Не рассмотрев

Солнце светило достаточно ярко для апреля. Снежные сугробы, звеня, гремя и переливаясь, активно таяли, обнажая черноту дорог и стволов, и весь Порхов тоже будто бы сползал с лица земли — всё оплывало, стекало и лило безбедные прозрачные слёзы, особенно свесившийся c краёв крыш лёд. Это был один из очевидных весенних обманов. Даже у самой природы не возникало сомнения, что морозы ещё ударят и ещё будут валить влажные и тяжёлые снегопады, а это занявшее несколько дней потепление просто шутка. В тени царствовали ледяные сквозняки, но на солнце железные поверхности дымились от пара и, стоило спиной поймать цепкое прикосновение слепящих лучей, становилось тепло до невозможности. Чернов в тот день направлялся по своим делам, как всегда избрав маршрут, проходящий мимо занятых немцами зданий. Там, в центре города, обычно в большом количестве ошивались полицаи, сами немцы и их машины, но конкретно в этот воскресный день и утренний спокойный час было относительно безлюдно. Мгновенно почувствовав, что упавший на лицо солнечный свет раскалён до предела, Чернов услышал прорезавшее воздух «эй!» и напряжённо замер, торопливо решая, может ли этот возглас, прозвучавший довольно требовательно и зло, быть обращён к нему. Настойчивый крик повторился и Чернов с вежливо-непонимающим видом огляделся. Он заметил на другой стороне улицы немецкого пожилого фельдфебеля, жестом приказывающего подойти. Этого человека Чернов знал в лицо. Это был младший офицер, звание его было не высоким, но, видимо, не позволяло ему якшаться с кем попало. Он даже немецких солдат в большинстве случаев горделиво игнорировал, однако по долгу своей службы руководил действиями городских полицаев и отдавал им приказы, а потому в подобном обществе Чернов видел этого офицера не раз. Сейчас за его плечом тоже маячил кто-то из коллаборационистов. Бояться, вроде бы, было нечего, поэтому Чернов, потупив глаза и мысленно перекрестясь, что имело для него, с тех пор как Евдокия его этому научила, шутливый и ободряющий смысл, поспешил к ним. — Ты же электрик, да? — с напускной строгостью подал голос полицай. На плече у него висела древняя винтовка времён Первой мировой и выглядел он неказисто, но зато был преисполнен важности. — Господину офицеру нужно… — Да, я разбираюсь в электрике и я к вашим услугам, — скромно, но уверенно, с почтительным кивком головы Чернов обратился на немецком прямо к презрительно сощурившемуся фельдфебелю. — Хорошо, отведи этого к майору Ленцу и присмотри, — фельдфебель, взглянув через плечо на полицая, мотнул головой. Полицай, скорее всего, на немецком говорил плохо, но команду понял, а потому с готовностью, хоть и смешным и дурацким жестом, вскинул руку к голове и крякнул отвратительно прозвучавшее «яволь», а затем снял с плеча винтовку и кивнул Чернову, — пошли, хлопец. Чернов мысленно напрягся, но усилием воли заставил поверить, что это обращение было случайным. Насколько он знал об этом полицае, это был простой неагрессивный человек, обиженный советской властью, но осчастливленный полученной властью теперь. Он был ей рад как факту, а потому ценил её и даже в некотором роде заботился о её качестве. Немцам он оказался предан. Для Чернова он не играл никакой роли. Куда важнее был майор Ленц, но Чернов не смог сразу сообразить, о ком идёт речь. Фамилию эту он слышал, но лишь примерно знал, кто её носит. Он склонил голову перед фельдфебелем, но тот уже отвернулся, закуривая, и не смотрел. Полицай, грубовато поймав Чернова за локоть, повёл его в противоположную сторону. — Мне нужны будут инструменты, я быстро сбегаю за ними? — Чернов постарался сказать так, будто это само собой разумеется, но на всякий случай лишних движений делать не стал. — Ты же не знаешь, чего там, — полицай отпустил его, но продолжал идти решительно вперёд. — Да, но будет лучше, если я сразу приду с инструментами и не буду отвлекать майора Ленца два раза. — Нет уж парень, мне сказали тебя отвести, я тебя отведу… И чтоб без фокусов там! У Чернова никаких фокусов припасено не было. Это счастливого случая он с нетерпением ждал, но как-либо подготовиться к нему заранее не мог. У него всегда по карманам куртки были распрятаны отвёртка, плоскогубцы и наждачка, но серьёзное повреждение так просто не починишь… Но, с другой стороны, это ведь будет естественно, если он просто придёт, оценит проблему и отправится за инструментами (которых у него, собственно, и нет, кроме паяльной лампы и мотка эмалевого провода)? Прийти и сразу сотворить чудо — это, возможно, было бы хорошо для его репутации, но, с другой стороны, если он растянет ремонт на несколько дней, то тогда у него больше шансов произвести на кого-то из офицеров хорошее впечатление… Они зашли в дом, нехитро украшенный уже немного выцветшими нацистскими знамёнами над входом. Это было одно из самых приличных зданий в городе, на совесть построенное ещё в середине прошлого века для городского банка. Едва войдя в парадное, откуда вверх вела широкая лестница в несколько ступеней, полицай стал с преувеличено старательным видом топать и вытирать ноги о брошенную на полу тряпку. Чернов сделал то же самое, при этом, не теряя времени, стал со знанием дела приглядываться к стенам и проводам. Ещё быстрее, чем эта мысль сформировалась, он решил, что должен попробовать проводку здесь как следует попортить, чтобы потом потребовалось её чинить. Чернов знал, что в некоторые дни возле этого здания царят беготня и гвалт, но сейчас, преодолев лестницу и оказавшись на первом этаже, он увидел лишь нескольких немцев, занятых своими делами. Открытое пространство этажа было заставлено столами, ящиками и шкафами. Много где стояли телефоны и разная аппаратура. Чернов, не подавая вида, старался увидеть и запомнить как можно больше. В воздухе витала сизая пыль и радио похрипывало немецкой песней. В помещении было неожиданно холодно, но это, как нетрудно было догадаться, ощущалось в сравнении с прогретой обманчивым солнцем улицей. Один из немцев, молодой и Чернову почти не знакомый, с решительным видом метнулся к вошедшим. Полицая он узнал, а Чернова, не прибегая к словам, толкнул к стене и хлопал его карманы, но, торопясь, сделал это так невнимательно, что не заметил бы ничего, даже если бы что-то было. После этого немец, прыгая через ступеньку, взбежал по широкой открытой лестнице на второй этаж и оттуда поторопил идущих за ним. В коридоре второго этажа никого не было. Вся процессия подошла к одной из дверей и немец, стукнув в неё и не дождавшись ответа, вошёл. Сначала заговорил немец, потом полицай что-то непереводимое ни на какой язык вякнул и убежал, следом ушёл и охранник. Чернов выждал при дверях положенные несколько секунд, оторвал взгляд от дощатого пола и нерешительно посмотрел перед собой, при этом чуть-чуть приподняв и сведя брови и немного закусив нижнюю губу — так, чтобы вид получился робкий и простоватый, но и не глупый, а скорее такой, чтобы нарочно было видно, что он специально заискивает из почтительности и хочет казаться милым. Он посмотрел вперёд и едва заметно облегчённо выдохнул. И улыбнулся, что получилось у него скромно и совершенно искренне. Немец, которого назвали майором Ленцем, сидел за чужим массивным дубовым столом, поставленным перпендикулярно полному слепого белого света окну, чья рама была залеплена ватой. Вытертое зелёное сукно на столе, как и полагается, занимали телефон, стопки бумаг, пишущая машинка, телеграфный аппарат и тому подобное. Вдоль стен стояло всякое барахло, перед столом — пара табуретов, в углу — поломанный дореволюционный диван. Резьба на его деревянной спинке пыталась напомнить о достопочтенном величии уездных чиновников царской России, но вряд ли кто-то о таких древностях помнил. Зелёные стены с облупившейся краской были пусты. В общем, обстановка была довольно неказистой и явно не соответствовала высокому званию хозяина, если он конечно был хозяином, этого кабинета. Можно было предположить, что этот офицер здесь ненадолго, а значит ему незачем наводить красоту. Однако всё же, Чернов знал о немцах, как те, особенно если они важные, ценят чистоту, строгий порядок и комфорт, даже если этот комфорт прослужит им не дольше часа. Этот кабинет сильнее всего характеризовало чахлое растение с овальными тигровыми листьями. Чернов знал его название — калатея. В кабинете директора детдома, в котором Чернов рос, стояла точно такая же, только живая. А эта, опустив листья и будто бы задохнувшись, умирала, промороженная, а теперь мучающаяся в слишком мокрой для неё земле. Таким же оказался и этот майор Ленц. Замёрзшим, несчастным, потерянным и совершенно неуместным в этой дикой стране далеко на востоке. Поверх серого офицерского кителя на плечи его для тепла была наброшена шерстяная косынка. Что может быть более беззащитным и жалким? Чернов предупредил себя, что не стоит судить поспешно и терять бдительность, но всё же успокоенно рассудил, что всё не так плохо. Безвольно лежащие на краю стола руки его не убьют, по крайней мере не сейчас. Этого немца Чернов видел. Видел много раз, но не удивительно, что его, такого заморенного, не запомнил. Его вообще просто было упустить в гуще безумных морозов, снегов и метелей. Этот немец, если и появлялся где-то в городе, то только возле административных зданий или на вокзале, и при порывах ветра едва стоял на ногах, кое-как закутанный и закрывающий лицо рукой в перчатке. Однако в Порхове он был давно. Чернов заметил его ещё в январе, когда только начал активную фазу своего наблюдения. Этот немец занимал какую-то важную административную должность, что и понятно, ведь на вояку он явно не тянул. Ему бы дома сидеть, играть на пианино, читать книги, жить не греша и хворать всю жизнь напролёт, однако, вот ведь тоже, притащился завоёвывать (но стоит всё же быть справедливым, вполне возможно, решение это было не его). Чернов автоматически испытал лёгкую досаду, какую всегда испытываешь, когда видишь, что подлый, жестокий и достойный только ненависти враг может оказаться и таким. Сейчас, видя его без слоёв верхней одежды, Чернов дал бы ему чуть больше тридцати лет. Однако болезненная тщедушность этого немца вполне могла обмануть. Вернее, не столько тщедушность — роста он был среднего, но общая неказистость, болезненность и угловатость, заключающаяся во впалой грудной клетке и узких плечах. Такого назовёшь только рохлей. Или по ошибке посчитаешь инопланетянином, который не понимает, как он сюда попал, и тем более не понимает, как играть отведённую ему роль, особенно когда форма на нём сидит как на вешалке, а все его движения от природы не способны на резкость. У него было совсем тонкое, немного будто бы треугольное лицо, чистое, худое и безмерно печальное. И рот был, как у куклы, маленький. Высокий выпуклый лоб выделялся ещё сильнее из-за блёкло-рыжих, аккуратно зачёсанных назад волос. По-детски неправильный прикус, от которого щёки казались совсем впалыми, и широко расставленные, огромные и тоже несказанно грустные запылённо-синие глаза — всё это придавало ему образ существа неземного и ранимого. Чернов решил, что не стоит рассматривать его слишком пристально, а потому по-простецки шмыгнул носом и деловито окинул взглядом кабинет. — Здравствуйте. Тут что-то случилось. Моя лампа не… Не работает. И ничего не работает… А в других работает, — к большому удивлению Чернова, этот немец заговорил по-русски. Немного запинаясь, медленно и осторожно подбирая слова, но по-русски и довольно грамотно. Произношение его было не всегда верным и на каждой глухой согласной он будто бы падал, словно во рту у него что-то вязло и склеивалось, но голос был спокойным, мягким и тихим. Скорее низким, чем высоким, но в нём была неопределимая трогательность. Как Чернову не к месту пришло в голову, такая обнаруживается у несмелых тайных поэтов, наедине с собой шепчущих свои нескладные и никому не нужные стихи. Чернов откашлялся, перевёл дыхание и приступил к делу. Он понял, что не может действовать вот так сразу, с бухты-барахты. Нужно решить, стоит ли обрабатывать этого офицера или с таким дохляком нечего и связываться. Нужно было выяснить, сколько власти этот Ленц имеет, да и имеет ли в принципе. Выяснить, с кем он работает и за что он ответственен. Решить, какую избрать манеру поведения — ведь с ним, таким вежливым и понимающим, не сладишь так просто как с тем же уличным фельдфебелем… Как себя подать, какую пользу извлечь и вообще, что делать? Этот немец — источник повышенной опасности или же наоборот, его пассивная неагрессивность это лучший подарок, какой диверсанту могла преподнести судьба? Обычно Чернов соображал быстро, но тут почувствовал, что ситуация выскальзывает у него из-под контроля. Он принялся бестолково щупать провода, стараясь взять себя в руки. Он знал, что должен делать электрик, но как себя вести, чтобы добиться здесь чего-то, он решить не мог. Это выбивало его из колеи и злило. И ещё сильнее злила эта дурацкая бессильная нетипичность немца, его слабость, которая легко могла прикрывать его проницательность и хитрость… Как же просто улыбаться и просить закурить у самодовольных и самоуверенных фашистов и как трудно не сделать никакой глупости, перед немцем таким вот, тихим, едва живым, а оттого внимательно наблюдающим за тем, что живёт вокруг него. Он говорит по-русски, а значит и понимает в два раза больше… Сбежать, оправдавшись недостатком инструментов, и как следует всё обдумать, а после этого вернуться во всеоружии, показалось Чернову единственным верным выходом. Так он и сделал. Говорить с немцем на русском языке уже казалось ему практически провалом. Посмотреть в его болезненно подведённые серыми тенями глаза было сродни поражению, потому как эти глаза, хоть и нельзя о них было сказать «видят насквозь», но зато были полны сострадательного милосердия, при чём не по отношению к русскому, а сами по себе — глаза добрые и робкие, а такие обмануть труднее. Если враг откровенно слабее, то как с ним бороться? Ведь сила в слабости. Он слаб, а значит силой не ослеплён… Совсем запутавшись и сорвавшимся голосом пообещав, что скоро вернётся, Чернов выкатился из кабинета и только тут позволил себе поддаться крупной дрожи и расчертыхаться. Перед каким-нибудь другим немцем, злым и властным, мог бы он вести себя подобным образом — убегать без разрешения и без всяких проявлений почтительности? Так что это, поражение или успех? И что если этот якобы добрый немец отреагирует на подобный фокус как немец злой, и уже вечером придётся болтаться в петле на площади? Но интуиция подсказала Чернову, что нет, не придётся. Он себя почти ненавидел. Что же тут такого сложного? Чего он занервничал? Это ведь именно то, что он и должен сделать — добиться сочувствия и расположения, а оно, вот, оказывается, не только само собой построилось, но и ждало своего часа в этом кабинете уже пять месяцев… Может, в этом и проблема? К серьёзным действиям Чернов готовился уже проклятых пять месяцев. Слишком сильно он их ждал, поэтому когда они наконец настали, он оказался, как к празднику, к ним не готов. Серьёзные действия первее прочих других предполагали сценарий, в ходе которого он заручится покровительством высокопоставленного офицера, который проникнется к нему и возвысит, посоветовав его на какую-нибудь должность повыше. И вот это, самое ответственное, случилось за минуту. А он трусит и бежит. Немыслимо… Надо просто успокоиться. Надо подумать и рассудить… А вдруг всё мгновенно сломалось как раз-таки потому, что этот Ленц показался ему не тем, кем должен быть? То есть не врагом, а тайным другом, чуть ли не стоящим на пороге раскрытия диверсантом, в чём виноват русский язык и его внешность… Нет, нет, не нужно об этом думать! Это же глупость. Он такой же враг и фашист, как и остальные, не стоит даже близко подпускать к сознанию предположение, что его можно будет завербовать, основываясь лишь на том мнении, что якобы «хороший». А если и можно, то надежда эта слишком не оправдана и поспешна, настолько поспешна, что голова кругом идёт. Нет. Ленца нужно будет обмануть и использовать как любого другого. Но его использовать будет трудно. А может… И тут Чернов, коротко тявкнув, едва не упал. Кто-то поймал его за запястье, а он, увлёкшись мыслями, этого не заметил и продолжил движение, расходясь с тенью, на которую не обратил внимания, и поэтому его дёрнули так, что едва руку не оторвали и до яростно вспыхнувшей боли защемили кожу… Господи, да он же сейчас пропадёт, его же сейчас… Но не успела эта незаконченная мысль его напугать, как он напугался так, что сердце его форменно остановилось. Мгновенно обрушившаяся на него волна холода была такой невероятной и всеобъемлющей, что он забыл как дышать, а сердце забыло о стуке. Замерло, словно стучать ему и не должно. В бархатном полумраке парадного перед ним стоял офицер-эсэсовец. Тот самый. Чернов узнал его, будто с августа прошла всего пара минут. Ноги не подкосились лишь потому, что мгновенно одеревенели от той обжигающе ледяной волны ужаса, что накрывает перед смертью. Не дыша, не шевелясь, не видя и совершенно ничего не умея понимать, Чернов простоял несколько мгновений… Эсэсовец тоже никуда не торопился. Он и сам, казалось, превратился в неподвижность. Руки его были холодными как лёд. Пальцы — каменными, они сжимали запястье так, что когда Чернов через несколько секунд по крупицам стал собирать обрушившийся аппарат восприятия, то буквально физически почувствовал, как прямо сейчас разрушаются и гибнут, агонизируя, клетки его мышц и кожи, подвергнутые такому испытанию. «Он не может меня узнать! Он схватил меня просто потому, что он эсэсовец, а мимо них нельзя ходить, будто их нет…» — отчаянно цепляясь за эту мысль, Чернов аккуратно задышал вновь, всеми силами стараясь подавить задыхание, случающееся при выныривании из воды. После момента невероятного испуга, его организм стал возвращаться под действие земных законов. Сердце сдавило острой болью, будто иглой проткнулось, и это чувство не отпускало. Всё внутри словно исхлестали крапивой, кожа отслаивалась и пылала, но Чернов всё же взял себя в руки и набрался храбрости, чтобы сказать что-то разумное… Но не смог. Потому что как раз в тот момент, когда он собирался произнести слова извинения за свою невнимательность, эсэсовец тоже ожил. Он немного приоткрыл рот и выдвинул вперёд нижнюю челюсть. Движение это показалось Чернову дьявольски жутким. Обветренные от мороза белые губы разомкнулись и стало видно ровный ряд нижних зубов, наверняка очень острых. Таким странным образом эсэсовец чуть-чуть оскалился. Его злые, лишённые ресниц, хищно прорезанные глаза немного сощурились и в полутьме показались мазутно-чёрными. Полным разных чёрных отметок, ссадин, ранок и пыльных разводов показалось его лицо, правильно арийское и жестокое. Фуражки на его голове не было и несколько ломаных прядок светлых нечистых волос спадали на лоб. «Узнал ли он? Узнал, узнал… А если всё же нет? Ну зачем ему помнить одного, ничего не значащего русского военнопленного?» — Чернов усилием воли опустил глаза и пробормотал что-то, чего сам не понял. Его запястье продолжали сжимать с той же нечеловеческой силой. Только теперь Чернов рассмотрел внешний вид эсэсовца. Его потасканную полевую форму, его запылившиеся знаки различия, пистолет в кобуре, ремень, изгвазданные весенней грязью сапоги и расстёгнутую шинель, полы которой тоже были грязными… Видеть всё это было больно. Отчего-то не больнее, чем осознание, что всё пропало. Вот ведь не повезло. Всё кончено. Умирать так умирать. — Что вам нужно от этого человека, унтерштурмфюрер? — мягкий и тихий, ничуть не испуганный, но безразлично-печальный голос донёсся откуда-то с другой планеты. Чернов не сразу понял, что это значит. Всё ещё горестно встречая свою смерть, чтобы напоследок досадить этой самой смерти, он отвернулся от неё и посмотрел туда, откуда пришёл звук. Наверху недолгой лестницы, разделяющей парадное и вход на этаж, стоял майор Ленц. Тоже в незастёгнутой шинели, только с другими, не столь ужасными знаками на ней и на фуражке, выглядящей на его инопланетной голове смешно и нелепо. — Это электрик. Он чинит электричество в моём кабинете, — Чернов запоздало заметил, что этот слабый голос на родном языке силы и твёрдости не приобрёл. Мысли о том, что майор может стать спасением даже не возникло (даже если бы и мог бы, Чернов этого не заслужил). Куда там. Сам виноват. Проворонил приближение такой опасности. Как же мог он такое упустить? — Идите куда шли, Ленц, — Чернов впервые услышал голос этого эсэсовца. Вполне ожидаемый, отрывистый, резкий, хрипловатый и грубый. Так говорили бы овчарки, если бы были людьми. Вернее, они бы орали и лаяли. Но сейчас этот жуткий голос звучал, вернее, пытался звучать не вызывающе, а скорее дружески насмешливо. Нет, какая уж тут дружба. Его голос звучал высокомерно и угрожающе, хоть и была эта смертельная угроза слегка прикрыта интонацией скучающей повседневности. Чернов наблюдал за Ленцем, ни на что не надеясь. Майор постоял несколько секунд, не двигаясь, а потом послушался. Он скорбно опустил ресницы, что при его выпуклых глазах и долгих веках было подобно падению занавеса — картинно и наверняка с шуршанием. Он ссутулился ещё сильнее, неловко нашарил руками карманы, тревожно нахмурил брови и стал спускаться. Едва он двинулся, произошло какое-то резкое и внезапное движение. Эсэсовец дёрнулся, потянул в сторону и Чернов, ощутив тычок в спину, вдруг оказался прижат лицом к холодной бетонной стене и едва удержался от крика из боли в вывернутой руке. Эсэсовец просто убрал его с дороги, чтобы Ленц мог покорно и тихо пройти и выйти. Нет, не просто убрал его с дороги. Рука по-прежнему была сжата словно тисками. Чернов, едва дыша, ощутил, что на секунду на него навалились, поймали и выкрутили другую руку, а затем отодвинулись. Звякнул металл и оба запястья оказались скованы сильно впившимися в кожу наручниками.