Не рассмотрев

Его злость родилась ещё раньше, чем он сам. Его мама сильно страдала во время беременности. Так сильно, как её не заставили страдать ни три его старшие сестры, ни два младших брата. Семья была большой. Семья была замечательной, крепкой, обыкновенной, так как в ней могло появиться такое откровенное зло? Только и оставалось задаваться этим не требующим ответа вопросом. Просто так. Его мама во время беременности была постоянно усталой и страшно раздражительной и не только из-за испытываемых недомоганий, но и, как она сама потом задумчиво определила, из-за невыносимого груза смутной вины и из-за изматывающего чувства, будто ей чего-то не хватает. То ли ей всё нехорошо и долго, то ли что-то идёт не так, как надо, и оно вывело бы её из себя, если бы был из себя какой-то выход. Но даже сорваться на крик, слёзы или не мотивированную агрессию не получалось — даже не из вежливости и трепетного отношения к домашним, а из-за невозможности выпустить из себя эту погибающую силу, ведь ни одно проявление ярости не принесло бы удовлетворения и не облегчило бы боль. Злость была заперта глубоко внутри, она росла, разъедала, толкалась и била и словно бы с первых дней яростно проявляла свою чужеродность. Первый сын обернулся семейной трагедией, возможно потому, что на него повлияло неспокойное состояние матери во время беременности, возможно потому, что она, как ни старалась, не смогла его, такого невыносимого, простить. Возможно потому, что младшим нужен был пример, которому они не стали бы следовать, а старшим нужен был тот, кто будет во всём хуже них. Вернер Лумист родился в мрачном феврале девятьсот пятнадцатого и окончательно отбился от рук. Отец был уважаемым преподавателем изящной словесности, эстонцем немецкого происхождения, совершившим свой подвиг — он смог уберечь семью от большинства тягот Первой мировой войны. Мать была мучительно тонкой душой и труженицей, дворянкой из обедневших, но оставшихся чистыми кровью. Братья и сёстры были жизнерадостным и нежным выводком щенков белой масти, послушно год от года становящихся по росту для фотографий. И только он один был среди их страничного шёлка саднящей колючкой. По общему мнению, пока Вернер не мог навредить родственникам, он пытался им как можно сильнее досадить, а потому кричал без умолку все первые месяцы жизни. Может, он и подарил своей матери несколько счастливых минут, когда впервые улыбался или когда делал первые шаги, но те минуты были исключением из правила. А правилом являлось то, что Вернер был совершенно несносным, неуправляемым и грубым ребёнком, явно по ошибке появившимся в этой чудесной семье, где все друг друга берегли. Все были друг с другом ласковы, все любили поэзию. Все играли кто на пианино, кто на скрипке, кто на флейте. Все по очереди приносили маме в сад чай. Все рассаживались в кружок возле отца, когда он вечерами брал в руки книгу и начинал очень красиво и с неповторимым выражением читать что-нибудь на латыни или греческом. Все прилежно учились, прелестно выглядели, были полны почтения к старшим и очаровательно пели хором патриотические немецкие песни. Все были воспитаны с одинаковым вниманием и любовью, поэтому одно исключение лишь подтверждало то правило, что в семье царит мир и порядок. Было ещё одно правило, редкое и неведомое, но уже давно кем-то открытое: кто угодно может родиться где угодно, и как его ни воспитывай, как ни расти, от переменчивой злой судьбы не уйдёшь. Вернер, как только пошёл, не прекращая крика, стал крушить всё, что попадалось на пути. Любые вещи он ронял, всех толкал, мучил животных, обижал других детей, не слушался ни единого слова, а когда с ним пытались говорить, просто отворачивался и уходил. Пытались наказывать — но его не по-детски яростное сопротивление и неприятие любого наказания кого угодно могло поставить в тупик. Ничего и никого он не боялся и ничто на него не действовало. Ничем нельзя было его задобрить и ничто не вызывало в нём живого детского интереса, а если и вызывало, то был интерес разрушительный. Кроме всего прочего, стоило хоть на минуту спустить с него глаз, он тут же, оставляя за собой прерывистый след злодейств, исчезал. Старшие сёстры, поставленные за ним присматривать, тысячу раз намучились, постоянно разыскивая его по округе Веймара. Но даже разыскав, вернуть его домой им было не по силам, не только потому, что он огрызался на любые увещевания, но и потому, что стоило попытаться поймать его за руку и потащить, он, не смотря на то, кто перед ним, кидался в безжалостную атаку и ударить, покусать или расцарапать мог кого угодно. Хорошее к себе отношение он отвергал так же, как отвергал плохое. Ни боль, ни голод, ни усталость, ни жалость не могли заставить его смягчиться. Никто не понимал, что его гложет и почему он такой злой. Почему он противоречит любому слову, почему яростно отталкивает любую родственную нежность, почему смотрит так хмуро, почему обижает младших и не слушает старших… Почему, едва умея говорить, только и делает, что бесстрастно дерзит? Почему под ангельской внешностью скрывается дьявольская сущность, причём настолько бесстрашная и дьявольская, что ей, видимо, невмоготу носить личину благодетели и потому Вернер, едва его умоют и оденут в костюмчик такого же нарядного покроя и цвета, что и у других детей семьи, тут же норовит, будто назло (неужели и правда на зло?) вываляться в пыли, что-нибудь порвать и перепачкаться. Растрепать себе волосы, искусать губы, расцарапать невесть обо что лицо и руки, а то и нос обо что-нибудь или о чей-то кулак разбить, словно этими кричащими о собственной независимости украшениями необходимо дополнить непримиримо враждебный взгляд, которым он всегда хмуро смотрел на отца, когда тот, вновь и вновь качая головой и горюя, спрашивал. Не у Вернера, а просто так: ну откуда эта злость? И ведь не дай бог дойдёт до слова «ненависть». Ну где же они совершили ошибку? Вот Курт на три года Вернера младше, всё у них одинаковое, всё их окружение совершенно идентично, сами они похожи как две капли воды (за исключением выражений лиц), но при этом Курт золото, а Вернер смущает всю семью и вечно им всё портит. И ведь кажется, парень не глупый. Кажется, он всё понимает, может, даже слишком хорошо понимает. Вот только держит всё внутри, и никак его не открыть. Впрочем, об этих тайных истоках ненадолго задумывался только отец. Все остальные, менее терпеливые и мудрые члены семьи, так или иначе обиженные и оскорблённые, Вернера сторонились и, если бы могли, совсем бы вычеркнули его из семейной жизни, ведь он по их справедливому мнению только того и добивался своим поведением. А что же он сам? Он и сам понятия не имел, кто хозяйничает у него внутри. Что хозяйничает. Что заставляет его огорчать этих людей. Что постоянно направляет его к разрушению… Как только ему пришла пора об этом задуматься, он решил, что это честность. Он — честный и он не станет себя оправдывать или зря ругать. Просто такой уж вот он есть, честный и злой. Злость стремит его к пресловутому разрушению, честность к саморазрушению, а саморазрушение к гневу. Когда отец смотрел на него укоризненно, когда мать, скрывая за досадой страх, кривила лицо при его виде, когда из-за него плакали старшие девочки — Вернер не чувствовал раскаяния. Он знал, что не смог бы поступить по-другому. Не мог не толкнуть, раз кипит в руках постоянная агрессия, не мог не обидеть, раз из честности он не может удержать внутри рвущуюся грубость, не мог не сказать резко и отрывисто, потому что иные звуки в его горле просто не рождались. Он никогда не просил прощения и никогда не говорил, что ему жаль или что он больше не будет. Он знал, что не жаль и что будет. Он знал, что эта рафинированная семья — его семья — для него совершенно чужая. К этим людям он не испытывал ничего кроме раздражения. И из честности никогда ничего от них не ждал, не просил и не принимал. Он не смог бы, даже если бы захотел, стать их частью. Не смог бы мило улыбаться, подобострастно поддакивая отцу, и не смог бы гуськом идти за мамой на прогулке, заучивать молитвы и причёсываться на пробор. Он не смог бы, ведь тогда бы ему пришлось совершить над собой неимоверное усилие, пришлось бы лгать, лгать, лгать и им, и самому себе. А он хотя бы честный. У него хотя бы своя голова на плечах. Он хотя бы не послушная, обёрнутая ленточкой игрушка в их нежных руках. Он — сам по себе. И он не пропадёт. Они ему не нужны. Такие добрые, но в этой их доброте лежит слабость — это Вернер понял лет в шесть. Эти люди, на протяжении всей его недолгой жизни составлявшие весь окружающий мир, эти люди как водоросли в бурной реке. Они мягкие и безвольные, они живут своей струящей по течению прелестной ограниченной жизнью, и ни до чего другого им дела нет. И что самое печальное, для них это совершенно правильно и естественно. А вот Вернер, даже в шесть лет, по крайней мере так ему самому тогда казалось, видел в тысячу раз больше, чем они. Вернее, он видел то, на что они закрывали глаза. Они, поглощённые своим теплом и светом, не видели, что мир за пределами семьи полон боли, страха, ужаса и злобы. Вокруг столько грязи и смрада, что умудряться жить в чистоте это просто лицемерие. Делать вид, что мир справедлив и прекрасен, это дурь, когда мир — вот он, гниёт и стонет. И дело не только в остатках прошедшей позорной войны, бедности, калеках, бродягах и нищих, наводняющих город, дело в каждом людском поступке и слове. Каждый, кто ни говорит, тот врёт. Каждого, только тронь, только присмотрись — и ясно увидишь, насколько низкопробна, уныла и бессмысленна его жалкая жизнь. Насколько все люди отвратительны. Отвратительны, потому что фальшивы. Фальшивы, потому что скрывают. Скрывают ту нелицеприятную сторону жизни, которую и должны скрывать — Вернер и это понимал, но всё равно простить сокрытие истины не мог. Вернее, не мог сделать вид, будто принимает всеобщую фальшивость. Он от неё отказывался, потому что ничего не мог и не хотел поделать со своей жгучей честностью, которая вечно толкала его ненавидеть всё, что содержит в себе обман. А обман был повсюду — чутьё никогда Вернера не подводило. Вот, например, сегодня они ели на обед курицу и друг с другом сахарно любезничали, а утром на площади Вернер видел лошадь, такую же худую, как и её потерявший человеческий облик хозяин, который эту лошадь бил палкой. Где здесь хоть какая-то честность? Как уместить и семейную нежность и уличную дрянь в одном сердце? Ведь одно должно совершенно уничтожить другое. Как можно от одного или от другого отгородиться? Как можно отвести глаза и не обратить внимания, когда знаешь, что вон того безумного старика выгнали из дома, а он, сумасшедший, сидит, и плачет на поребрике. А если попытаться ему помочь, то только измажешься в его грязи, да потом поймёшь, что он пьян, да он ещё попросит у тебя взаймы, так что ты больше не захочешь к нему подходить, а он назавтра снова будет сидеть с несчастным видом и чтобы отвести от него глаза, придётся соврать себе, что не жалко, и испытать досаду, хуже которой нет — досаду, оттого что выдуманный тобой мир не соответствует миру реальному. Подгонять реальность под свои рамки, что может быть подлее? Что может быть подлее, когда одного мальчика в классе все унижают, а другой является звездой, и оба они якобы равны перед учителем и оба они якобы равны, когда возвращаются домой, но какие же разные они внутри, какие разные у них дома и какое разное у учителя к ним отношение… Как могут одни жить в радости, а другие страдать, и при этом происходят оба эти явления пугающе близко друг к другу? Вернер ничего из этой несправедливости не хотел исправить и никому не хотел помогать. Хотя бы в этом он был с собой полностью честным — попытка бороться со злом так же лицемерна и бестолкова, как счастливая жизнь на земле. Остаётся презирать всех одинаково и себя в том числе. Всех одинаково ненавидеть. Одинаково ненавидеть за грязь и за грубость, проявляемую каждый день или проявленные лишь однажды, и потому одинаково отвергать любую доброту, которая являет собой оскорбление справедливости, ведь всегда соседствует со злобой. Идеальных людей нет, а всякий, кто не идеален, тот жалок. Вернер и себя считал жалким, но он хотя бы был честен с собой и не разыгрывал комедию довольства собственной переменчивой злой судьбой. Всё это бурей металось в его голове каждый день и никак не могло улечься. Вернера называли проблемным ребёнком, но он-то знал, что его проблема лишь в том, что он не станет подстраиваться ни под чьи ожидания. Эти люди считают себя добродетельными — думал он — вот и пусть считают. Кто он такой, чтобы оспаривать их миропорядок? Он вправе лишь отрешиться от того, что сводит его с ума — от всего смешного, жалкого и нелепого, что иные по причине слабости, скудоумия и желания быть счастливыми зовут своей цветущей молодостью. Тот, кто силён, кто понимает и кто не хочет играть прописанную роль, пойдёт сам, и отвечать будет лишь перед самим собой. В одиннадцать лет Вернер убежал из дома. Честность его лишь на секунду задалась вопросом, должен ли он объяснить родителям свой побег. Честность дала очевидный ответ: «им этого не понять, а выдумывать что-то, что они смогут переварить, нечестно». Очень скоро его поймали и водворили домой. Ещё скорее он стал завсегдатаем полицейского участка, потому что постоянно влезал в драки, причём, как бы поразительно это ни было для взрослых, дрался он и со сверстниками, и с теми, кто был многократно старше и сильнее его. Сам он именно в проявляемой агрессии находил единственно честный выход своей энергии. Она жгла его изнутри и он дрался. Начинал первым, провоцировал тех, кто своим видом чем-то ему не угодил, и честность не давала ему остановиться до тех пор, пока не будет потеряно сознание. Его отправляли в закрытые школы разной степени строгости — он из любой убегал, а если убежать не получалось, то все физические наказания воспринимал как личное оскорбление и на любого обидчика мог наброситься, будь то одноклассник или учитель. Про него говорили, что совсем скоро ему не миновать тюрьмы. Что он погибнет, и слава богу… Но чутьё никогда его не подводило. Он-то знал, что действует правильно. Правильно то, что он ко всему одинаково непримирим и правильно то, что он не покупается ни на чью фальшивую доброту. Правильно то, что он не ослеплён ничьим авторитетом и не имеет ничего, что боялся бы потерять. Он знал, что не пропадёт. Родители оставили, наконец, всякие попытки исправить его, и в четырнадцать лет он навсегда от них ушёл. Он никого не убил, как они ожидали, никого не пырнул ножом. Он не воровал, не пил, не распутничал и не хулиганил. Он не нуждался ни в деньгах, ни в еде, ни в крыше над головой. Может, то обеспечивала одна его закалённая злобой молодость, но он действительно не знал ни одной вещи, без которой не смог бы обойтись. Он не знал главного — для чего живёт. И это-то его и злило сильнее всего. От этого он яростно хотел избавиться, а потому пытался занять любой свой свободный час, но любые развлечения он высокомерно отвергал, как и любую работу. Ему только и оставалось, что изводить себя физическими нагрузками, опасностями и драками, доводить себя до такого состояния, когда думать о чём-либо просто не получится. Свобода его не продлилась и дня. Свобода ему, в общем-то, не была нужна. Зачем ему свобода? Чтобы понять, какое неопределившееся ничтожество он из себя представляет? Он не хотел свободы, он наоборот хотел жёстких рамок, которые заставили бы его служить чему-то главному. Но, опять же, работать, учиться, добиваться чьего-то расположения, перед кем-то юлить, строить из себя невесть что — всё эти глупости он презирал со страшной силой. Он дал бы себя поймать и связать только такой силе, которая была бы так же откровенно честна, как он сам. Ему показалось, что он нашёл такую силу. Вернее, она сама его нашла, благо уже вовсю хозяйничала на веймарских улицах. Набирающий обороты Гитлерюгенд не дал бы неприкаянным и способным молодым людям пропасть зазря. Там остро нуждались именно в таких, как Вернер. Там знали то, чего не знали нигде — правильный подход к молодой злобе и неуправляемости. Там Вернер понял, что он такой не один, но при этом может остаться единственным, поэтому он, как того требовалось, забыл всё, что было раньше, и ступил на этот путь без возврата. Там он навсегда и остался, безразлично потеряв свою душу, которой, кажется, и не было, он позволил воспитать себя и огранить свои бойцовые качества, все те, какими должен обладать прирождённый эсэсовец.