Не рассмотрев

Вместе со своим подразделением Вернер прибыл в Порхов через несколько дней после того, как этот город почти без боя захватили. Да и было бы что захватывать. Однако именно здесь, на пути из так же уже захваченного Великого Новгорода в Псков командование постановило организовать пересыльный лагерь для военнопленных. Это было главной задачей, так же нужно было начинать наводить на оккупированной территории порядок, поддерживать безопасность, предупреждать возможную партизанскую угрозу и потихоньку очищать недостойный существования народ от тех, кто не достоин существования в первую очередь. В июле сорок первого всё было настроено на то, что война завершится не позже, чем к осени, безоговорочной победой. Вернер успел уже насмотреться на захолустные города этой дикой страны далеко на востоке, так что Порхов мало чем отличался от прочих. Так же утопал в тяжёлой искрящейся зелени, так же расползался на многие километры вдоль тёмной быстрой реки маленькими частными домиками с огородами. Правда, в городе имелась средневековая крепость, и Вернер, как только услышал о ней, захотел её осмотреть, но поначалу было некогда, ведь поднялась обыкновенная канитель. Обустройство новых помещений и организация служб, составление бесконечных списков, приказов и утверждений, допросы, вычисление и сбор тех, кого нужно для острастки населения повесить первыми — самых очевидных коммунистов, имевших глупость остаться в городе, евреев и возможных подстрекателей. Фронт откатывался всё дальше на восток, глубокий тыл должен был учиться жить по новым правилам. Танковая пыль и маршевая духота постепенно улеглись. Первые казни прошли успешно, в городе, казалось, всё тихо. Конечно нельзя было терять бдительности, но Вернер доверял своему чутью, а оно пока ни разу его не подвело. Чувствовал он себя хорошо и спокойно, правда, чертовски пусто, но это никогда его не отпускало, а здесь, далеко от родины, и вовсе наводило сплошную тоску. Когда выдался наконец более или менее свободный день, Вернер вместе с парой своих гауптшарфюреров, а те в свою очередь захватили нескольких солдат, отправились в крепость. Её осматривали и прежде, но лишь на предмет того, что там в принципе. Ничего там интересного не нашлось. Каменные стены, полуразрушенные башни, брошенная церковь да пара домишек на территории. Вернер прежде не замечал в себе склонности к древним руинам, но эта крепость его чем-то привлекала. Это было ещё не чутьё, которое никогда не ошибалось, но что-то с ним связанное. Что касаемо чутья, то Вернер не мог точно охарактеризовать что это. Он назвал бы это скорее не интуицией, а смесью логики со здравым смыслом и разумным предчувствием — что-то правильное и честное, что раньше, в глубоком детстве, было подвластно ему всецело, а потом за давностью лет растворилось в дыхании, но само это невесомое ощущение, будто всегда знаешь, что делаешь, осталось и до сих пор вело. И оно то ли звало пойти в проклятую крепость, то ли наоборот, печально просило держаться от неё подальше… Вернер не привык к тому, чтобы его посещали какие-то смутные желания и необоснованные тревоги, это было ему совершено не нужно и чуждо, однако иногда, очень редко, эта странная ностальгия возвращалось, словно бы звук, пойманный в далёком отголоске прошлой жизни. Иногда Вернер проезжал мимо незнакомого городка и чувствовал, как что-то мягко давит на сердце. Иногда, когда он видел играющих девочек, что-то оказывалось, пусть на секунду, но растерзано чувством вины. Иногда его тянуло пойти туда, куда ему совсем не нужно. Иногда тянуло ехать, не останавливаясь, по какой-то идущей в никуда дороге. Иногда он сохранял чью-то жизнь, совершенно просто так, лишь из внутреннего чувства равномерности, которая для беспробудно спящей совести уравновешивала одну спасённую, дешёвую, но особенную жизнь сотней отнятых ничем не примечательных. Все эти маленькие сентиментальные слабости были не более чем игрой воображения. Воображение опиралось на некие забытые, зыбкие до пленительности образы прошедших лет, лет, от которых Вернер давно отказался, благо те были не особо приятными, однако эта легко подавляемая сентиментальность осталась и являла собой одну из сторон безошибочного чутья, так что Вернер позволял ей витать где-то поблизости. Короче говоря, та же самая ерунда привязалась к нему вместе с треклятой крепостью. Его обычный путь от штаба до места планируемой постройки лагеря пролегал мимо неё. Сначала нужно было проехать мимо этой развалины по другому берегу реки, затем преодолеть плавучую переправу, наспех наведённую возле взорванного красноармейцами при отступлении моста, и въехать на пригорок. Крепость так и маячила перед глазами на этом неудобном отрезке пути, вечно запруженном толкотнёй и бестолковыми местными. Требовалось сбавлять скорость, машины глохли, происходили какие-то досадные аварии, саму переправу ещё долго не могли наладить как следует, потому что река в этом месте была быстрой и коварной. Ниже по течению имелся последний в городе мост, железнодорожный, его так же приспособили для проезда некоторых машин, но пользоваться им было ещё более неудобно. Мотаться в лагерь требовалось почти ежедневно, поэтому ежедневно приходилось видеть крепость, в вековом безмолвии которой постепенно начало угадываться что-то зловещее. Будто нарочно она тут и там выставляла свои светлые щербатые бока из листвы обступивших её тополей. На крепостных стенах виднелись пробитые окошки, лишённые крыш обломанные башни щерились бойницами. Стояло душное жаркое лето и от пыльного угловатого камня крепости лето казалось ещё душнее и — как-то неуловимо — загадочней и оттого тяжелей. Даже быстрая певучая река рядом с ней словно бы теряла свежесть и становилась приторной, безвольно путающей потоки в опущенных до песчаного дна ветвях ракит. Когда мимо крепости приходилось ходить пешком, тут уж совсем не было спасения. Сухие неприступные стены, чем-то напоминающие о сирийских пустынях, вновь притягивали взгляд. Больше в округе смотреть было не на что, но и без этого крепость сохраняла своё волшебное древнее очарование. Вернер за пару недель просто заскучал, вот и вбил себе в голову крепость — так он сам себе это объяснил — вот и придумал некую хранящуюся за неприступными стенами тайну, добраться до которой проще некуда. Проще некуда, однако доступная тайна эта всё ещё остаётся неизведанной, ведь такое простое действие, как отступить от дороги и заглянуть внутрь крепости, по сути оказывается невыполнимым по скоплению мелких причин. Всегда нужно или куда-то торопиться, или дорогой делить пустячный разговор с кем-то из сослуживцев. Когда посещение наконец оказалось запланировано на точную дату, смутное чувство то ли опасности, то ли тоски жалобно донесло Вернеру, что лучше бы ему не приближаться к крепости. Лучше бы оставить её загадочность нетронутой и оттого прелестной и продолжить поглядывать на неё издалека… Но товарищи всё равно бы пошли, раз уж договорились. Они не видели в этой прогулке ничего необычного и Вернер не захотел отдавать крепость им, ведь когда они из неё вернутся, то наверняка хоть раз да заведут про неё разговор, и ему будет невыносимо об этом слушать, не видев при этом предмета разговора, это будет так неправильно и нечестно… Да, честно будет пойти в злополучную крепость и разобраться уже с её странной притягательностью. Развенчать её и дело с концом. Сослуживцы Вернера по пути посмеивались, болтали и курили. Оказавшись на правом берегу, они свернули на ухабистую, укрытую с двух сторон густыми кустами дорогу и она совсем скоро привела их к главным воротам. Никаких ворот, разумеется, не было, в этом месте частично обрушенные, заросшие травой и беспорядком цветов и крохотных берёзок стены просто раскрывали широкий проход в огороженное пространство. Внутри лежал в замкнутой неподвижности обыкновенный запущенный сад или, скорее, лесок, не дотягивающийся верхушками до края стен. Прямо возле входа стоял прикрытый покрывалом вьющегося хмеля аккуратный домик с занавешенными окошками. Один из солдат поколотил в дверь, но никто не отозвался. Эсэсовцы стали осматриваться, одни решили отыскать лестницу и забраться на стену, другие, придирчиво осмотрев хозяйственные постройки, ушли вглубь деревьев искать руины церкви. Вернер отделился от остальных и пошёл вдоль одной из стен, с трудом подавляя странное желание прикоснуться к горячему, сияющему на солнце слепой белизной камню и так и идти, ведя по нему ладонью, словно с прошедшими веками за руку. День выдался безумно жаркий, на небе не наблюдалось ни облачка, а в крепость не залетал ни один ветерок. В изнеможении застывшая листва готова была воспламениться ядом. Даже в одной рубашке было невыносимо, ноги в сапогах пылали и горела кожа, в висках надсадно пульсировало, внутри всё кипело, клокотало тяжело и медленно, так что перед глазами плясали тёмные точки. Пропечённым пустым воздухом не получалось надышаться, он только высушивал горло и давил изнутри. От одного взгляда в солнечную сторону голову и глаза пронзала боль, поэтому солнцу приходилось подставлять спину. С каждым шагом всё плотнее наваливалась усталость. Ощущая и головокружение, и мертвенную сонливость, и мутную тошноту, и полнейшее безразличие к своей жизни на такой жаре, всё позабыв и ничего больше не желая, даже тени, Вернер отдалённо понимал, что чувствуют колонны бесконечных пленных, уже бредущих по всем дорогам в их лагерь на смерть. Он смотрел на ряд камней, вдоль которого осторожно и медленно шёл по траве, и замечал, что звуки теряют чёткость. Неустанный яростный стрёкот насекомых переходил в непрерывный, высокий, довлеющий надо всем звон, а в звоне дробилась тишина раскалённого до бела хрустального неба, превращающегося обратно в песок. Этот песок, осыпаясь, резко шуршал под ногами вместо мягкого шелеста осоки. В собственном теле становилось всё более тесно и плохо. Если бы могло ещё родиться в душе какое-то желание, им стала бы потребность вырваться и отсюда, и из себя, из этого бесчестного мира, а отвесная, кое-где увитая хмелем стена всё тянулась вперёд… Это иллюзия — так Вернер говорил себе — просто жарко, вот и всё… Но уже откуда-то из другой страны, из-за гор, из Европы, донёсся, как правдивый слух о войне, радостный крик. Едва найдя в себе силы повернуть голову, Вернер увидел в просвете между деревьями, что один из солдат забрался на стену. Отвернувшись, Лумист вернулся к своей губительной пустоте и вдруг увидел впереди чёрный, тонкий под углом провал небольшой арки. Снаружи всё было так ярко и светло, что проход, когда Вернер приблизился, зазиял как бездна. С запозданием от бездны потянуло нежным холодком смутной опасности… Вернер вошёл в неё, сделал несколько шагов и, вдохнув поглубже затхлый воздух, испытал величайшее облегчение, ведь внутри башни царили покой, прохлада и глубинная сырость подземных ходов. Всё это было защищёно от летнего убийства несколькими метрами камня. Вернер взглянул наверх, на узкие, разбросанные в беспорядке и скупо пропускающие синие лучи бойницы в стенах, на остатки давно сгнивших деревянных лестниц и на обведённый ветками и плетями трав далёкий круг неба, отсюда кажущегося идеально лазурным… Хоть Вернер и посмотрел сначала вверх, от него не укрылось постороннее присутствие. Он ощутил это ничем не выданное присутствие кожей, оно не успело дойти до осознания, но Вернер не был удивлён, когда, опустив глаза, увидел сидящего на деревянной скамейке человека. Он тоже, видимо, скрывался здесь от жары. В руках его была книга, которую он, неторопливо заложив закладкой, закрыл, и поднялся на ноги. — Добрый день, офицер, — мужчина скромно улыбнулся и приветливо склонил голову. — Осматриваете достопримечательности? — он говорил на немецком, в котором Вернер не уловил ни капли какого-либо акцента. Но не это было самым удивительным. Да и что тут могло быть не удивительным? Вся немыслимая уличная жара, лишь мгновение назад оставленная позади, оказалась давным-давно покинутой. Вернер уже не помнил, каково это, когда жарко. Его уже пробрал озноб. Уже захотелось что-нибудь набросить и отогреть в карманах руки. Его глаза неожиданно быстро привыкли к синей тени, и сам он уже свыкся с лёгким сквозняком, струящимся из обрушенного провала под западной стеной. Всё это вокруг уже давно, настолько давно, что и этот человек, только что увиденный, уже оказался знаком и изучен… Вернер не видел его прежде в городе. Да и вообще никогда не видел. Но откуда эта мысль? Что это за «вообще»? Где ещё он должен был однажды его встречать? Почему чутьё тревожно подсказало, что очень хорошо, что Вернер пропустил где-то должное состояться знакомство… Или же это лицо просто из разряда тех лиц, о которых вечно чудится, будто где-то их уже видели? Это лицо явно происходило не из той бесформенной породы крестьянского зверья, что в бесчисленном составе населяли псковские земли. Лицо этого мужчины было тонким, аристократичным, иначе и не скажешь… Вернер не успел как следует к нему присмотреться, да и не было никакой надобности присматриваться, но тут началось целое представление. То ли этот человек нарочно актёрствовал, то ли так уж был одарён от природы, что каждое движение его лица и гибкого тела происходило неуловимо торжественно и плавно, как взлёт большой птицы или как отдельная, идеально сбалансированная сцена пьесы. Всё в нём было как изящный танец и этим сложно было не залюбоваться. Сначала с его худого, облагороженного умственным трудом и ранним горем и оттого благородного, но по-простому обточенного загаром и ветром лица быстро сползла, словно спала пеленой, улыбка. Долгие брови, спускающиеся на висках почти вровень с уголками печальных египетских глаз, выразили беспокойство. В светлых глазах на мгновение зажглась тревога, но, видимо, не от страха, а от того внутреннего чувства милого раздора, когда силишься что-то припомнить, но не знаешь, что именно навело тебя на этот поиск… На секунду он, приоткрыв рот и поражённо вдохнув, отвёл глаза вверх и в сторону, продолжая что-то искать глубоко в своих мыслях, и от этого он приобрёл невинно-детский вид, какой всегда оказывается ещё более выигрышным, если находит на человека в летах. Мужественно грубоватым, но при этом тонко прописанным чертам его лица Вернер не дал бы больше тридцати, но больше дал бы внимательным мудрым глазам и возрастной ломкой худобе и ещё больше — начавшим седеть лёгким волосам. Мужчина всё в тех же переменчивых быстрых раздумьях сжал губы и уронил голову чуть вбок, что-то кому-то отрицая и доказывая, опустил тонкие веки. Затем, словно что-то решив, склонил лицо и посмотрел мимо Вернера, едва заметно улыбнулся, покачал головой, даже что-то прошептал себе под нос. Прищурил глаз, помедлил мгновение и вынес решение — сам себе кивнул и выпрямил спину. Посмотрел наконец прямо на стоящего перед ним зрителя радушно, даже лукаво и хитро и улыбнулся, но, показывая, что понимает, кто перед ним, успел деликатно прикрыть эту свою всезнающую ухмылку книгой, которую поднёс к подбородку в ещё одном изысканном преподавательском жесте. Безбрежно светлые глаза его сияли осторожной природной любовью посторонних добрых людей к чужим детям, попавшим в беду. Всю эту комедию он провернул ни разу не переборщив с эффектами, ни разу не проколовшись на фальши или переигрывании. Вернер конечно ни капли ему не поверил, однако невольно остался под тем впечатлением, которое должно было быть произведено. Едва он успел подумать, что эту лису нужно пригласить на допрос с пристрастием, потрёпанная книга отодвинулась от лица и упала в выпрямленной руке. — Заходите как-нибудь выпить чаю. Я живу там, в доме возле входа в крепость, — в его бархатистом голосе, словно созданном для неспешного немецкого языка, на точно выверенную, едва уловимую долю прозвучала нежность, которая не могла не иметь под собой некоего основания. Именно это он словно бы и имел в виду: вы мне нравитесь, у меня есть на то целое звёздное скопление причин и я хочу, чтобы вы знали об этом. Вернер мысленно поблагодарил давно освоенную науку при любых обстоятельствах сохранять на каменном лице абсолютно бесстрастный и устало-презрительный вид. Он так же поблагодарил правило, которому всегда следовал — ничему не верить. Он мог бы сколько угодно так простоять, без единого движения буравя безжизненным взглядом этого человека, который обязан был рано или поздно смутиться и стушеваться, понять, что он слаб, захотеть сбежать отсюда, но единственный проход загорожен, так что… Вернер услышал, как знакомый голос, донёсшийся не со спины, а сверху, призывно выкрикнул его фамилию. И уже через секунду ещё более настойчиво и требовательно. Оно и понятно, они должны друг за другом присматривать, ведь за каждым углом может поджидать какой-нибудь оголтелый коммунист с ножом… Вернер нечаянно выдал себя тем, что проявил свою злость, дёрнув глазом. Мужчина это тут же заметил и, словно так и надо, понимающе поджал губы, приподнял брови, отвёл взгляд, даже плечами чуточку пожал, всем своим видом ненавязчиво говоря, что ничего не поделаешь, придётся прервать столь приятную беседу. Вернер резко развернулся, преувеличенно чётко слыша свои шаги, вышел из башни, понадеявшись, что хотя бы этим своим уходом испортит этому умнику его странную игру, и вернулся к сослуживцам, которые, потеряв его из виду, начали беспокоиться. Вскоре они все вместе покинули крепость. Но Вернер её не покинул. Ещё до того, как он из неё ушёл, он захотел в неё вернуться. Он по-прежнему хотел осмотреть её, осмотреть целиком, обойти вокруг, взобраться на стены и башни, исследовать сад… Сам себе он объяснил это простым историческим интересом. Что-то подсказывало ему, что по-настоящему познакомиться с крепостью он сможет только в одиночку, без провожатых и без сомнительных знакомств. Да, этого хитреца из крепости тоже не мешало бы проверить, причём тоже исключительно самому. Но в нём Вернер не увидел опасности. Чутьё никогда его не подводило, он был уверен в своих силах, он скучал… Видимо, это и есть главная причина. Рутинная работа наводит на него тоску, поэтому крепость, сохранившая большую часть своей тайны, по-прежнему его привлекает. Ночь он спал неожиданно беспокойно, ему снилась всякая перепутанная дрянь и сложенные бесконечными штабелями, достающими до чёрного неба, мёртвые тела. Если он думал об этом, совершенно обыденном и не раз виденном в концлагерях, днём, ему было всё равно, но если эта пакость снилась ночью, то превращалась в какую-то бешеную удушающую фантасмагорию, после которой утром голова была тяжёлой, пустой и будто бы не принадлежащей своему хозяину. Невозможно было ни на чём сосредоточиться. Вернер давно заметил, что вредные сны видятся ему после каких-либо сильных впечатлений. В данном случае обвинить можно было только крепость, но Вернер рассудил, что лучше окончательно с ней разделаться, чем и дальше позволять ей будоражить воображение. Нужно исследовать её так, чтобы больше не на что было смотреть и чтобы интерес пропал — это должно сработать. Может, разумнее было бы сказать себе строгое «нет» и не лезть туда, но уж лучше быть с собой честным. Как назло ближе к вечеру следующего дня у Вернера не осталось ни одного мало мальски достойного дела. Ничто не оказалось более желанно, чем снова пойти в злополучную крепость. На этот раз день был облачный, так что погибать от перегрева и разыгравшегося от жары восприятия не пришлось бы, но Вернер всё равно с отстранённым интересом заметил, что его всегда послушное и холодное сердце на подступах к крепости забилось сильнее. В попытке это себе объяснить, Вернер сначала обошёл крепость по внешнему периметру. Почти везде стены, хоть и поросли травой и кустами, были высокими и практически отвесными. Под ними вилась вытоптанная тропинка и в паре мест она ныряла под заваленные и заросшие арки, проделанные в основании стен. Делая второй круг и не избежав испачканных в болоте сапог, Вернер нашёл в стене небольшой проход, который вёл к пустой брошенной церкви. Та стояла бесприютная и одинокая и со всех сторон её прохудившиеся серые стены обступала, как лучший сторож, непроходимо яростная крапива. На территории Вернер отыскал вход в ещё одну башню, чуть поменьше той, в которую он забрёл днём ранее. Тут тоже не было потолка и преувеличенно далёкое белое небо лежало заключённым в каменный, поросший травой квадрат. Сидя в этом безмолвном закутке, Вернер попытался ответить себе на вопрос, что его сюда привело и что ему тут так нравится. Кроме ерунды насчёт безвременного спокойствия и когда-то невыразимо давно военной, а теперь совершенно мирной величественной красоты в голову приходило ещё что-то смутное, что трудно было описать словами. Возможно, суть заключалась в том, что Вернер не ожидал от русского захолустья такой древности. Возможно, он не ожидал, что ему, ему одному окажется вручена такая странная реликвия. Ведь никто, кроме него, этой крепостью не проникся. Такие крепости должны быть и в том же Пскове, и Новгороде, и ещё много где. Но ничего из этого многого Вернер не знал. И ни одна из всех других крепостей не знала его. А с этой они теперь вместе. Пожалуй раз и навсегда. Желая сегодня раз и навсегда с крепостью покончить, Вернер решил подняться на стену. Широкую и много веков назад разбитую тысячами ног каменную лестницу с большущими ступенями он нашёл быстро, хоть узловатые яблони прятали её, как сокровище. День всё поспешнее клонился к закату и большой крепостной сад уже заливался нежной розовой мутью сумерек. Среди зелени Вернер разглядел поблёскивающую стеклянную теплицу. С другой стороны стены темнела в перекрестье стволов и ветвей река. Вернер лишь на мгновение задумался о том, что не безопасно оставаться здесь до темноты. Задумался и остался. И увидел его. Этот встреченный днём ранее умник благочестиво по-детски сидел на краю стены в той единственной её части, где внешние прибрежные тополя не закрывали вид на город. Вернер испытал раздражение и досаду, не столько из-за того, что ему снова портят одиночество прогулки, сколько на то, что есть такие люди, которые буквально нарываются на гибель и в этом они чрезвычайно похожи на червяков, желающих переползти асфальтовую дорогу. Снова пришлось наводить на себя безразличный и грозный вид. Этого навечно привитого профессионально образа Вернер никогда не терял, но наедине с собой он мог иногда себе позволить вздохнуть, ссутулиться или потереть глаза рукой. Это не было слабостью. Это было честностью. А тут необходимо было прибавить ходу, внести в шаг решительность и железо, а в движения стремительность и взятую под строгий контроль национальную агрессию. И глазеть по сторонам больше было нельзя. И снова он что-то главное не успел рассмотреть… Заметив его, мужчина приветливо, но уж слишком расслаблено махнул рукой. Вернер почувствовал потребность сейчас же скинуть этого идиота со стены, но тот, как только Вернер приблизился, сам неожиданно ловко и быстро поднялся и встретил его подобающим кивком головы и скромной улыбкой, предназначавшейся будто бы не Вернеру, а всему этому вечеру и всей разлившейся по холодеющему воздуху сладковатой тишине. Он курил тонкую и длинную немецкую сигарету дорогой марки. Вернер чувствовал клокочущую внутри злость, но говорил себе, что если поддастся ей, то поддастся на провокацию. — Что вы здесь делаете? — Вернер остановился в нескольких шагах и вцепился в него самым уничтожающе пристальным из своих волчьих взглядов. — Я здесь живу, — мужчина ответил тоже по-немецки и его переливчатый мягкий голос прозвучал совсем тихо и как-то укоризненно, но спокойно, явно выражая готовность отвечать на все вопросы и на любую грубость с одинаковой, снисходительно мягкой вежливостью. — Почему вы живёте в крепости? — Вернер хотел, чтобы собственный голос звучал полностью бесстрастно, практически механически — это он умел, но сейчас к своей досаде замечал, что голос отчего-то едва заметно дрожит. Должно быть, от вечерней свежести и оттого, что милые запахи цветов обступили стену второй стеной. В ответ мужчина снова стал что-то изображать. Он отвёл взгляд, царственно качнул головой, изменил выражение губ, якобы всё объясняюще приподнял брови. Эта его тонкая игра действительно была выразительнее словесного ответа. Вернер на секунду увидел его в профиль. Эта линия была грубовата: выдающийся острый подбородок, нос с рабоче-крестьянской горбинкой, явно не арийские надбровные дуги, да и вообще слегка лопоух и нет в нём значительности и ярко выраженной силы. Не назовёшь идеальным. Но если он снова, вот так склонив точёное лицо, посмотрит снизу вверх, то покажется красивым, ведь красота это лишь удачное сложение обстоятельств, счастливых сочетаний и перепутанных пропорций… Вернер одёрнул себя и попросил не думать о глупостях. Иногда позволять себе лёгкую сентиментальность простительно, но нельзя давать чепухе затуманивать восприятие… Ах да, и потом, черты лица этого человека производят впечатление какой-то скрытой силы, вот только сила настолько хорошо скрыта, что ей не пользовались и она, как эта крепость, обветшала и пришла в негодность. Он мог бы быть волевым, уверенным и неизменным как камень, но вместо этого он течёт как вода, переливается и никак не ухватить его суть. Что за отравленная красота в его лице, уж не еврей ли он? Ведь если посмотреть вот так, как это только что вышло случайно, когда он снова подносил сигарету ко рту и в сложении его ровно очерченных губ промелькнуло что-то презрительное и брезгливое… Однако прежде, чем Вернер додумался возмутиться столь непочтительным поведением, мужчина будто бы сам торопливо спохватился и, на мгновение испугавшись своей вольности, глубоко затянулся, ощутил на пальцах жар от разгоревшегося огонька, торопливо отдёрнул руку и сигарету, перехватив губами, перекатил в угол рта. — Просто живу. Мой дом стоял здесь и до того, как я приехал, — теперь его голос звучал торопливо и чуточку виновато — поддельно, но именно в этой грамотно нескрываемой поддельности звучало ласковое «прошу прощения». — Когда приехали? — Вернер решил не обращать внимания на все эти фокусы и просто выяснить всё до конца. Конечно не стоит принимать на веру ни единое слово, но и врать этому человеку как будто нет смысла, так что можно пока взять его историю за теоретическую истину… Суть последнего вопроса дала Вернеру право немного выпустить из хватки это переменчивое ускользающее лицо и окинуть безразличным неживым взглядом всё остальное — по-мальчишески тонкую фигуру, облачённую в простую тёмную одежду, по множеству мелких деталей отличающуюся от одежды, какую носят взрослые мужчины и отцы семейств. Не говоря уже о крестьянах, не говоря уже о простых людях. Совсем немногим доступно такое аккуратное изящество, неведомым образом балансирующее на грани достоинства и того, странного, в чём люди себя не ценят и не жалеют, но в этом своём пороке кажутся особенно притягательными. — В двадцать седьмом году, — он вежливо кивнул и тайно улыбнулся, будто бы давая понять, что знает, каким будет следующий вопрос. — Откуда? — Вернер очень хотел, чтобы голос звучал спокойно, но против всякой воли нарастала торопливость и злость… Впрочем, это нарастание было честным следствием потери терпения. Но всё же не стоило… Но всё же в сгущающихся сумерках лицо этого человека начинало сиять вечерней белизной. Его зеленоватые, лишённые чёткого цвета глаза в ответ на нарастающую грубость смотрели всепрощающе ласково, точно так, как смотрят на смешного ребёнка, когда он сердится — но и это на точно выверенной, едва-едва ощутимой грани. — Из Германии, — мягко протянув этот доставивший ему удовольствие ответ, мужчина улыбнулся по-настоящему и словно бы насмешливо, очарованно, грустно, потеряно, всё вместе, всё так, как если бы это и была для него Германия, покачал головой, уйдя в мгновенный диалог со своим прошлым. Но всё это враньё, чёрт побери. Постаравшись сделать это незаметно и упрашивая себя не злиться, Вернер перевёл дыхание. Однако это не скрылось от внимания собеседника и он с деланно послушной угодливостью заглянул Вернеру в глаза, заранее ласково предупреждая его, что если Вернер спросит, откуда именно из Германии, то в ответ получит ещё более мечтательно произнесённое название своего родного города. — Как вас зовут? — этого резкого перехода Вернер и сам от себя не ожидал. — Борис Петрович Калачев, — было отвечено на русский манер, с готовностью, но и с достоинством, которое было подтверждено тем, что он глянул себе под ноги… И вдруг, внезапно, точно поймав момент, в течение которого Вернер торопливо искал, что рявкнуть дальше, — пойдёмте в дом? Становится прохладно. И не получив никакого на то позволения, этот человек в доказательство своих слов зябко повёл тонкими плечами и как птица сорвался с места. У Вернера была хорошая реакция, но этой реакции хватило лишь на то, чтобы остаться стоять неподвижно и смотреть, как эта стройная долгая иволга, точно знающая себе цену, кристально честная, но добровольно погрузившаяся в глубочайший внешний обман, сорвалась с края. Но то был край не отвесный, а обрушенный — в той части стены, где раньше были ворота и где сейчас спуститься было достаточно просто, но только в том случае, если ты давно изучил, куда ступать, как распределять вес и как изящно взмахивать, удерживая равновесие, руками. Ещё несколько секунд и Калачев оказался на земле, почти слился с травой и, не поднимая головы и не оборачиваясь, неизвестно кому мило крикнул «идёмте».