Не рассмотрев

С тех пор прошло две с половиной недели. Осень решилась устроить блицкриг и буквально за десяток дней, мобилизовав все безликие силы, захватила не сопротивляющуюся и вновь умирающую землю. Бесчисленные городские клёны быстро пожелтели и всё что могли застелили холодным, вязким и влажным покровом листвы. Задули холодные ветры и зачастили дожди. Ночная темнота, торопясь обогнать положенный срок, приходила всё раньше и в этом ей потворствовал низко нависший, непроглядный и серый потолок облаков. Чернов вспоминал прошлую осень и понимал, что та была намного теплее. Тогда война ещё не успела уничтожить всё то, что она искорёжила и истоптала теперь. Осенью этой он совсем не захотел бы скитаться по лесам, никому не принадлежа и растворяясь в бестолковой свободе, и дело было, конечно, не в холодных ночах. Теперь целое звёздное скопление причин привязало его к Порхову. Главной причиной была подходящая к завершению беременность Евдокии. Она через знакомых передала в свою деревню просьбу, чтобы ей в помощь отпустили пожить сестру. Чернов понимал, какими трудностями и опасностью это может обернуться, но противоречить не стал. Лумист в середине сентября снова ненадолго запропастился. Чернов воспользовался этим случаем и, хоть это было сопряжено с большим риском, одной ночью съездил в Радилово и встретился там с партизанским связным. Вообще это огромное расстояние между Порховом и деревней, становясь всё более знакомым, занимало с каждым разом всё меньше времени. Ехать ночью на велосипеде по раскисающей лесной дороге было непросто, но Чернов справился с этим за десяток часов, и на следующий день вовремя пришёл на работу, хоть едва держался на ногах. План взорвать железнодорожный мост казался ему всё более невыполнимым. Он разведал, да и без лишних выяснений было ясно, что мост хорошо охраняется и со временем его охрана будет только усиливаться. Отказаться от замысла Чернов не мог, но он всё же поделился своими сомнениями со связным. Тот сказал ему только то, что динамит в ближайшее время будет доставлен и что пока изменений в плане не предвидится. Возить взрывчатку пришлось бы самостоятельно, частями. Осенняя распутица могла со дня на день совсем перекрыть дорогу, в таком случае перевозку пришлось бы отложить до снега. Возможно, на лыжах перевезти получилось бы проще, пусть так было бы дольше. Спрятать динамит Чернов планировал в подвале своего дома, а самым трудным этапом было заминировать мост. Как сделать это, Чернов пока не представлял. За один раз заложить взрывчатку было невозможно, а при обходе охрана наверняка заметила бы… Все эти заботы и тревоги занимали его почти всё время. К тому же он нарочно им поддавался и прокручивал их в голове с удвоенным упорством, как только чувствовал, что хотел бы потосковать совсем о другом. Это другое всё равно пролезало сквозь запрет, не очень, впрочем, суровый, а скорее возведённый лишь показательно, ради успокоения совести, ведь ей было не до спокойствия. Чернов думал о Ленце каждое утро и каждый вечер, всё так же, с нежностью, сожалением и любовью, расстроенной, но окрылённой. Спокойно угасшая было надежда теперь снова проснулась, маленькая и храбрая, как раз такая, которую ничему жизнь не учит и которой всё нипочём. Каждый раз, чаще чем необходимо, из будки окидывая взглядом пустой зал кинотеатра или выходя в него по какой-то надобности Чернов не мог и не хотел избавиться от трепетного волнения и беспокойного ожидания увидеть Ленца, чтобы то смутное и старательно не оформляемое в слова желание показало себя и тогда отпала бы необходимость его отвергать. Чернов знал, или только хотел быть в этом уверенным, что после их последнего откровенного разговора Ленц обязательно рано или поздно придёт к нему, и тогда, когда он придёт, это и будет знаком того, что он всё понимает, принимает и соглашается на ту сторону их отношений, которая больше не могла не быть первостепенной. Больше не могло быть речи о дурацкой дружбе или любой другой надобности, кроме той, в которой Ленц, пусть и не желая этого, признался. А раз признался, то сделал первый нечаянный, но закономерный шаг и за ним должен последовать следующий, более серьёзный, решительный и безумный. Если этот шаг сделан не будет, то, что ж… Значит Ленц не утратил благоразумия и это, несомненно, было бы правильно. Тем легче было Чернову переложить ответственность принятия решения на Ленца, а самому укрыться за иллюзией, что он думает только о своей семье и диверсионной миссии. Сам Чернов хотел делать вид, что ему не очень-то и нужно. Что он согласится на какую-то опасную любовь, только если ему предложат (а ещё лучше, если вынудят — так для страдающего чувства долга удобнее всего). Ведь самому этого хотеть нельзя. Во-первых, он один раз уже обжёгся, а во-вторых, в сотый раз очевидно, что этому сейчас не время. Такие отношения бессмысленны, они отнимут много сил, внимания и времени, а если зайдут далеко, то вообще всё испортят. Чернов понимал это слишком хорошо и потому надеялся на Ленца — на то, что он, впервые кому-то открывшийся, не сможет удержаться от того, чтобы дальше пойти на контакт. Чернов видел, что для него это очень тяжело, и что он, вдобавок к своему смятению и страху, должен испытывать опасения по поводу того, что он совершит предательство против своих крови и родины, а за этим может последовать наказание… Ленц пришёл так же, как и до этого. Незаметно и тихо появился в неосвещённом зале и опустился, как листья, на одну из скамеек. Стараясь вести себя как можно спокойнее, Чернов вышел к нему, всем своим видом показывая, что ничего не ждёт и вообще не принимает в расчёт значение этого визита. Улыбаться и храбриться тоже не стоило, как и показывать своего быстро растущего счастливого волнения — Чернов не знал, откуда оно берётся, но с каждой секундой оно всё больше мешало дышать, звало сорваться с места и трогало сердце почти приятной зовущей болью. Чернов хотел бы сказать, что это обыкновенный любовный гон, но в том и беда, что ничего для него не было обыкновенным. При виде Лумиста он иногда испытывал что-то подобное, но то всегда было сопряжено с мучительным душевным сопротивлением и жалостливым отвращением к себе и к своему рабскому поведению, складывающемуся из-за навязанной потребности быть ожидаемо милым. Сейчас он был таким же, но что-то одно, крохотное и в то же время главное, было заменено и потому желание обмануть и запутать из подстёгиваемого страстью вранья превращалось в щемящую искреннюю нежность, любящую, а оттого и прощающую ложь как что-то оправданное. Чернов действительно хотел Ленцу добра и на каком-то моральном подсознательном уровне разрешал себе этого хотеть. Ленц обоснованно заслуживал бережного обращения и спасения. С ним, таким хорошим, ранимым и смелым, иначе никак нельзя. Ленц бесшумно поднялся ему навстречу. Он принёс на себе капли дождя, странный закатный оранжевый свет и обрывки тумана, которые довершали его печальную худобу и горестную обречённость. Выглядел он как всегда хорошо, даже белую рубашку пододел под мундир. Его лицо показалось в этот момент Чернову совсем безжизненным, но в то же время художественно одухотворённым — как на старой картине, которая переняла узнаваемые достоинства оригинала, а недостатки спрятала в грамотно распределённой тени и в неразличимых переборах цвета. Ленц не мог не понимать, что раз пришёл, то пришёл не просто так. Это, ещё пара минут, и навсегда отлучило бы его от честности и безгрешности, от пусть несчастной, но спокойной портретной чистоты, похожей на пребывание на морском дне. Даже если это дно суждено судьбой как удобное и прекрасное постоянство, всё равно хоть раз в жизни надо выплыть. Ради этого вся жизнь и затевалась. Чернов смотрел на него и понимал, что уже, наверное, не любит его. Уж точно не так, как летом, но зато так, как осенью: через жалость, через чувство вины и ответственности, через нежность не только к нему, но и ко всей этой удивительной ситуации и к его немного опухшим усталым глазам, не раз побывавшим в воде и удручённо смотрящим из-под не поднимающихся до конца век с такой безответной тоской, с какой смотрит работник, когда ему перепоручают чужую работу и уходят. Он как-то обиженно молчал и не двигался и потому Чернов пошёл сам. Однако как только он сделал первый шаг, то увидел, что Ленц, наверное неосознанно, не отступил, а скорее вздрогнул, будто бы желая шарахнуться назад, но этого не произошло. Вместо этого что-то незаметно изменилось в его лице. Всё осталось по-прежнему, но взгляд стал чуточку презрительнее. Или это было что-то другое. Пугливое желание остаться неприкосновенным. Или робкое напоминание, что ему здесь не место. Здесь — это в этом здании и вообще на этой земле. В его глазах была написана просьба его не трогать, просьба, от которой ему самому было тяжело и одиноко. Чернов медленно подошёл к нему и остановился в полушаге, снова в последний момент безответственно перекладывая всю ответственность на другого. Чернов старался смотреть на него ласково и одобрительно, и ещё — ему пришло это в голову через секунду — с нерешительной взволнованностью, будто он и сам находится в смятении и будто это его нужно направлять и утешать. Это сработало. Ленц поднял лицо, отвёл глаза в сторону и посмотрел с печальным осуждением то ли куда-то, то ли внутрь себя, а затем порывисто, но без всякой силы подался вперёд. Наверное он собирался Чернова обнять, но руки, немного приподнявшееся, дальше не пошли. Он просто приблизился лицом к чужому плечу, замер так, а потом, словно решившись, лицо повернул и осторожно прижался щекой. Чернов коснулся носом его мягких волос и сказал себе, что должен как следует это запомнить: этот простой и чистый запах, переложенный ветром с болот в колею горьковатой осени, едва уловимое тепло, едва ощутимую тяжесть прикосновения, неповторимое нежное чувство, что всё хорошо, и свою боль, от которой трудно было дышать глубоко. Только и оставалось дышать маленькими рывками. Он не хотел Ленца пугать и потому только через полминуты, со всеми возможными предосторожностями, легонько обнял его, сцепив руки позади его спины и немного прижав к себе. Ленц повернул голову, ткнулся холодными губами ему под ухо и задышал немного шумнее, выдавая зарождающуюся панику, может, недовольство оттого что ему не комфортно. Это было очевидно: он будет бояться каждого нового движения, каждое действие будет сопровождено не столько страхом, сколько естественным неприятием и отторжением чего-то непривычного. Он как котик, будет сворачиваться в клубок и шипеть при любом неудобном вопросе, иначе ему не позволит природа. Чтобы это преодолеть, придётся стараться. Процесс этот будет невероятно долгим. Первая попытка поцелуя растянется на месяц. Или на ещё более долгий срок. Теперь это будет зависеть от Ленца и от его способности перебороть собственное отрицание, неприятие и опасения, и прийти туда, где он снова будет испытывать неловкость. Он решался на это не часто. Не чаще, чем раз в две недели. И поначалу он приходил таким несчастным и потерянным, что его было только лишь жалко. И жалко того, что он, должно быть, не меньше сотни раз успевал задать себе истязательный вопрос «зачем» и ответить на него, что «совершенно не нужно», но всё-таки тоска и ставшая мучительной скука приводили его. Главным из приводящих, видимо, было понимание, что никого ближе Чернова у него нет. Может, были в прошлом хорошие друзья или любимые и мудрые родные, но в них не получилось бы влюбиться, хотя бы потому что они, будучи умными и обеспеченными счастливым жизненным укладом, сами до этой опасной грани благоразумно не доводили, а порой и посторонних умели от неё отвести. И только здесь и сейчас, в этой проклятой стране, в этой проклятой осени он оказался ничем не защищён от того гибельного пути, на который любая душа стремится и, нащупав путь, идёт доверчиво, с тревогой и надеждой, что не сделают больно, хоть именно в боли, борьбе и трагичном финале лежит залог крепких отношений… Но нет. К сожалению или к счастью, нет. Не в этот раз. Он пытался, он приходил, красивый, хрупкий, безутешный, неземной и ласковый. Как бы трудно для него это ни было, он, преодолевая робость, прикасался, был рядом, не поднимал длинных ресниц, говорил тихо, говорил хорошо, улыбался сквозь нарастающую грусть и старался заботиться и помогать. Но он был не из завоевателей, а из тех, кого завоёвывают. Он старался любить, но не был, увы, к этому пригоден. К зиме он снова стал хворать, худеть, замерзать и отрешаться от реальности. К декабрю он не выдержал и сломался. Всё — слишком многое — зависело от его слабых сил и его сотканной из воздуха решимости. Чернов не нашёл оправданий, чтобы помочь ему и сделать решительный шаг навстречу. Не сделал. Держать не стал, не стал обнадёживать, отпустил. Горько ли было? Конечно, безмерно. Но зато правильно и честно. Родившийся в конце осени сын, планируемая диверсия, контакты с партизанскими связными — для любви не осталось места. Дорогой и ненужный, в новых синих метелях Ленц медленно растаял, как греющее всю зиму напролёт воспоминание о чудесном и ужасном бесконечном летнем дне.