Не рассмотрев

В июле сорок второго дни стояли жаркие, сухие и душные, вся городская округа утопала в пыли, тополином пуху и розоватом мареве. Приезда Лумиста пока можно было не опасаться, поэтому Чернов после очередного своего рабочего дня на электростанции зашёл к Ленцу. Он делал так несколько раз в неделю и в этот раз тоже, пришёл, по дороге нарвав чахлых цветов золотарника. Ленц всегда с тихим укором говорил, что ему жалко, что сорванные цветы погибнут, но Чернов всё равно их носил, аргументируя это тем, что они погибнут в любом случае. Чернов тихонько поражался на себя, ругался сквозь зубы, напоминал себе о благоразумии, просил не забывать о главном, но, что бы он ни делал, в данной ситуации он о главном — о том, что должен оставаться беспристрастным и расчётливым, забывал напрочь. И приходилось горестно соглашаться с надуманным оправданием и, нехотя, или же наоборот, радостно спихивая всю ответственность на невозможность приказывать сердцу, признавать, что о здравомыслии он забывает осознанно, ведь его искренняя влюблённость якобы пойдёт на пользу делу, потому как отсутствие притворства лучше, чем его наличие, даже если чистосердечие запутает, подомнёт под себя все помыслы, доведёт до отчаяния и с ума сведёт. И заставит хотеть, чтобы всё было именно так. Любовь, особенно остающаяся тайной, на это и рассчитывает: на то, чтобы любую деталь, любое слово и любое ощущение жадно хватать и превращать в своё топливо, от которого огонь горит только сильнее, прожигает стены и доводит до безумного самоуничтожения, к которому любовь стремится так же, как стремится к смерти любая жизнь. Чувство влюблённости, никогда прежде Черновым не испытываемое так ясно и так активно, нравилось ему и запросто подчиняло себе все его мысли, а он уже и не хотел другого. Если бы он сам мог остановиться на минутку и во всём разобраться, то он определил бы, что способствует его бедственному и счастливому состоянию множество факторов. В первую очередь, сама его самоотречённая нервная молодость, давно готовая и желающая как следует разбиться. Дальше его излишняя самоуверенность, его уверенность в красоте, силе и способности быть необходимым — нашёл же в нём что-то чёртов эсэсовец, нашёл и продолжает находить. А значит ощущение собственной ценности тоже сбивало Чернова с толку, вот ему и хотелось чему-то прекрасному эту ценность посвятить, покуда она не нарушена. Ведь убита она может быть в любой момент. В том числе и в любой день этого прекрасного лета, которое тоже, жарой, зеленью, июльской тоской и вынужденным бездействием, толкало его в единственном направлении. Война не дала бы ему вести себя подобным образом и война продолжалась, он конечно же знал об этом и о том, что миллионы его соотечественников, как и прежде, страдают, но сам он жил в позорном комфорте и иллюзорной безопасности, вырваться из них не мог и, к своему стыду, уже не хотел, хоть понимал их временность и что рано или поздно их и неповторимой любви этих немецких ублюдков лишится, — и ещё и за это себя презирал и ещё и поэтому хотел устроить себе побольше проблем. Переизбыток сил, напавшей нравственной безответственности и глупостей в голове, большая степень испорченности, требующая самостоятельного, а не подчиняющегося воплощения — на эту благодатную почву упало зёрнышко того, что Чернов сам себе внушил — что Ленц ему нужен, вот и поросло вверх с поразительной скоростью огромное колючее растение с яркими цветами глаз и золотыми, оплетающими руки листьями. Стоило ему решить склонить Ленца к связи, как он захотел этого сам, да так сильно, как не получилось бы, если бы им руководил только корыстный расчёт. Чернов и правда не мог уже ни о чём другом думать, кроме как об этом. Особенно когда навещал Ленца после работы по вечерам и видел, что и он тоже нехотя сдаётся лету и жаре, кое-как за день пролезающей в его кабинет сквозь окно, и сидит за столом в одной рубашке, всегда тщательнейшим образом выглаженной, хоть он наверняка не сам рубашки гладит, но всё равно, как он умудряется за долгий жаркий день ничуть не испачкаться и не замяться? Всегда такой тихий и скромный, с меланхоличной улыбкой, аккуратными жестами и нездешней хрупкой красотой… Чернов быстро раскусил своё хитрое сердце. Оно, наивное, алчное и злое, нарочно распространило на весь организм фальшивую пропаганду. Глаза и уши только рады были счастливо купиться и поверить в навязанный идеал. Вот Ленц и становился с каждым днём всё красивее и желаннее. Сам он, конечно же, не менялся, но Чернов буквально чувствовал, как его восприятие, прямо-таки не по дням, а по часам искажается и перестраивается таким образом, что всё, что являет собой Ленц, становится чудесным. Даже если ещё вчера таковым не было, сегодня оно уже непреложная истина и попробуй только поспорить. Именно его голос, именно его движения, именно его тенью проступающее под рубашкой худое тело становится верхом совершенства. Кое-как оглядываясь назад, Чернов понимал, что всё это дурь и блажь. Несколькими месяцами ранее он не посчитал бы Ленца хоть сколько-то симпатичным. Это сейчас ему хотелось влюбиться, вот он и обманывал себя. Это колдовство, как можно предположить, потом спало бы и развеялось, когда он, возможно, добившись желаемого, вновь увидел бы в Ленце простого человека. Но пока это наваждение только нарастало. Нарастало, когда, казалось бы, была уже достигнута вершина, но нет, куда там, ещё один день и ещё одна обрывочная встреча, становившаяся маленьким топливом, вела за собой ещё большее восхищение. Чернов понимал иногда, что если он поступит мудро и какое-то время, например неделю, проведёт без Ленца или переключит своё внимание на что-то другое, то тогда, скорее всего, немного остынет и успокоится, а это, в свою очередь, пойдёт на пользу делу. Но нет. Собственная влюблённость казалась ему такой замечательной и он так трепетно её берёг, что не хотел ни в чём её ограничивать, а наоборот, только искал ей как можно больше оснований и оправданий. Ему больше нравилось опасаться не реальности, а того, что его обожание перейдёт какую-то тайную полосу, станет возвышенно-религиозным и тогда уже ни о какой связи речи не пойдёт. Чернов говорить в присутствии Ленца не сможет, не то что что-то сделать. А значит медлить было нельзя. Да и потом, чёртов Лумист мог заявиться в любой день и всё испортить. Поэтому Чернов, хоть уже не мог не задыхаться в присутствии Ленца и уже едва слышал из-за восторженно барабанящего в ушах сердца, да и вообще едва ходил, потому что ноги нет-нет да и отрывались от земли, вошёл тем вечером в его кабинет, почти не пряча своей очарованности, ведь нельзя уже было такую разросшуюся внутри громадину спрятать. Но ещё была минута на то, чтобы, весело поздоровавшись и почти не услышав ответа, подхватить с угла его стола вазу и с ней убежать, дабы выбросить вчерашние цветы, набрать новой воды, поставить свежие и с ними вернуться. Ленц за всем этим наблюдал с как всегда скептически растерянным видом. Он сидел за столом, как обычно, как школьник разбросав острые локти по бумагам и держа в одной руке перьевую ручку, а в другой карандаш. Чернов давно уже заметил, что Ленц мог писать одной рукой и при этом делать какие-то пометки другой — сейчас эта способность тоже виделась Чернову поразительным талантом. Но ещё большим талантом ему виделись аккуратно причёсанные русые волосы и отогнувшийся краешек ворота рубашки. Ссутуленные тонкие плечи порождали в Чернове такую нежность, что буквально напополам его ломала. То же с ним делали изящные пальцы с идеальными круглыми ногтями, и уши, маленькие и предельно аккуратные, с большой точностью обведённые прядками волос, и голубые глаза, всегда смотрящие немного рассеяно и спокойно, из-под чуть-чуть опущенных долгих век, и линия его носа, самую малость отступающая от геометрической правильности в сторону благородной выгнутости, длинные рыжеватые ресницы, мягко очерченные печальные брови, беззащитность чистой кожи и губы, никогда не открывавшиеся широко, так что Чернов даже ни разу не видел его зубов… Обо всём этом он с опасением понимал, что одно неловкое движение, и его обожание сместится либо в одну крайность, либо в другую. То есть либо сразу в неприкосновенное восхищение, либо в низменную потребность, настолько яркую, что её не удастся удержать. Но разумеется она останется удержанной. В своей влюблённости Чернов довольно быстро нашёл одну опасную грань, пагубное влияние которой ему прежде пришлось испытать на себе: как бы ни был ты влюблён, то есть много или мало, так или иначе где-то бродит притягательная и жуткая потребность иметь власть над своим любимым. Взаимность это прекрасно, но скучно. Хочется покорить его силой или хитростью, поймать его и унести и в итоге полностью присвоить. В этом ряду стоит как и упорное ухаживание, так и давление на жалость, так и универсальное насилие, прибегнуть к которому тянет при первой же малейшей неудаче. Использовать его Чернов совершенно не хотел. Не только потому, что в случае с Ленцем это было невозможно, нелепо и бессмысленно, но и потому что сам от этого пострадал. Однако, пострадав, всё же увидел на показанном Лумистом примере, что и этот способ работает. Чернов принуждения не хотел, но невольно возвращался к нему в мыслях. Возвращался и не мог не видеть очевидного, виной которому была его печальная испорченность или просто то, что он был мужчиной: именно насилия ему хотелось. Может быть в отместку реальности, может чтобы повторить собственный опыт, а может просто потому, что Ленц его на это наводил… Никакого насилия в их отношениях быть не могло, по крайней мере на начальном этапе. Оставалось только кое-как успокаивать клокочущий внутри огонь слабыми обещаниями того, что ему дадут волю потом. Потом, только с разрешения и согласия Ленца, когда исчезнет риск напугать его. — У тебя ведь выходной завтра? — усевшись напротив, Чернов пожирал его глазами и сам себе беспечно врал, что это он просто внимательно всматривается, чтобы определить, догадывается ли Ленц о его настроении. — Да, — Ленц, похоже, о чём-то догадывался, а потому, деликатно держась от этих догадок подальше, глаз от своих бумаг не отрывал, и, делая вид (хотя, наверное, так и было) что увлечён каким-то важным документом, прикусывал краешек губы и хмурил брови, наверняка не зная, какое влияние это имеет. Впрочем, что бы он в данный момент ни делал, это имело одинаково опасное воздействие. — Такая жара, да? Я подумал, что было бы славно искупаться, — Чернов всеми силами пытался придать своему голосу будничной беззаботности, но и сам слышал, как от этой дурацкой влюблённости, словно от болезни, его голос поменялся, стал более низким, хриплым и ласковым, интонации какие-то появились, от которых Чернову было и смешно и противно. Да и вообще весь его организм за последние недели преобразился тоже. Чернов ещё никогда не чувствовал себя таким сильным и здоровым. И это не было иллюзией. На любую работу ему требовалось в два раза меньше времени, он буквально летал и скакал, на ходу всё время улыбаясь и радуясь жизни, пил в два раза больше воды, а есть не мог в принципе. Но это, наверное, из-за жары. Жару же можно было обвинить в бессоннице. Но не в постоянном нервном напряжении, которое не давало ему сидеть спокойно, но при этом было сладким и приятным. А уж что творилось, когда рядом оказывался Ленц, с каждым днём всё сильнее и сильнее: внутри всё холодело и начинало мелко дрожать, не от страха, а от восторга. Откуда-то с глубины поднимались колкие волны, которые, одна за одной, пробегали по животу снизу вверх и приносили ощущения лёгкости и полёта. — Я не очень хорошо умею плавать… Он привёл ещё немало отговорок, весьма разумных, в том числе о партизанской угрозе, но Чернов любой его слабый протест мог лишить оснований и в конце концов они договорились. На завтрашний день, на утро. Чернов ничего не соображал от ликования, но в то же время всё чётко планировал. Он понимал, что пока они встречаются только в этом кабинете или в городе, то подняться на следующую ступень трудно из-за этой поддерживаемой Ленцем формальной деликатности. Отчего-то Чернову казалось, что стоит только в нужной обстановке поставить его перед фактом, и всё сложится. Неожиданно для себя самого, он так увлёкся и такой у него в голове засвистел ветер, что он забыл почти обо всём, в том числе и о самом главном — что Ленц его желаний не разделяет, да и не догадывается о них. Чернов забыл об этом осознанно, в каком-то мстительном притворстве, нарочно раздувая из своего увлечения всеобщее помешательство. Евдокия в тот вечер рассержено выговаривала ему что-то, но он совершенно не слушал. Он всю ночь курил, регулярно выбегая на крыльцо, чтобы посмотреть на чистое звёздное небо и на исходную красоту мира, создавшегося самостоятельно, и безрезультатно разбирал, пытался починить и собирал принесённые ему на починку одним немцем механические часы, безвозвратно сломанные. Он так и не уснул и с рассветом вышел из дома, чтобы проверить то место на реке, которое выбрал заранее. Почти везде Шелонь была объята болотами и непроходимыми кустами, но кое-где были оборудованы удобные подходы. Главное чтобы возле этого подхода не материализовались дети и рыбаки, и в этом плане Чернов рассчитывал на один удалённый от города участок, весь окружённый кипреем в человеческий рост. День тоже задавался подходящим. На выцветшем небе не наблюдалась ни одного облака. Чернов волновался и даже немного боялся. Боялся в первую очередь насилия, которое хотел и не хотел совершить, на мысли о котором его наводили и дурманящий душный кипрей, и с утра пораньше верещащие в высокой густой траве кузнечики, и это испытание, которому он сам себя подвергнул, и вся эта ситуация, и его коварный нелепый план на всякий случай завести Ленца так далеко от города, чтобы он не мог найти дорогу обратно сам. Чернов дорожил его доверием и понимал, что может всё разрушить, но в то же время был в себе полностью уверен. Иногда голос разума робко напоминал ему, что всё это безумие, преступное и опасное, и, главное, совершенно не нужное. И бесполезное. Потому как направлено не на пользу партизанского дела, а лишь на его собственную дурость. Но останавливаться было поздно. Точно в назначенный час Чернов встретил Ленца у лучшего в городе здания, занимаемого офицерской казармой. Чернов не знал, как там всё устроено, один ли живёт Ленц или делит с кем-то помещение. В любом случае, в этот дом ему было никак не попасть. У Ленца, видимо, не было гражданской одежды. Она ему не полагалась. Он вышел в форменных брюках, в сапогах, как Чернов в очередной раз нехотя подметил, точно таких же, как у Лумиста, только чистых, в смысле не начищенных, но и не несущих ни одного следа грязи, и в рубашке, выцветшей и великоватой ему. От его зеленовато-серых рубашек Чернов и так с ума сходил, а сегодня так и вовсе. Рубашка была выправлена поверх брюк, и из-за этого Ленц казался только тоньше. Она была похожа на ту, какую Чернов и сам невозможно давно носил, только та красноармейская была с другим воротом, другими карманами на груди и другого цвета. Чернов всё ещё чувствовал одинокую и жалобную потребность быть солдатом. Эта потребность и сейчас тихонько тяпнула его за сердце, напоминая о том, что даже Ленц больший солдат, чем он, хотя бы потому, что он вместо войны собирается заниматься чёрте чем. Ленц печально ему улыбнулся, опустил глаза и забросил за спину маленький вещевой мешок. Они пошли и Чернов, нервничая, принялся болтать. Он спросил, наконец то, что раньше выяснить не удосужился, потому как не случалось подходящего момента. Не было его сейчас, но Ленц, преимущественно смотря себе под ноги, поддерживал разговор и ответил. Что ему тридцать два года и что он не женат и никогда не был. Чернов с надеждой спросил «почему», а Ленц только неопределённо пожал плечами. Чернову это «почему» казалось немыслимым, он охотно позволял своим глазам застилаться дымкой обожания, поэтому и каждое слово, и каждая черта внешности казались ему буквально неоценимо прекрасными. В связи с этим его немного возмущало, как остальные, как все немецкие девушки могли этого не видеть, и в то же время он был затаённо рад, что не увидели, что оказались такими слепыми и нерасторопными. Как бы ни нравилось Чернову разглядывать легко идущую впереди тонкую спину, по тропинке, куда они вышли, миновав городскую черту, он пошёл первым и не зря. Целых трёх шипящих змей он вовремя откинул палкой с дороги, чем, к своему огромному удовольствию, вызвал тихие и полные благодарного восхищения слова. Иногда происходящие случайные столкновения локтями, иногда сбивающееся пыхтение Ленца, которое Чернов мог расслышать среди стрёкота и шелеста травы, тот бестолковый, но всё более дружеский и личный разговор, который они в беспорядке вели, — всё это нравилось ему так сильно, что он чувствовал бы себя счастливым, если бы не разрастающаяся тревога, почти причиняющая ему боль. Как известно, от сильного волнения крутит живот, вот и Чернов не мог припомнить, когда ещё так волновался. Может в тот момент, когда впервые увидел машину Лумиста возле своего дома. Или когда собирался удрать из колонны пленных. Или когда понял, что из своего отряда остался один, а немцы, не знающие этого, всё поливали ночной воздух пулями… Нет, тогда волноваться времени не было. А больше он ничего не помнил. Когда они пришли на место, Ленц сам, без всяких приглашений и понуканий, стал раздеваться. Чернов будто бы случайно отошёл немного, чтобы посмотреть со стороны. Он сам не знал, как отреагирует и что почувствует. Спина Ленца была белее снега и с ним же могла сравниться в чистоте, но Чернов немного растерялся, увидев, как необыкновенно и неправильно, но всё же трогательно и как-то нежно выступают из спины, словно полосы среза переломанных крыльев, лопатки. Ничего подобного Чернов у Лумиста не видел, а сравнить с чем-либо виденным ранее уже не мог. Был только Лумист и его идеальная, большая и крепкая, словно стена, спина. В остальном Ленц оказался обыкновенным и по-мальчишески стройным. Чернов отчётливо понимал, что если бы не вся эта дрянь, которую с ним сделал Лумист, то никаких посторонних мыслей у него сейчас не возникло бы. Но вместо этого он, не двинувшись с места, придирчиво рассматривал чужую фигуру и внимательно прислушивался к себе, пока Ленц, балансируя, увязая в иле, охая и оступаясь, заходил в воду. Когда он зашёл по пояс, Чернов пошёл следом. К своему разочарованию и облегчению он не чувствовал ничего, что не смог бы контролировать. Тяжелая и тёмная от железа вода скрывала всё, что в неё погружалось. Её вязкая прохлада была очень приятной, хоть дно было болотистым и ноги оплетали всевозможные стебли. Чернов вдруг ощутил острую потребность движения и с готовностью ей поддался. Безмолвно, но с фонтаном брызг и плеска он ринулся в воду с головой, нырнул, нашёл руками дно и, изо всех сил гребя ногами, пошёл по нему вперёд и вглубь так долго, что почти перешёл реку. А потом он выплыл и глоток крайне необходимо воздуха придал ему больше сил, чем когда-либо у него было. На несколько минут он попал в сети речного безумия. Он и сам в этом году не купался, а событий произошло столько, что чувствовалось, будто не купался всю жизнь, и потому сейчас метаться, вырываться из плена водорослей, выпрыгивать и рухаться обратно в темноту оказалось для него самым лучшим. Могло даже показаться, что потоками воды, особенно той, что в черноте дна сохраняла холод и теплоту, присущую глубоким водам, из него вымывалось всё плохое, тяжёлое и скверное, всё то, что облепило его, изнутри и снаружи, как слой мёртвой кожи, приковывавший его к распутной и низменной жизни в грязи. Но ничто плохое его не покинуло. Обратно пути к чистоте уже не было. Он просто на минуту осознал, как же безвозвратно в свои двадцать два испоганился. После этого пришли только опустошение, усталость и покорное желание вернуться на свой гибельный путь. Пока были силы, он был одним целым с рекой, бултыхался, фыркал и прыгал, почти терял себя прошлого и себя будущего, словно и не было ничего и не будет. Под водой натруженное сердце отдавалось ему в уши надсадным стуком. От воды резало глаза, она звенела в ушах и залилась в нос. Сил больше не было, но в то же время их было бесчисленное количество, они никогда не иссякли бы, если бы природа не приказала в какой-то момент вывалиться на землю и упасть, чтобы дышать и дрожать. Так он и сделал, но не упал. Близко к берегу на островке примятой травы сидел Ленц с наброшенным на плечи полотенцем. Сидел как стеснительные дети на пляже, то есть подтянув к груди колени и свернувшись. Его волосы поблёскивали от воды, веки и губы опухли, а покрасневшие глаза забывали, что от солнца, сверкающе отражающегося от зелени и реки, надо защищаться и щуриться. Чернов ещё из воды поймал его пытливый и весёлый взгляд. Он, видимо, за всеми предыдущими пируэтами наблюдал, наверняка не без смеха. Чернов подумал, что наверное это не вежливо: он пригласил Ленца купаться, а сам впал в безумие, это всё равно что пригласить кого-то в театр, бросить его в фойе и начать носиться по сцене. А ведь Ленц сказал, что плохо плавает. Надо было присматривать за ним. Надо было где-то в воде случайно прижать его к себе, таков ведь и был первоначальный план. Как иногда бывает после выхода из воды, земной мир показался ему нереальным. В голове шумело и плескалось и само сознание кружилось. Было весело и как-то бессильно и невыносимо грустно. Всё, что он видел теперь перед собой, это слепящая зелень и Ленц, наверное впервые так долго выдерживающий его взгляд и не отводящий глаз, чьё всегдашнее скромное умиротворение было сейчас чуть более живым, радостным и даже каким-то лукавым. Чернов улыбнулся и получил неуверенную улыбку в ответ, вот только обе они показались ему фальшивыми. Он не испытывал восхищения, но от активной работы всех мышц тело его гудело, дрожало и вибрировало. С восхищением перед этим вынувшим из него душу чувством он приземлился на колени возле ног Ленца, ещё в течение секунды посмотрел в его робко улыбающиеся блестящие глаза, нежно-голубые, уже смутившиеся, но ещё не настолько, чтобы закрыться, а затем метнулся вперёд, словно упал, поймал его лицо в ладони и поцеловал. И из-за вкуса воды не ощутил ничего, кроме влажного тепла и протестующих барахтаний, которые легко преодолел, подавшись на него и повалив на спину. Руки сами собой обняли и сжали, он ощутил под собой повсеместное биение, движение и тепло не высохшей скользкой кожи. В голове у него, как он и предполагал, всё начало сыпаться и нестись по звенящему кругу… В первые секунды он и не заметил. Но потом, к огромному стыду и разочарованию, пришлось. Огромным усилием воли остановиться, открыть глаза, ощутить и услышать. Что его активно отпихивают и что Ленц, кое-как отвернув лицо, не очень громко, но гневно и возмущённо, по-настоящему, вовсе не из притворства, по-немецки требует его отпустить. Ещё мгновение, и он уже оттолкнулся и вывернулся, вскочил на ноги, завертелся, повторяя одни и те же несколько ругательств, похватал свою одежду и метнулся в сторону тропинки, по которой они пришли. Чернов только через несколько секунд вышел из напавшего на него ступора. Потрясение было не таким уж страшным. Он просто запоздало подумал, что это какая-то ошибка. Он даже не успел начать себя ругать. Он быстро оделся, хоть был ещё весь мокрый, и поспешил за Ленцем. Сам не зная зачем, но понимая, что отпускать вот так просто нельзя. В голове у него не решались зажечься ни злость, ни вина, ни страх. Он просто не понимал. Чернов быстро его нагнал и стал растеряно на одной ноте бубнить те нелепые вещи, которые говорят в подобных случаях: «Ну куда ты?» «А в чём дело-то?» «Чего ты?» «Я ничего такого не хотел». Смысла разговор не имел, но было ясно, что Ленц совершенно выбит из колеи, напуган и в случае опасного приближения готов истерично драться и орать, и это Чернов кое-как понимал, потому что ситуация складывалась и впрямь такая, что у Ленца, даром что он офицер Вермахта, не было никакого преимущества, и он вдруг оказался один на один с врагом, и кто знает, насколько этот враг вдруг показался страшным. А ещё он рассержен, буквально взбешён, чего Чернов совсем от него не ожидал. Он ни разу не видел Ленца таким злым, или даже не злым, а отчаянно и жалко свирепым, похожим на загнанного собакой котёнка. От него сейчас не дождаться было разумных слов. Чернов понимал, что лучше сейчас не мучить его и уж тем более не трогать, нужно оставить его одного и дать ему успокоиться, но ведь оставшись один, он наверняка заблудится… Ленц ничего не желал слышать и под ноги себе не смотрел. Вот и произошло несчастье. Он вдруг вскрикнул и упал. Чернов заметил быстро исчезающее в осоке скользящее блеском чёрное тело. В тот момент он, не совсем поняв суть произошедшего, даже обрадовался, потому Ленц остановился наконец и, перекатившись на спину и сжавшись в комок, повернулся к нему лицом. Лицом злым, покрасневшим, искажённым от боли и ещё сильнее перепуганным. Чернов тоже был немного взбешён, поэтому на какое-то мгновение увидел в нём поверженного фашиста и больше ничего. Пусть на секунду только, но в нём шевельнулось торжество… Но тело, к счастью, действовало само. Чернов навалился на него, заставляя принять нужное положение. — Надо немедленно отсосать яд, не дёргайся или подохнёшь сейчас! — Чернов знал, что от укуса гадюки не умирают, но всё же он мог грозить серьёзными последствиями. Ленц, всхлипывая и ругаясь, закрыл лицо руками и поддался. Змея укусила его над сапогом, в мягкую ткань со внутренней стороны, чуть пониже колена. Чернов уже не думал о том, как это действие будет выглядеть и какое впечатление произведёт на Ленца. Понятное дело, тому было ни до чего, он, упав на спину и хватаясь руками за траву, только скулил. — Не двигайся, от каждого движения яд распространяется… — Чернов не помнил, откуда именно знает, что делать, но он знал. В детдоме он ходил в походы и их постоянно инструктировали, что делать в той или иной ситуации, да и в армии наверняка об этом говорили. Сейчас в голове у него бурлила каша, но он не позволил панике взять вверх. Он точно помнил, если не удалить яд в течение пяти минут, то потом это уже бесполезно. Они находились не так далеко от города, но дойти до больницы или бежать искать помощь — равноценные глупости. Поспешно стянув с ноги Ленца сапог и задрав штанину, Чернов сразу увидел две красные порванные точки. Он сильно сжал пальцами этот участок кожи. Ранки открылись, на них выступили капли брусничной крови. Чернов накрыл это место ртом и резко втянул в себя. Через несколько секунд, ощутив во рту вкус крови, он выплюнул её и накрыл рану снова, полностью сосредоточившись на этом действии. Он не думал ни о том, кому помогает, ни о том, чем это для него обернётся. Это его друг, в которого он зачем-то сделал вид, что влюбился, или показавшийся ему другом фашист, который теперь организует ему отправку в лагерь, а то и виселицу на Порховской площади, или же наоборот, благодаря змее, не организует, — всё это было не важно… Он упустил тот момент, когда Ленц перестал стенать и замолчал, а затем принял более удобную позу и напряжённо засопел над самым ухом, а потом ещё и положил руку на плечо, держась, благодаря или просто так. Место укуса покраснело и стало горячим и пульсирующим. Чернову сейчас было не до глупостей, но он всё равно успел вскользь подумать, что сама по себе ситуация ему нравится, кожа у Ленца под коленкой мягкая и нежная и будь он совсем идиотом, то ласково прошёлся бы по этому месту пальцами, что он и сделал, сам того не заметив. Ленц, к счастью, тоже этого не заметил, потому что мучился от боли в быстро отекающей ноге. Он снова принялся затравлено свирепеть и бестолково ругаться, но Чернов всё же убедил его, что идти самому ему никак нельзя и что каждое движение увеличивает шанс того, что ногу придётся отрезать. Это была чушь, но всё же двигаться при укусе гадюки и правда нельзя. Место укуса Чернов перебинтовал рукавом своей рубашки, после чего поднял на руки и понёс его, пытающегося перекрыть страх агрессией, хмурого, на глазах теряющего силы, но продолжающего упорно отворачивать лицо. Подумаешь, змея. Подумаешь, обиделся… Ленц нравился Чернову, как и во все предыдущие дни, с этим, новым днём, ещё сильнее. Совсем не на такую его реакцию Чернов рассчитывал, и это его расстраивало, но сейчас от любого расстройства защищала сблизившая их трудность и держащаяся иллюзия зависимости. Чернов не знал, что и думать, но надежды не терял. Надежды на что-то смутное, всё ещё на какую-то ошибку, которую Ленц осознает, особенно когда успокоится и поймёт, что его спасли. Вместе с тем этот бурный и яростный отказ заставлял Чернова испытывать что-то вроде неловкого совестливого уважения к чужому мнению, которое он отчего-то не принимал в расчёт. Мысль о том, что он, пусть не спас (от самого укуса взрослый мужчина вряд ли умер бы), но не бросил, а потом ещё и потащил на себе одного из нацистов, показалась бы Чернову смешной, если бы не была такой грустной. Но даже если Ленц неправильно его понял, всё равно он оставался лучшим из немцев, каких Чернов знал и уж точно не желал для него смерти. Сейчас было только стыдно и неловко. Да и Ленц оказался не таким уж лёгким и тащить его по лесной тропинке было делом непростым. Однако потом, когда он уже ближе к городу стал тяжело дышать, трястись от озноба и терять сознание, это стало совсем не важно. Чернов донёс его до немецкого госпиталя и сдал медсестре, привыкшей к пулевым ранениям, а не к змеиным укусам.