Не рассмотрев

Больше Вернер к нему не ходил. На следующее утро после той самоубийственной ночи он проснулся поздно и нашёл себя уложенным на белой узкой кровати в углу комнаты у печки. Из-за того, что он спал во всей своей офицерской форме, ощущение было не из приятных. За ним снова с немым укором следил рыжий кот со своего наблюдательного поста у самовара. На столе стояли явно для него заботливо оставленные куски хлеба с маслом, огурцы и молоко, но этим ясным и прохладным утром Вернер скорее застрелился бы, чем что-то ещё в этом доме взял в рот. Калачева не было видно, поэтому Вернер смог без ущерба для своей гордости хотя бы внешне сделать вид, будто ничего страшного не произошло, и потому из крепости вышел своей обыкновенной, уверенной и стремительной, чётко отмеривающей каждый шаг и движение рук походкой: спина прямая и в злых глазах бесстрастное внимание к каждой мелочи. Только оказавшись на безопасном расстоянии, Вернер немного раскрутил в своём механизме гайки, позволил себе вдохнуть воздух чуть глубже, чем следовало бы, а может даже задохнуться на мгновение, и с величайшей осторожностью коснулся в своих мыслях произошедшего. Но что же тут криминального? Всё это можно посчитать ерундой, налётом сентиментальности, возвращением печальных воспоминаний, грустью, наркотическим опьянением — всё это глупо, но не смертельно. Это можно себе простить. Простить с оговоркой, что в ближайшее время не будет ни намёка на повторение этих вещей. Почему Вернер не послушался доводов рассудка и, зная что оно отравлено, выпил молоко — вот единственный вопрос, требующий ответа. Но ответа не нашлось. Ни в этот день, ни на следующий, ни через неделю. Это было довольно малодушно, но Вернер сказал себе, что поступил разумно и честно — понял, что в этой борьбе ему не победить, только ещё больше запутаться, и отступил, навязав себе новые строгие правила: в крепость больше ни ногой, никаких прогулок вдоль реки, никаких кошек, фотографий и русских песен, никаких вредоносных контактов с местным населением и в особенности Калачевым. Но и это не получилось. В первых числах августа Калачев сам заявился в комендатуру, но, как и обещал, вёл себя совершенно сухо и сугубо официально. Из соображений собственной нравственной безопасности Вернер не остался с ним наедине. В кабинете присутствовали ещё двое эсэсовцев, и когда один из них при встрече с Калачевым милостиво поздоровался, Вернер строго подчинённого одёрнул, а сам с Калачевым обошёлся так холодно, механически и надменно, как только мог. Даже слушать его не стал. Просто приказал ему сесть на предложенный стул и предоставить информацию в письменном виде, а сам, пока Калачев писал, свысока смотрел на него безразлично и пристально, но на самом деле сквозь него. Но всё равно от внимания не укрылась ни одна деталь его простой и идеальной внешности. Пришлось вытерпеть и секундное пересечение взглядов с ним, и его тихий бархатный голос, и призрачное подобие его аристократической улыбки. Едва он закончил писать, его выставили, и Вернер, закурив, прочёл донос. Большинство указанных Калачевым имён уже и так были у формируемого отдела гестапо на слуху. Остальных, как позже выяснилось, было днём с огнём не сыскать — погибли, сбежали или исчезли, будто их и не было. Ни одного человека Калачев своим доносом не поставил под удар, а те, кого поставил, уже сотрудничали с немцами, но тогда, когда он, смущённый и опечаленный, ушёл, это было пока не известно, поэтому по первости Вернер, повинуясь должностным инструкциям, нехотя признал, что этот человек действительно может быть полезен. Причём в первую очередь не тем, что на кого-то донесёт, а тем, что поможет наладить сотрудничество. Шло время и Вернер то и дело видел его в городе. Калачев шастал в комендатуру или прохаживался в обществе офицеров. Как Вернер узнавал из разных источников, Калачев оказывался везде, где нужно было миром разрешить какой-нибудь вопрос с населением. Так же он занял место привилегированного переводчика. А ещё советчика, планировщика, специалиста в самых разных сферах, да и вообще незаменимого человека. Через пару месяцев установился такой порядок вещей, что Калачев участвовал едва ли не в каждом происходящем в городе деле. Однако проследить его всеохватную, ненавязчивую и почти всегда скрывающуюся в тени зыбкую власть было трудно. Сам он никакую должность не занимал, но при этом оказывался тем, кто своим кротким советом, скромным мнением или верно брошенным взглядом назначит на эту должность другого. Его деятельность приносила оккупантам сплошную пользу. Он мастерски сглаживал конфликты, причём чаще всего так, чтобы это было выгоднее немецкой стороне. Они могли взять всё, что им нужно, и грубой силой, но иллюзия доброй воли благотворно влияла на общую атмосферу в городе. Пытаться уловить в действиях Калачева злой умысел было бы проявлением паранойи… Конечно если бы Вернер задался целью уничтожить этого человека, то уничтожил бы. Несмотря на его добродушную влиятельность и дружбу со многими вермахтовскими офицерами, не было необходимости уличать Калачева в каких-либо преступлениях. Вернер видел какую-то особую прелесть в том, что всегда может убить его. И всегда будет иметь на это причину. Причина, даже если не получится её объяснить, совершенно реальна и весома. Но Вернер держал её в тайне и тайна эта была сродни той, из-за которой он дал себя отравить. И он вновь оказался отравлен. Случилось это ближе к концу августа. Дела с организацией пересыльного лагеря военнопленных шли полным ходом. Вернер почти всё время проводил там, упорно работал и не думал ни о чём другом. Он руководил, не теряя лица сходил с ума от грязи, вони, жары и неразберихи, продирался сквозь сор документов и списков и, грамотно чередуя умственную деятельность с физической, уничтожал в день по сотне русских солдат лично и посредством приказов — по тысячам. Таково было его предназначение на восточном фронте. Он ничего против этого не имел и ничего не чувствовал. И дабы не чувствовать впредь, приносил жертву, словно языческому божеству, своему чувству равномерности. Как только внутри начинал, беспокоясь, просыпаться слепой, глухой и огороженный от реальности зверь совести — зверь, ненавидящий ложь и отрицающий несправедливость, Вернер усыплял его, словно милосердным выстрелом, острым чувством вины перед своими идеалами. Для этого Вернер спасал какого-нибудь симпатичного русского мальчишку от смерти в лагере и тем самым уравновешивал на несколько ближайших дней свою правильность, честь и верность своей недостойной дурацкой сентиментальностью. Или наоборот. Так он продолжал стоять на грани, отделяющей человеческое благородство от подлости, и бескомпромиссную силу от естественной слабости, причём и то, и другое, и третье пролегало от грани со всех сторон вперемешку. Вернер продолжал быть таким, каким единственно мог себе позволить: не абсолютно честным и не абсолютным идиотом, ведь что, если не идиотство, продление жизни зверья, которому жить больше не зачем, и что, если не идиотство, участие в немыслимом убийстве ни в чём не повинных людей? А уж о том, что есть в данном случае честность, лучше вообще не думать… Однако тупое зверьё норовило сбежать. Это было совершенно естественно, ведь лагерь был организован ужасно, но не по вине делающих всё возможное, но малочисленных организаторов, а по причине невообразимой массы людей, ежедневно пребывающих по железной дороге или пешком в таких безумных количествах, что никакие казни не могли с ними справиться. Пленные, даром что тысячами умирали от болезней, ран и голода, постоянно сбегали. Их убивали при малейшей попытке к побегу, но это не могло их остановить. Смерть ждала их в любом случае, а смерть в долгих муках для многих была менее предпочтительна, чем смерть от пули, тем более что на сотню смертей от пули приходился один удачный побег. Убежавших легко можно было скрыть от начальства засчитав их умершими — этот фокус проворачивался ежедневно, но ведь эти беглые не растворялись в воздухе, а оседали в лесах. Местные поддерживали беглых и таким образом начинала неотвратимо расти угроза. Вскоре закономерно пришли первые вести о том, что на немецкий разъезд возле лесной деревни напала банда кое-как вооружённых оборванцев. Отбиться удалось, но теперь стало очевидно, что дальше играть в мирную жизнь на оккупированной территории не получится. В следующий раз немецкий патруль вернулся из нехорошего леса поредевшим. Нужно было готовить ответную акцию. Эсэсовцы приехали в уличённую в помощи партизанам деревню и, разумеется, никого там не нашли. Повесили нескольких угрюмых стариков, сожгли пару домов, внушили населению злой страх и глухую ненависть и уехали, что ещё?.. Это повторилось несколько раз и грозило продолжаться и продолжаться, нарастая, как снежный ком, и жестоко подминая под себя всё новые жертвы с обеих сторон. Вернер хорошо запомнил тот жаркий и душный предпоследний летний день, когда к нему на улице подбежал ребёнок и, неумело вскинув руку, пробормотал на едва знакомом для него немецком, что господина офицера Лумиста срочно хочет видеть Борис Петрович из крепости. Вернер так долго и безжизненно на мальчишку смотрел, что тот стушевался и, совсем опустив белёсую голову, удрал. Возмущение, презрение и злость вскоре сменились осознанием, что раз получено такое витиеватое приглашение, значит дело серьёзное. В последнее время Калачев до Вернера со своими бестолковыми доносами добраться не мог, потому что Вернер был по уши занят в лагере, в котором приходилось прибегать к самым разным ухищрениям, лишь бы умертвить пленных, чтобы хоть как-то освободить место для тех, кто пребудет на следующий день. Калачев же, как и прежде, вежливо упорствовал и ни с кем другим дела иметь не желал. Тем же вечером, устало повторяя себе, что теперь уж нечего думать о глупостях и опасаться чаепитий с травами, Вернер пришёл к его дому. В окне горел свет и Вернер сразу забарабанил в дверь, ясно показывая, что заходить не собирается. Он был уверен, что заставит Калачева пожалеть, если он хоть заикнётся насчёт того, что давно своего милого друга не видел и потому соскучился. Калачев тут же появился и из распахнутой им двери повеяло чем-то сладковато-фруктовым и донельзя приятным. В ореоле сумерек он слетел с крыльца, ласково улыбнулся и протянул Вернеру яблоко. Вернер, сам на мгновение подивившись драматичности своего жеста, из его ладони яблоко точным ударом выбил и так же, как взмахнул загорелой рукой, бросил презрительное и злое «что вам надо?» Верно оценив ситуацию и для вида оробев, Калачев не стал разыгрывать представление, будто огорчён, а сразу, покорно опустив глаза и потирая ушибленную руку, приступил к делу. Он сказал, что недавно до него дошёл слух, будто к северу от Порхова к деревушке Подоклинье прибилось большое количество беглых пленных и что они, скорее всего, долго там не пробудут. Вернер выждал несколько секунд и ледяным голосом спросил, что ещё. Калачев печально глянул на него из-под ресниц, дёрнул плечом и произнёс, что мог бы показать на карте, как туда проще добраться. Вернер не собирался давать ему ни единого шанса снова себя отравить, и потому сейчас же ушёл, всё такой же злой и быстрый, но пока больше сосредоточенный на том, чтобы сохранять приличествующий вид и достоинство в походке, сколько на том, что теперь делать. Отправиться в эту деревню с рейдом? Да, пожалуй. Если информация не подтвердится, Калачева можно будет с чистой совестью повесить, а если подтвердится, то успех этой операции будет большим шагом, вернее, первым дельным шагом в борьбе с пока ещё зарождающейся партизанской угрозой. Заседающее во Пскове начальство уже прознало о том, что порховские леса стали не безопасны, так что того и гляди потребует серьёзных и решительных мер… Засада? Вернер подумал и об этом. Не мог не подумать, ведь чутьё никогда его не подводило. Но если в этой деревне их ждёт нечто большее, чем стая доходяг, то тогда это, как минимум, будет гарантировать смерть Калачева, а зачем ему рисковать своим положением ради убийства нескольких эсэсовцев, с которыми у него сложились хорошие отношения? Да и потом вряд ли он с таким смешным упорством набивается Вернеру в друзья, чтобы при первой возможности отправить его на смерть. На место Вернера пришлют другого, уже предупрежденного об опасности человека, только и всего. Вернер поделился полученной информацией с сослуживцами и они решили поехать следующим утром, благо путь был недалёким и всё необходимое у них имелось — несколько машин, десяток солдат и полицаев, оружие и полная свобода действий. Вскоре Вернер признал, что ему приятно ненадолго вырваться из опостылевшего лагеря. Он раньше не ездил гонять по деревням беглых, потому как его звание было слишком для этого дела высоким, но теперь, раз уж это была его идея, его решили назначить командиром небольшого отряда. Вернер конечно же не боялся, хоть реального боевого опыта у него было не так уж много. Зато он превосходно стрелял, правда, чувствовал, что за последний месяц из-за постоянной нервотрёпки в лагере и там же ко всем и каждому привязавшейся дизентерии немного сдал в плане физической выносливости, да и вообще во внешнем виде. Некогда и незачем было за собой следить. Идеальная форма, свежесть лица и чистые сапоги были бы оскорблением здравому смыслу в вездесущем, пыльном и жарком трупном смраде и выглядели бы смешно, нелепо и нечестно. Некоторые офицеры продолжали пытаться держаться на уровне, но эти неженки предпочитали закрывать носы платками и хлопаться в обморок. Вернер был не из таких. Он мог запросто войти на территорию лагеря и, держа в руке нож, влезть в самую гущу потерявших человеческий облик животных, и если это и вызывало у него какое-то диковатое острое чувство, то был точно не страх и не отвращение. Скорее уж гордость и эйфория опасности. Вернер не любил лагерь, а только лишь презирал, но всё-таки сознавал свою принадлежность этому отвратительному ремеслу. Следующий день оказался безжалостно солнечным. С самого рассвета солнце палило как сумасшедшее. Выехали рано. Вернер почти не покидал Порхов с тех пор, как приехал, и теперь проведённые в городе недели казались ему необозримо долгим сроком, просто немыслимо огромным, годами, за которые можно было успеть прожить целую жизнь. И всю эту долгую муторную жизнь далеко от дома — в неизменных жарких днях, кое-где изрезанных грозами и бурями. Когда Вернер приезжал сюда, он не заметил особенности здешних лесов. Может, июль не был в начале ярок или погода была облачной. Но теперь, сидя на заднем сиденье раскалённого внедорожника, разбросав ноги, задирая голову, придерживая нагревшийся автомат и зорко оглядываясь по сторонам, он видел, и даже если бы пытался это отрицать, не смог бы не упасть в эти несказанные сети: он попал в какую-то таинственную и прекрасную сказку. Было невыносимо душно и стоящий по сторонам дороги лес был так красив, что от его сверкающей белизны и увядающей зелени дышалось ещё труднее. Всему виной берёзы. Лес был почти сплошь берёзовым за исключением сосен, но сосны лишь вносили очаровательное нежно-розовое дополнение в ослепительно белый строй берёз, прямых, высоких и потрясающе стремительных, взлетающих выше тех же самых корабельных стройных сосен прямо к лазурному небу. На белоснежных стволах почти не было веток и чёрных отметин. Они были как мачты, сложенные из сияния звёзд. Даже глазам было больно. Послушные порывам неведомого ветра, деревья раскачивались, но не все вместе, а каждое отдельно. От такого танца, возможно, иллюзии скорости, кружилась голова, как с открытыми, так и закрытыми глазами. Вернера укачивало и подташнивало, тут и до отравления было недалеко и невольно причиной этому виделась вчерашняя встреча с Калачевым. Глупости. Он и пяти минут не провёл в чёртовой крепости… Вернер попросил себя не поддаваться на уловки собственного воображения, но уже чувствовал растекающийся по телу губительный яд проклятой сентиментальности, заставляющей его кожей ощущать эту чужеродную красоту, от которой навязчиво веяло смертью. Путь до Подоклинья оказался более долгим и заковыристым, чем предполагалось, но дорога была уже неоднократно разведана. Стоило ли опасаться засады? Конечно стоило. Были предприняты меры предосторожности, но, должно быть, недостаточные. До деревни оставалась всего пара километров, когда на крутом лесном повороте был подан сигнал тревоги и началась перестрелка. Как можно скорее найдя укрытие, Вернер попытался действовать разумно, но ничего у него не получилось. Люди, каждый стреляющие куда им вздумается, растерялись и не слышали приказов. Вернер и сам, неожиданно для себя, растерялся. На перекрытой с двух направлений дороге в пыли и дыму поднялась суматоха. Из леса с обоих сторон чуть ли не охапками кидали гранаты и не просто стреляли, а поливали из пулемёта — этого никак не ожидалось, как и вообще таких мощных действий противника, который явно не мог представлять собой кучку беглых. Вернер кое-как стрелял, но куда бы он ни посмотрел, он видел только ослепительную белизну берёз. Между стволами иногда мелькали сливающиеся с зеленью тени, но прицелиться не удавалось. Со всех сторон нёсся грохот и свист пуль, жара превращалась в адскую. Сослуживцы, залёгшие рядом с Вернером, один за другим оказывались оглушены или ранены. Погиб и тот обершарфюрер, которого Вернер в последние месяцы считал кем-то вроде товарища. Они никогда не имели ничего общего и не доверяли друг другу личного, но, по крайней мере, были знакомы несколько лет и хорошо ладили. Они нередко вместе курили, обедали или обсуждали новости. Конечно, обсуждали в тех безликих и правоверных выражениях, в которых полагалось говорить о политике, но всё-таки. Случайно посмотрев куда-то в сторону, Вернер заметил этого берлинского парня, лежащего на капоте с раскроенной головой, и ничего не почувствовал. Так и сказал себе, быстро и чётко: ничего! Но вместе с тем что-то отвратительно горькое, не столько морального, сколько физического свойства решительно попросилось вон из сведённого судорогой брюха. Вернер кое-как подавил тошноту, но эта мерзкая чёрная муть затопила голову и застила взгляд. Ничего не видя, кроме ядовитой и алчно раскачивающейся синевы неба, ослепляющей белизны и наползающей на неё размытыми кругами тьмы, Вернер продолжал стрелять. Среди грохота он слышал крики и заставлял себя думать, что подмога вот-вот явится. Кто-то должен был успеть ускользнуть, а если нет, такой шум должны услышать и в самом Ленинграде… Вот ведь Калачев пёс, вот ведь все они псы, ведь из-за этой паршивой атаки погибнет не только искомая деревня, но ещё сотни, а то и тысячи крестьян, и ничего уже не изменишь — эта была последняя связная мысль, которая уступила место закончившимся патронам. У Вернера был ещё пистолет и честь от него требовала не сдаваться, а пустить последнюю пулю себе в голову. Это он был готов сделать, но до этого нужно было хоть проформенно, уделив этому хотя бы секунду, попрощаться с жизнью и принять, что это всё, что было, оказывается, отмерено: вышли двадцать шесть лет злости, неволи и одиночества, всё труд да тяжкая юность, всецело отданная слепой службе разрушительной и прекрасной силе, а теперь, вот, дешёвый финал судьбы, в которой не было ничего хорошего и не о чем вспомнить, не о чем жалеть и, да, пошло оно всё к чёрту. И забытое холодное детство, и Калачев со своими ядами и песнями. Хорошо, что больше не придётся хлебать эту дрянь. Что там ещё? Неведомый дом, великая чудесная Германия? Кто-то любимый, оставленный и дорогой? Обещанная победа и будущая долгая счастливая жизнь в достатке, гордости и славе? Хоть какой-нибудь смысл? Это всё не для него. Ну и пожалуйста… Но он не успел. Неподалёку от него взорвалась граната. Его оглушило, он выронил маузер, а потом и сознание его оставило.