшего мужа. Это было ключевым и самым полезным приобретением, ведь теперь Чернов, напоровшись на немцев, мог попытаться прикинуться местным жителем, и у него это, наверное, получилось бы, потому как он тщательно запоминал все имена и подробности в деревнях, в которые заглядывал, да и вообще перенимал местные привычки и манеру говорить. Так, в одиночку шатаясь по Порховскому району, тайно наслаждаясь жизнью и не греша, он провёл весь сентябрь. Ночи раз от раза стали становиться холоднее. Листва на глазах желтела и всё на свете благородно увядало, предсказывая конец очередной прекрасной эпохи. Всё чаще на весь день затягивали холодные дожди, на ночь сменяющиеся сплошной туманной моросью. Дороги раскисали и леса тонули в расползающихся на всю округу болотах. В большинстве деревень о партизанах ничего не знали и пока не горели желанием к ним присоединяться. Чернов не хотел лицемерить и обманывать хороших людей, а потому и сам, немного в душе этого стыдясь, но находя себе оправдание в своей безавторитетной молодости, увиливал от активных действий и не призывал никого ни к чему. То есть не создавал, а продолжал искать и надеяться на других. По общим предположениям партизаны должны были быть к западу от Порхова. Чернов же болтался на восточной стороне, потому как не знал, как перейти Шелонь, реку довольно широкую, все мосты через которую контролировались немцами. На подобное замедление можно было списать несколько дней, но никак не больше. В последних числах сентября Чернов позаимствовал прохудившуюся лодку, кое-как починил и, утопив лодку по дороге и сам едва не утонув, на другую сторону реки таки перебрался. Там всё началось сначала: тропинки, деревни, дожди, холода, заискивающий тон и приветливые улыбки, обращённые к детям и женщинам. Между тем своевременно умершую землю необыкновенно плавно сковал мороз, а затем замёл снег. Пришла зима, с морозами пока не сильными, но уже способными убить во сне. За всё это время Чернов немцев практически не встречал и лишь несколько раз наблюдал за их проезжающими мимо машинами, от которых даже не прятался — настолько хотел быть уверенным в своём мирном виде. Вязкая пасмурная осень надолго остановила вражеское передвижение, а когда дороги подморозило, немцы, стушевавшись от холода, прежнюю скорость развить не сумели. Перепутанные новости до здешних мест доходили с запозданием и никто ничего не знал точно, но в деревнях говорили, что фашистские захватчики, практически дойдя до Москвы, встали возле неё, севернее окружили, но не захватили Ленинград, а на юге дошли до Ростова-на-Дону. Во второй половине октября долгие и упорные поиски Чернова принесли результат. В лагере возле крошечной деревни, которую Чернов и сам насилу отыскал среди занесённых сугробами болотных топей, он нашёл партизан, именно тех, кого и ожидал найти: жутких, вооружённых чем попало, одетых как разбойники и обёрнутых в разномастные тряпки солдат Красной армии. Большинство из них удрало из плена, нескольким сомнительно повезло очутиться в тылу, в плен при этом не попав, и лишь один боец, опытный и бывалый командир, был специально на эту территорию заброшен несколькими месяцами ранее. Этот отряд имел канал связи с другим крупным соединением — седьмой ленинградской партизанской бригадой, действующей в соседнем районе, и вообще люди здесь понимали, что делают. До больших диверсий у них ещё не доходило, они пока только собирали силы и осваивались, однако уже не раз на лесных дорогах нападали на небольшие незадачливые немецкие отряды. Потерь это приносило больше, чем пользы, но громкая партизанская слава распространялась по окрестностям быстро. Чернов собрался было остаться с этими партизанами, но по-настоящему влиться в их ряды не успел. Даже если бы Чернов не рассказывал никому о своей учёбе в институте, знании немецкого языка и прочем, товарищи всё равно бы мигом раскусили его образованность. Да и не только образованность, но и его заячью ловкость, умелую хитрость, находчивость, не иначе как еврейскую изворотливость, недюжинный талант добиваться своего и очаровательную, вполне искреннюю жизнерадостную приветливость, которая являла собой умение втираться к людям в доверие. Сам себе Чернов таких лестных для разведчика качеств не приписал бы, он и не думал об этом (тут же выяснилось, что в отсутствии завышенного самомнения и раздутой гордости кроется ещё одно его достоинство). Чернов даже наоборот считал, что за месяцы жизни в лесу одичал, распустился и оторвался от какого-либо общества, а его развившиеся инициативность и самостоятельность (с которыми он, совестливо отказываясь это признавать, расставаться не хотел) это, скорее, недостатки для солдата его невысокого звания. Однако командир отряда на третий день пребывания Чернова с партизанами поставил его перед фактом: Константин парень умный и видный. Сильный, храбрый и выносливый, но умный прежде всего. И ещё, пожалуй, слишком смышлёный, молодой и красивый (да, стоит отмыть, подстричь и приодеть и будет глаз не отвести, так и знай), а ещё недостаточно жестокий, чтобы этому добру пропадать зря в перестрелках. Партизанам нужен был свой человек в Порхове. И не просто свой человек, а такой, какой будет делать своими остальных порховчан, и заодно будет присматривать за немцами. А ещё лучше, если будет знать, чего немцы замышляют. Такое внедрение, это, конечно, хождение по острию ножа, немыслимый риск, на который можно отрядить только хитреца, лису и умника, как минимум, знающего немецкий, как максимум, умеющего с немцами говорить на одном языке. Возник ли этот план у самого командира отряда или ему отдало такое наставление руководство ленинградской бригады — точно сказать было нельзя. Спорить с решением нельзя было тем более. Чернову незачем было спорить. Что-то в его душе нерешительно пискнуло о том, что масштабный обман, которому придётся отдаться со всей душой на месяцы, а то и на годы, это с чисто человеческой стороны дело нехорошее и тяжёлое. Тяжёлое не в плане риска, а в плане совести, но Чернов усилием воли подавил это беспокойство и назвал его глупостью. Он воевал бы так, как ему приказали. Внедрение к врагам было точно такой же службой, как партизанская война, и даже более важной и ответственной. Чернов понимал, что на такую роль подходит идеально, а если выбирать среди тех, кто имеется в маленьком отряде, то вообще подходит он один. Он обязан был всё предусмотреть, а потому, решив что это не лишнее, проформенно вспомнил и об эсэсовце, которого видел в лагере. Но опасаться того опасного взгляда было пустым делом, излишне самоуверенным, излишне надуманным. Да и потом, умирать так умирать.

***

В Порхов Чернов прибыл в начале ноября. На тот момент он был уже не тем человеком, каким был августе, хоть и тогда способен был на многое. Теперь он не только набрался опыта, знаний и впечатлений, стал сильнее, увереннее и старше, но и поистине стал как коренной житель этих мест. Он знал все деревни и все дороги, сотни имён, прошлых историй и способы держать связь со своими. Оружия у него при себе не было, но он был во всеоружии. Имея при себе только полупустой чемодан и поношенное пальто, он незаметно пробрался в город и изобразил студента из Луги, приехавшего в Порхов для целей, которые менялись в зависимости от того, кто спросил бы, но не противоречили друг другу. Тогда стояла уже настоящая зима, холодная, прекрасная и снежная. Прекрасная, конечно, только до той границы, за которой медленно расползался на северо-востоке города немецкий лагерь для военнопленных, на зиму ставший лагерем смерти. Но в ту часть города Чернов решил без надобности не ходить. В одной из деревень ему предварительно посоветовали, к кому обратиться по поводу жилья. По плану командования Чернов не должен был сразу себя раскрывать, в идеале он вообще должен был держать свою туманную миссию в полнейшей тайне, но это казалось ему только усложняющим фактором. Нескольким людям он собирался довериться, перед этим, конечно, убедившись в надёжности выбранных людей. Да и вообще, в Порхове всё зависело только от него, а не от укрытого в лесах партизанского отряда, поэтому Чернов оставил за собой право действовать так, как он сам посчитает нужным. Всё сошлось как нельзя лучше. В сочувствующей партизанам деревне — в Радилово, нашлась большая крестьянская семья, одна из взрослых дочерей которой жила в Порхове. Таким образом Чернову дали адрес и наводку обратиться к Евдокии Васильевой — всем в Радилово кровной родственнице. Она, как о ней рассказали, была девушкой независимой, сильной и умной, и потому, окончив школу, зацепилась в городе, выйдя замуж за парня, который пропал ещё до войны. Евдокии от него остался дом, но и о деревенской родне она не забывала и часто к ним ездила летом. Но всё же не слишком часто, потому как расстояние в семьдесят километров по лесам и болотам было преодолеть не так просто. Впрочем, все эти разговоры о «городе» казались Чернову до смешного наивными, ведь Порхов и сам был большой деревней, составленной в основном деревенскими избами. Там конечно сохранилось несколько древнейших церквей и крепость четырнадцатого века, однако крупных заводов в Порхове не было, так что если бы не проходящая сквозь него железная дорога, чей путь пролегал от Великого Новгорода до Пскова, то город вряд ли бы имел какое-то значение. До Порхова Чернов немного пожил в Радилово, в уютной глухой деревушке, надёжно упрятанной поблизости от заросшего лесного озера — центра бескрайних болот. Этой милой деревне впоследствии пришлось очень дорого поплатиться за свою удалённость и за сочувствие партизанам — деревню разорили, сожгли и всех жителей, кроме тех, что успели разбежаться по болотам или заранее уйти к партизанам, убили. Но в начале зимы сорок первого никто ничего подобного не ожидал. По приказу отделившись от партизанского отряда, Чернов прибыл в Радилово, чтобы в безопасности подготовиться к своей миссии. Там он прожил почти неделю. Прожил как один миг, потому что едва-едва уберёгся от быстрой первой любви. Первая любовь снежно, морозно, солнечно и внезапно налетела на него в виде чудесной, четырнадцатилетней, насквозь лесной, полевой и деревенской девочки. Девочки во всех смыслах беззаботности, весёлости, наивности, бесхитростной доброты и едва расцветшей здоровой красоты с её тайным, лежащим на поверхности, но не подозревающем о себе колдовством. Спасло то, что девочка была сама по себе чистейшим ребёнком, и то, что за Черновым с каждым днём всё пристальнее наблюдали строгие нахмуренные старушки, знающие жизнь и ничего не знающие. Поэтому до беды не дошло. Не дошло ни до влюблённости, ни до глупостей, но зато дошло до ушедшей на дно души братской нежности и порывисто возникшей, трогательнейшей и незабываемой привязанности, которой Чернов никогда прежде ни к кому не испытывал, а потому и оказался ею застан врасплох, сражён и покорён. Эту девочку Женю он никогда не называл иначе, чем Женечкой, даже спустя десятки лет. Женя была младшей сестрой Евдокии, она не раз гостила у сестры в Порхове и вообще была, под стать своей семейной породе, девчонкой бойкой, храброй и сообразительной. Именно ей было поручено просветить Чернова насчёт расположения городских улиц и того, к чему ему следует быть готовым. На подобный обстоятельный разговор могла уйти пара часов, день максимум — этого вполне хватило бы, а дальше Чернову нужно было двигаться дальше. Одного быстрого зимнего дня на подготовку должно было ему хватить, ведь, пусть конкретно не в этой глухой деревне, но везде во всей стране шла страшная война, люди умирали миллионами, а значит не время было развлекаться… Чернов не хотел развлекаться и всё понимал, но всё же, придумав какое-то сомнительное оправдание, которому Женя с радостной готовностью подыграла, остался с ней на несколько дней. Эти несколько счастливых дней он прогулял с Женей по засыпанному снегом Радиловскому озеру. Успел покататься с ней на санках с лесного холма. Кое-как, со смехом и без успеха, обучился у неё зимней рыбалке в перволедье. Как-то вечером в избе, в душном тепле, не обращая внимания на кряхтение и сонные вздохи спящих по лавкам родственников, в потёмках, при зыбком отсвете лучины научил её играть в карты. В бандитские одесские игры. А другим вечером, из-за смешной потасовки повалившись на дороге на краю деревни среди снега, посмотрел в её компании на вычищенное морозом ночное небо. Это было, как никогда прежде, естественно и удивительно: он смотрел в ледяную чернейшую пустоту бесконечности и выделял на ней безымянные сияющие белые прорехи, каждая из которых тоже являлась бездной. Он слушал вполуха неостановимый щенячий беспечный лепет и сам не замечал, как девочку к себе прижимает, неосознанно опасаясь, что она замёрзнет. Не зная слов, он чувствовал горячую, тяжело и в то же время невыносимо легко ухающую под сердцем любовь, ту самую, странную, оставшуюся от совершенно забытой матери, но до сих пор временами испытываемую, а теперь ещё, вот, дополнившуюся этой девочкой, такой же исходно совершенной в своей природе, как сама природа, и так же самостоятельно создавшейся, не благодаря чуду, но являющейся чудом. Зная это, он видел только плёнку слёз. В них мерцал звёздный свет: увеличение давало не детали, а впечатление неземной красоты мира. Это продолжалось несколько дней вплоть до того момента, когда хозяева дома и Жени сделали первое неодобрительное и вполне заслуженное замечание, мол, хорош партизан, девок портит вместо того чтоб воевать. Сразу после этого Чернов сделал вид, что опомнился, собрал нехитрые пожитки, поблагодарил за всё и ушёл, унося с собой смущение и понимание, что девочка в него совершенно влюблена, в первый раз, а значит навсегда, а если он в неё — то и он навсегда. Чернов об этом знал крайне мало, но он видел, какими блестящими васильковыми глазами на него смотрят, как диковато ему улыбаются и как к нему порывисто, искренне и безотчётно стремятся, видимо, очень торопясь жить и чувствовать. Он и сам хотел бы почувствовать тоже и хотел бы, на всё остальное наплевав, этому естественному стремлению поддаться, тоже со всей честностью и искренностью, то есть не просто так, не ради легкомысленного развлечения или грязной потребности, а ради извечного человеческого закона, раз и навсегда. Он и его никогда ничего не испытывавшая молодость были к этому готовы, особенно в окружении первозданной белизны и мороза, бросающего людей друг к другу. Но Чернов всё же видел, что перед ним пока ребёнок, а не человек. И потому не мог. Хоть понимал, что если бы дал себе волю, то произошло бы что-то большее. Но не произошло ничего. Даже поцеловать себя Чернов не дал, хоть при торопливом и вовсе не навсегда прощании девочка, сама наверное не зная отчего, ревела и вешалась ему на шею, называя любимым и хорошим. С непривычно тяжёлым и разгорячённым до горечи сердцем он добрался до Порхова, облачился в шкуру сельского студента и разыскал нужную улицу, запрятавшуюся в тихом центре города возле реки, нужный дом и эту девушку, в которую должен был, заранее, пусть и невольно, к этому подготовившись, влюбиться. Евдокии было на тот момент двадцать пять и она была намного крупнее, сильнее и серьёзнее, но всё же это была та же Женечка. У неё была та же простая, непритязательная и величественная русская красота, те же нежно-синие с серой посеребью глаза и те же русые волосы, только всегда надёжно убранные в тёмную косу, а не как у Жени, выбивающиеся во все стороны и переливающиеся на солнце мелким золотом. В Евдокии всё дышало спокойствием, рассудительностью и мудрым благоразумием. Чернов даже чуточку испугался в первый момент и чуть было и её не назвал матушкой. Как можно дружелюбнее улыбаясь и стараясь перекричать заливающуюся лаем рыжую собачонку во дворе, Чернов сказал, что слышал, будто в этом доме сдаётся комната. Так оно и было.

***

Сам дом представлял собой то же, что большинство домов в Порхове: небольшой участок с деревьями и землёй под летний огород и изба, не новая и довольно-таки сильно покосившаяся. Тёмно-коричневые брёвна, составляющие стены показались Чернову угрожающе рассохшимися, но достаточно надёжными. В маленькие окошки были вставлены мутные синеватые стёкла, над горбатой крышей торчала труба. Позади дома имелся хлев с курами и поросёнком. Большего девушке-хозяйке, работающей в городской конторе, было не нужно — об этом и о некоторых других вещах Чернов заблаговременно узнал от Жени. Вначале между ними конечно лежала неловкость. Вернее, неловкость испытывал только Чернов, потому как Евдокия обращалась с ним как с посторонним и была неприступна и неулыбчива. Лишних вопросов, на которые у Чернова были заготовлены ответы, она не задавала, просто впустила его, объяснила правила и ушла по своим делам, оставив квартиранта одного в той самой комнате, что стала ему домом на долгие два года. В маленькой избе внутренних стен как таковых не было, только хлипкие перегородки. Дверей тоже не было и проёмы между двумя разгороженными комнатами и кухней разделялись занавесками, которые задёргивались редко. Чернову достался дальний от печки угол с одним окошком, кроватью, шаткой тумбочкой, стулом и тёмным шкафом — шкафом не для него, потому как шкаф был полон вещей, видимо, лежавших там очень давно. Условия были вполне сносные. Изначально полагалось, что Чернов будет питаться и всё делать сам, но это быстро стало неуместным. По утрам и по вечерам они оба оказывались на ограниченном пространстве кухни, в тишине, при моргающем электричестве, возле горячей печки и рукомойника — было тесно, сталкиваться было весело, как и обмениваться репликами, а играть в отчуждение было бы глупо, как и делать вид, что Евдокии есть разница, готовить только для себя или на двоих. Конечно на двоих, потому что это удобнее и практичнее, потому как квартирант не умеет управляться с печкой и всё время плещет воду на пол почём зря. Но зато Чернов сразу же активно взялся, хоть и осторожно спрашивая на любое действие разрешения, всё в доме поправить, починить и переделать, особенно то, что касалось кое-как проведённого электричества и водоотведения, на которое дом рассчитан не был. Чернов месяцы напролёт упорно работал над решением этой проблемы и в конце концов добился успеха. Оба они были молодыми, по-советски благородными и воспитанными в честном постоянстве людьми. Зима и бесконечные русские ночи по доброй воле заперли их в маленьком тепле, в то время как везде вне дома простирались тьма, смертельная опасность и холод, так что дальнейшее развитие событий было вполне предсказуемым. Скорее всего именно поэтому Евдокия и была изначально неприветлива — потому что слишком хорошо понимала, к чему это приведёт и как это будет выглядеть, а потому не хотела терять гордость и достоинство, позволив раньше времени свершиться судьбе, собирающейся вручить ей такого замечательного, хозяйственного, красивого, доброго и хорошего парня, ради которого как раз-таки и нельзя терять достоинство и становиться его недостойной по причине смешной женской доступности. Что до Чернова, то он только пару ночей повспоминал о бедной Женечке, а потом решил, что ей ничего не должен и не должен откладывать неизбежное. Он и Евдокия на протяжении дней стали говорить с друг с другом, улыбаться, посмеиваться, помогать по мелочам и, из уважения к друг к другу, сближаться крайне медленно, никуда не торопясь и не переходя рывками ещё не перейдённых границ. Вскоре лёд, который должен был быть между ними изначально, растаял среди зимы, как и должен был растаять. Чернов не испытал влюблённости, но эту девушку стал уважать, ценить и любить, хоть и не стал бы с ней дуться в карты или кубарем катиться по снегу с горы. Но зато выяснилось, что им вместе хорошо и удобно жить. Чернов не помнил того момента, когда рассказал Евдокии о своей партизанской службе. Это постепенно стало ясно как-то само собой, из мелочей и недосказанностей. Без лишних слов и опасных объяснений, она просто вникла в это дело, как вникла в его характер, а он в её. Это случилось тогда же, когда они стали иногда вместе спать. Это стало происходить от скуки, от вынужденной любви, от ограниченного пространства и от признательности и благодарности. Для Чернова это всё было в первый раз, но он не испытал восторга, который мог бы сбить его с толку. Не испытал он и того трогательного восхищения, которое чувствовал со звёздами и деревенской девочкой. Здесь всё было разумно и целесообразно. Нисколько не увлекательно и практически безразлично, но зато правильно. Он и Евдокия оказались крепко связаны не только жизненными обстоятельствами, но и значительным осознанием той миссии, о которой они редко говорили. За эту самую миссию (что почти не скрывалось) Евдокия специально его полюбила, спокойно, верно и бесконечно, и в связи с этим, незаметно для себя, посвятила свою жизнь этому единственно стоящему делу спасения родины, пусть для неё это дело заключалось во всесторонней поддержке диверсанта. Чернова подобный расклад тем более устраивал. Он мало знал о чувствах, но догадывался, что если дать им волю, они могут всё испортить. Ему важно было оставаться рационально холодным и иметь рядом с собой не столько любимую, сколько помощницу, даже, впоследствии, ценного товарища, потому как позднее Евдокия, уже обо всём зная, не раз ездила в Радилово, чтобы лично передавать партизанам сведения или же получить вести от них, если Чернов сам не мог этого сделать — а он, когда, спустя месяцы, обрёл у немцев вес, и впрямь больше не мог компрометировать себя отлучками. Оба они понимали, как хорошо всё сошлось. Данью этому «хорошо» было отсутствие яркой любви, которое они, из общего на двоих чувства вины и ответственности, иногда специально подчёркивали, нарочно, из принципиальности и честности, ставя своё дело превыше романтичных глупостей, на которые они не имели права отвлекаться, учитывая, как высоки ставки и как вокруг люди гибнут тысячами. Однако осенью сорок второго года у них родился сын, и если бы не поддельные документы Чернова, которыми не стоило лишний раз светить, они поженились бы. Но они и без этого навсегда друг с другом оказались связаны узами благодарности и уважения, так что ребёнок был только подтверждением того, что они, через столько вместе пройдя и так много друг другу отдав, останутся вместе и после войны, даже если любви не будет. «Даже если» — опять же весьма условное, потому как военное положение не позволяло совести задаться вопросом, есть ли любовь или есть только необходимость и долг. Был ли ребёнок досадной помехой делу или же оказался закономерным результатом любви — как бы там ни было, он появился и неизвестным образом перекроил туманное будущее. Его назвали Олег и с ним пришлось считаться. И переживать, вернее, не переживать за свои жизни, которые, если что, не страшно будет отдать, но переживать за его маленькую драгоценную жизнь, ведь её отдать нельзя ни в коем случае. Но это всё было потом. Пока, в едва календарно заступившем новом сорок втором году, как следует освоившись в Порхове и наладив каналы сообщения с партизанами через Радилово и многочисленных родственников Евдокии, Чернов начал свой тихий подступ к немецким позициям. Всё началось с часов, которые он отремонтировал для соседки. Об этом вскоре узнало полгорода и ему стали нести всякие мелкие вещи для починки — радиоприёмники, лампы, утюги и электрочайники. Об оплате своих услуг Чернов нарочно речи не заводил, поэтому оставил возможных конкурентов позади. Руководствуясь своей порядочностью, люди в оплату приносили какие-то нехитрые продукты, которые Евдокия знала как выменивать. Чернов стал появляться в центре, у крепости и на главных улицах. Постепенно стал всё чаще и всё храбрее ходить мимо занятых немецкой администрацией зданий. Немцев в городе всегда было много. Рядом располагался их лагерь военнопленных, по железной дороге всё время шли их поезда и стояла шумиха, которая иногда, по прибытии новых немецких частей, превращалась в столпотворение. К весне сорок второго года население начинало активно ненавидеть оккупантов. Немцы, столкнувшись с неудачами в этой далеко не простой и не победоносной, как они сначала надеялись, войне, стали не только варварски грабить всё подряд, но и угонять в рабство молодёжь, и убивать всех неугодных, чем дальше, тем смелее. В Порхове к сорок третьему не осталось не то что евреев или цыган, даже просто внешне недостаточно светлых и приятных глазу людей. Виселица на городской площади никогда не пустовала. Ежедневно убийств вершилось столько, что количество закопанных вокруг города тел многократно превысило число городского населения. Объяснение этому было: убивали не только здешних, но и привезённых с других территорий. Окружающие город деревни исчезали одна за другой. Это было ответом на усиливающееся партизанское движение. Война эта становилась безумной, предельно жестокой и дикой. Немцы были сильны только тогда, когда их было много, но вместе с тем они, каждый по отдельности, были отчаянно напуганы, потому что если уж партизаны кого-то из них ловили в лесу, то пощады не давали. Месть оборачивалась ещё более страшной местью, и всё это катилось как снежный ком и нарастало с каждым месяцем. Но это — тоже забегание вперёд. Пока, в нечеловечески холодном январе сорок второго, Чернов должен был поскорее найти способ занять у немцев какую-нибудь должность. Для этого он, используя все свои знания (дополнения к которым черпал из всех возможных источников), умения и ловкость, с мелкой техники перешёл на электрику и автомобильные моторы и так в этом старался, что вскоре стал известным в городе мастером на все руки, всегда приветливым и щедрым. При этом он всегда, едва только завидев где-нибудь в городе немцев, с покладистым видом, но при этом не забывая о напускном подобострастном и уважительном испуге, сразу шёл в их направлении будто мимо, козырял им, а то и вовсе, если момент был подходящим, забавным образом вскидывал руку в нацистском приветствии, отчего замёрзшие немецкие солдаты кисло улыбались и кивали. Чернов был максимально внимателен и зорко следил за немцами, за обрывками их разговоров, за передвижениями и за настроениями. Особенно внимательно — за офицерами, а так же за тем, что и куда они везут в поездах. Чернов старался не упустить ни одной крупицы информации, но пока он мог собрать не так уж много и донесения его не имели ценности. Он работал, можно сказать, на себя и строил себе фундамент. Не привлекая внимания, он изучил большинство часто встречаемых немецких лиц высшего состава (их было не так уж много, а тех, что постоянно находились в городе, можно было и вовсе по пальцам пересчитать) и сопоставил их со слышанными тут и там именами и званиями, а ещё с их голосами, привычками, машинами, местами обитания и местами работы. Когда Чернов решил, что достаточно примелькался, он, набравшись храбрости (правда, сердце от страха в первый раз барабанило так, что едва давало дышать), на исходе января с оптимистичным и робким одновременно видом попросил закурить у одинокого немецкого солдата (солдат был выбран заранее из тех, кто казались более дружелюбными, незначительными и спокойными, чем остальные). Попросил Чернов, конечно, на немецком, после чего, получив из дрожащих от холода рук тонкую сигарету, рассыпался в благодарностях, таких витиеватых и грамматически нелепых, что солдат, удивившись, заинтересовался и завязался разговор. Чернов вцепился в этого солдата аккуратно, но крепко. Теперь, если этот немец был где-либо замечен и если обстановка была благоприятной, Чернов здоровался с ним, с точно подобранной интонацией называл по имени и с каждым разом улыбался ему всё теплее. Наряду с этим, Чернов почти таким же, но на всякий случай немного отличающимся способом обрабатывал другого немца в другой части города. А затем приобрёл третьего такого сиюминутного знакомого, четвёртого и пятого. От простых солдат ему не было никакой пользы, но от них он учился обращению, как раз тому, о чём ему говорил командир партизанского отряда — «уметь говорить на одном языке». Если бы эти солдаты и знали какие-то важные военные новости, они, разумеется, русскому не разболтали бы. Чернов и не рассчитывал никого разбалтывать, он понимал, что должен уметь выведать необходимое незаметно, не наводя никаких подозрений. Он решил действовать постепенно и поступательно, шаг за шагом двигаясь вперёд и вверх. Продвижение это было медленным и занимало целые месяцы, но зато Чернов мог быть уверен, что нигде не совершил оплошности, всюду выстелил солому и всюду к подводным камням привязал поплавки. Провал был немыслим и это его успокаивало. Единственное, от чего Чернов наотрез отказался в своём обмане, так это от какого бы то ни было сотрудничества с полицаями. То есть с теми, кто, собственно, так же как и он, на добровольно-принудительной основе пошёл к немцам на службу. Это давало предателям не только безопасность и неприкосновенность, но и возможность как следует отомстить бывшим врагам или отыграться на нелюбимых односельчанах. Конечно не все из полицаев были злодеями. Некоторые шли на работу к немцам для того, чтобы хоть как-то помочь своим родным. Однако другие шли, чтобы, получив безнаказанность, упиваться своей властью и грабить. Кто из полицаев хороший человек, а кто мразь, разобрать было сложно, потому как хороший человек мог оказаться мразью и доносчиком, а мразь могла только прикрываться откровенно поганым видом… Чернов решил, что не будет мудрить с интригами и не будет рассчитывать на чью-либо порядочность. В своём непростом деле он решил верить только себе и действовать только исключительно самостоятельно, будто есть только он и немцы. Он ведь и сам находился где-то посередине между понятиями оппортуниста и приспособленца. С одной стороны, он никому не делал зла и не преследовал никаких личных корыстных целей, но, с другой стороны, он так расшаркивался перед фашистами, что соседи, видевшие это, с ненавистью и разочарованием плевали ему вслед. Усилилось это презрение тогда, когда Чернов в дальнейшем и впрямь добился немецкого расположения и получил от них видимые привилегии: он обрёл шаткое благосостояние и он не мог больше проявлять к соседям дружелюбие. Он обязан был соответствовать своей омерзительной роли и вести себя по отношению к другим высокомерно. Он не мог, например, поделиться с голодающими продуктами из подачек, полученных от немцев, — просто потому, что запутал бы положение дел ещё сильнее, ведь бедные люди, получившие его помощь, не зная, что это надо скрывать, разболтали бы по городу о его щедрости, это дошло бы до полицаев, а там и до немцев, и тогда авторитет, заработанный Черновым, упал бы… Так что ему нужно было юлить перед немцами и у них же искать защиты от полицаев и от народного неодобрения. Всё это было безумно запутано и трудно. Всё это порой доводило до отчаяния, но Чернов знал, что через всё пройдёт и не сорвётся. И всё это началось тогда, когда ему подвернулся счастливый долгожданный случай, который он не собирался упускать: его слава мастера на все руки дошла, наконец, до немецкого офицерского состава, и одному из них в один из солнечных апрельских дней потребовался электрик.