Не рассмотрев

Вернер очнулся, когда его оторвали от земли и потащили. Поначалу он слышал только оглушительный звон в ушах и видел перед глазами разъедающе-белые вспышки, но через несколько минут смог кое-как сфокусироваться и прийти в себя. Голова неимоверно кружилась и разрывалась на части. Она напоминала распёртый изнутри сильнейшим давлением и покрытый сетью болезненных трещин стеклянный шар. Вернер ощутил под собой сухой и упругий лесной покров, на своём лице — солнце, но уже не так безбожно палящее, как прежде. Всё тело болело, особенно руки, круто заломленные и связанные за спиной. Вернер приоткрыл глаза и оглядел сначала себя. Форма была перепачкана в земле и в некоторых местах кровью. Серьёзных ран, кажется, не наблюдалось, но главное опасение вызывал гулкий звон в голове, которую не удавалось держать ровно. Звон стал тише и ниже, но он плотно перекрывал все прочие звуки. На зрение тоже не приходилось полагаться: в глазах всё расплывалось, в них было полно сора и песка, страшно хотелось их промыть или хотя бы потереть пальцами. Осталось только часто заморгать и заплакать, сказав организму, что можно, от боли и позора — чтоб было проще, но на самом деле только чтобы хоть как-то очистить глаза. Вскоре Вернер смог рассмотреть вокруг тот же сверкающий берёзовый лес, всё ещё доверху напоенный солнцем. Рядом с собой Вернер увидел тоже связанных и сваленных на земле сослуживцев. Некоторые из них были ранены, но, видимо, живы. Это была лишь четверть от всего отряда, значит остальные погибли на дороге. Несколько немцев пребывали в сознании и либо затравленно глядели по сторонам, либо пытались что-то передать друг другу, но стоящий рядом с ними молодой парень в крестьянской одежде при любом произведённом звуке или движении, не стесняясь, бил прикладом допотопного ружья. Один из товарищей поймал взгляд Вернера и округлил глаза, пытаясь что-то сказать. Этот человек был весь в крови, у него была перебита рука. Опасаясь потерять кое-как удерживаемое равновесие, Вернер, понятия не имея, что отвечать, хотел кивнуть ему, но получилось только неопределённо мотнуть головой. Из-за звона Вернер ничего не слышал, но в отдалении различил человек десять партизан. Некоторые из них были в лёгкой советской форме и явно не напоминали измождённых беглых пленных. Значит диверсанты. Что ж, и этого стоило рано или поздно ожидать. Война ими проиграна, на этой земле у них нет шансов, но они всё равно борются, им дан приказ, что поделаешь. Вернер очнулся как раз к тому моменту, когда всё было решено. Несколько партизан подошли к небольшой полянке, на которой сидели теперь уже немецкие пленники. Уже зная, что это бесполезно, Вернер старался рассмотреть их амуницию и форму. Привычного пристального взгляда, от которого ничто не способно укрыться, больше не получалось, но Вернер различил стандартное советское вооружение, новые, ещё не вылинявшие гимнастёрки и поблёскивающие пряжки ремней. Похоже, что этот диверсионный отряд пробрался в немецкий тыл совсем недавно, но как же Калачев мог с ними связаться? Да сотней способов. Эта засада и наводка Калачева не совпадение, но какая теперь разница… Судя по их движениям, русские говорили и задавали какие-то вопросы связанным немцам. Это продолжалось недолго. Несколько диверсантов отошли и рядом остались только трое. Один из них, которого Вернер пока видел только как тонкий чёрный силуэт, приблизился. В его расслабленной опущенной руке лежал увесистый нож. Вернер в любом состоянии узнал бы это превосходное, тяжёлое и тысячу раз знакомое лезвие и изогнутую скруглённую рукоятку. У Вернера тоже имелся такой нож, но, к счастью, не с собой — офицерский эсэсовский кинжал, полагающийся к форме и вообще представляющий собой грозное и внушительное оружие. Конечно не совсем удобное, но с ним всегда чувствуешь себя увереннее. Вернер не раз своим ножом убивал людей в концлагерях или во время карательных акций, а теперь от такого ножа умрёт сам. Вполне честно. Его бы устроил такой расклад. Это даже лучше, чем застрелиться, да… Впрочем, он не стал себя обманывать и признал, что просто храбрится, потому что вопреки всем его силам самовнушения, контроля и доводам рассудка, он чувствовал, как к горлу подползает на липких кожистых лапах малодушный страх и позорное горестное смятение. Вернер сидел последним в ряду, поэтому ему пришлось наблюдать, как тоненький высокий красноармеец, двигающийся так легко и ловко, что это даже чем-то напомнило Калачева (а вспомнив его, Вернер захотел плюнуть на землю, но не стал испытывать судьбу), подошёл к другому краю, обошёл завертевшегося и, наверное, закричавшего немца со спины, поймал за подбородок, грубо откинул себе на бедро его голову и, движением не совсем поставленным и умелым, но явно уверенным и бесстрашным, глубоко, наотмашь, резанул по натянутому бугристому горлу. На коричневый лесной покров хвои, редкой травы и мха брызнула кровь, отпущенный убитый свалился лицом вниз, пару раз дёрнулся и затих. Вернер слышал в ушах всё тот же мерный звон, который становился всё ниже и ниже, поэтому эта смазанная картина, как в плохом кино, казалась ему ещё более зловещей. Он не слышал ни криков, ни хрипов, ни возни, ни того хлёсткого звука, когда с коротким бульком вспарывается гортань… Всё это Вернер мог себе лишь представить и проклятое воображение, подгоняемое нарастающей и уже едва сдерживаемой паникой, работало отменно. Красноармеец подошёл к следующему немцу и сделал то же самое, но теперь быстрее и сильнее. Возможно, он убивал подобным образом в первый раз, а может вообще убивал впервые. Наверное так и было. На третьем немце руки его стали дрожать и срываться, но от этого он стал действовать только злее, будто торопясь показать своим нескольким наблюдающим в стороне товарищам, что не испытывает сомнений. Он приближался и вместе с этим зрение к Вернеру поспешно возвращалось. Из глаз катились слёзы и он не пытался их унять, чувствуя по попадающему в рот железистому и горькому вкусу, что они текут вперемешку с кровью и слизью. Видимо, глаза повреждены серьёзно, но пусть бы он и вовсе ослеп. Но нет. Зрение прояснялось с каждой секундой, будто бы весь всё ещё здоровый и полный сил организм торопился за последнюю минуту существования вернуть себе все жизненные способности. Голова переставала кружиться, звон, становясь всё ниже, перешёл в тихий гул, сквозь который уже пробивались вскрики, звуки движений и даже шелест листвы. Вернер чувствовал, как внутри нарастает сила, отчаянная, нерациональная, дикая, желающая только жить и больше ничего. Если бы только не были связаны руки и ноги, он бы дрался до конца, но всё, что он может в своём положении, это свалиться набок. Уж лучше принять смерть хоть в каком-то подобии «стоя». Но любые мысли о смерти отказывались приниматься сознанием. Кажется, тогда, в перестрелке, он не боялся смерти, а испытывал к ней лишь презрение и безразличие, но сейчас он хотел жить так, что это было больно. Поверх всей боли израненного и затёкшего тела прорывалась боль особая, боль распирающей изнутри тяги к жизни, боль, готовая на всё, лишь бы продлить эту муку ещё хоть чуть-чуть. Ещё хоть на этот проклятый миг. Но до чего же хороши эти странные белые берёзы! До чего хороша жара и упоительный воздух, до чего прекрасен присвист лесной птицы, пронзивший улетающий в небо гул… До чего хорошо ощущать себя живым, готовым к продолжению и борьбе, готовым ко всему, молодым и чистым, способным принять всё на свете, пусть плен, пусть унижения, пусть смерть завтра, в облачный осенний день, но только бы не сегодня, только бы ни на этом шёлковом ветру и не на этой высохшей нежной земле. Вот бы полежать на ней, раскинув руки. А красноармеец с немецким ножом, под конец видимый совсем отчётливо, убил уже всех. Иногда Вернер, страдая от невыносимого желания жить, сорваться и нестись, решительно отводил взгляд, чтобы жадно, свирепо и мучительно обвести всё вокруг, словно бы весь лес, раскачивающееся небо, землю и даже тех партизан в отдалении забирая себе, как последнюю память вместо первой не встреченной любви, но затем, торопливо всё охватив и отправив на дно души, он снова возвращал взгляд к своему убийце. Тот был молод и потрясающе, иначе и не скажешь, красив. Видимо, это просто близость смерти обострила восприятие, но Вернеру в тот момент не было дела до беспристрастного суждения. Он смотрел на этого молодого русского солдата, чувствуя, кроме всех прочих, какую-то странную душевную боль, затем резко отворачивал лицо, напрягался, натягивал сковывающие верёвки, разрываясь при этом от глубокого вздоха и от с гневным бессильным стоном выдоха, — но это лишь для того, чтобы после этого снова быстрым движением повернуть лицо и увидеть красноармейца, приближающегося медленно и неотвратимо, но так по-оленьи изящно и легко, что это было больнее любой раны. Этот русский диверсант был совершенно строен благодаря своей юности, но не навязчивой юности малых лет, а юности состоявшейся — не меньше двадцати трёх. Перепачканная кровью советская форма сидела на его невесомой фигуре идеально, но эта невесомость совсем не была синонимом слабости. Он явно был очень силён, под гимнастёркой угадывалась мощность молодого здорового зверя, от природы, сытости, свободного полёта в прыжках и быстрого бега вытянутого во всех лёгких костях, зверя длиннолапого, длинноногого, с длинной шеей и шёлком драгоценной шкуры. Он был, видимо, выше и больше Вернера, но о неохватном масштабе вернее всего говорили его руки. Или же его руки притягивали взгляд, потому что держали нож и уже по локоть были залиты бурой немецкой кровью? Руки его были настоящими лапами, с угрожающе длинными пальцами и широкими ладонями, увитыми огромными венами, которые можно было увидеть даже издалека. Эти вены выпирали, будто под кожей многократно перекрутили толстую узловатую проволоку. Вернер вновь сказал или, скорее, надсадно прошептал себе, что это всё игра воображения, но таких больших рук, воплощающих жестокость, труд, отечество и способность калечить, он ни у кого не видел. Тем более у того, кто в остальном так строен и лёгок, что если бы не высовывающиеся из тонких рукавов запястий лапы, сошёл бы за воплощение изящества. Воплощением изящества этот человек и оказался в тот момент, когда Вернер остался один. Последний левый сосед, как и все перед ним, коротко посопротивлявшись, ничего не смог противопоставить стремительной безжалостной силе. Его тоже красноармеец перехватил своей жуткой рукой под подбородком, дёрнул назад и решительным движением рубанул ему по шее. Кровь брызнула и на Вернера, но он, сам уже себя не понимая и не пытаясь понять, ощутил лишь благоговение и восторг перед тем, что теперь этот человек, совсем как карающий бог правосудия, взглянет на него. Так и произошло. Зачем-то впервые вытерев о форму немца нож, а затем походя пнув убитого и, словно мешок с мукой, откинув в сторону, красноармеец обошёл Вернера и встал перед ним. Зависший перед носом, перепачканный кровью, но видно, что новый и острейший, эсэсовский кинжал притягивал взгляд, но не настолько, чтобы не посмотреть снизу вверх в лицо красноармейца. Вернер видел его и до этого, но всё как-то боком, мельком и не так, чтобы лицом к лицу, а теперь… Казалось, что руки не соответствуют стройному протяжённому телу и в то же время находятся с ним в неуловимой соразмерности и гармонии. То же самое можно было сказать о лице. Лицо было чудесным. Открытым, аккуратным, чистым и милым, но ничуть не простым. Необычайно породистые, тонкие и нервные черты лежали, словно на портрете, нарисованном пером. Возможно, такая чёткость достигалась за счёт того, что красноармеец был не очень загорелым и на его светлой коже, как на мраморе, чётко выделялись тонкие тёмные брови и чёрные ресницы. Волосы тоже были тёмными, но скорее тёмно-русыми. А глаза были нежно-синими, насыщенно голубыми и, против воли хозяина, по велению чуть изогнутых мягких век смотрели печально и как-то по-детски. В этом всё дело. У этого огромного человека со смертоносными лапами лицо было, не смотря на остроту линий, а возможно именно благодаря их мелкости на фоне остальной огромности, чуточку детским, ещё не выросшим. Это так же явно читалось в губах, щеках и подбородке. Они не были пухлыми, даже наоборот, но производили впечатление такой трогательной обидчивой нежности юных, какая особо очаровательна в детях. Это точно было не лицо озлобившегося убийцы. В нём вообще не виделось злости, даже по отношению к оставшейся жертве. Но и жалости в нём не наблюдалось. В нём было, скорее, растерянное осуждение и какой-то тайный робкий вопрос, который никогда не будет произнесён, даже про себя. Это было не крестьянское лицо, но и интеллигентным Вернер его бы не назвал. Он вообще не смог бы дать название этому удивительному счастливому сочетанию, потому что резковатая, неприкосновенная и артистичная княжеская острота льда и милая, добрая и бесхитростная детская тёплая мягкость неуловимым образом перетекали друг в друга, соединяя противоположности. Подумав несколько секунд, красноармеец опустился на одно колено на землю и, не отрывая задумчивых и прощающих нездешних дымчатых глаз от глаз Вернера, приложил нагретое скользкое лезвие к его горлу. Вернер увидел ещё ближе его широкие плечи и длинную и мощную, светлую и ровную шею, две верхние пуговицы на гимнастёрке были расстёгнуты, сам ворот — измаран кровью, но сквозь едкий запах крови донёсся обрывок чужого, сухого, усталого и горячего дыхания и простой и каждый раз неповторимый и бесподобный человеческий запах, который отчего-то показался Вернеру таким хорошим, забыто-родным и правильным, что он невольно закрыл на мгновение глаза, чтобы полнее поймать его на незаметном вдохе — только бы коснуться его, вернее, дать ему коснуться себя, своего оглохшего обоняния и, через нос и горло, коснуться своих лёгких и тяжело то ли от страха смерти, а то ли от глубокой радости чужой жизни стучащего сердца. Пахло жарой, летней свободой и ничем не омрачённой молодостью. Вернер ощутил, как его встряхнула грубая хватка тяжелой руки, которая поймала его позади шеи за ворот, дабы удержать на месте, и разлепил успевшие склеиться больные глаза. Напоследок он обвёл взглядом испачканное на подбородке брызгами крови лицо красноармейца. С такого ракурса особенно выгодно выглядел его нос с тонкой и острой переносицей и с такой нервной и чувствительной, с характерной горбинкой ровной линией, что они вместе с картинным разлётом чёрных бровей напоминали об античных идеалах красоты или ещё о чём-то большем. Страха не осталось. Только тоскливое тянущее чувство, которое изредка касается души, когда видишь кого-то особенного и знаешь, что больше его не встретишь. Вот бы не умирать сейчас — пронеслось в голове Вернера — как можно умирать, когда живут на земле такие люди? Это Калачев, подлец, во всём виноват. Во всём… — Я друг Калачева из Порхова, — эта фраза, впопыхах произнесённая по-немецки, сорвалась с языка ещё быстрее, чем Вернер успел её додумать. Интуитивная поспешность была вполне разумной, потому что лезвие уже начало своё движение, но оно было, в отличие от предыдущих, медленным. Рука красноармейца остановилась, благородного рисунка брови нахмурились и он сразу стал похож на тревожного сокола. Вернер, затаив дыхание, так залюбовался им, что забыл заметить, что смерть пока миновала. В синих, прищурившихся и за мгновение потемневших глазах промелькнуло беспокойство или даже, как могло показаться, тень опаски. Красноармеец, похоже, понял немецкие слова, сжал губы и на его лице отразилась злость. Без единого звука он резко поднялся и отошёл. Лишившись опоры, Вернер каким-то чудом удержался от падения, потому как силы его были на исходе, но через несколько секунд позволил себе податься в сторону и завалиться на бок. Так стало легче, но намного сильнее в тело впились иглы многочисленных мелких ранений. Он закрыл глаза. Голова снова закружилась. Что диверсанты могут подумать? Что он завербован Калачевым, то есть знает о порховском подполье (когда только успели?), а раз знает, значит покрывает его. Значит он свой, может быть полезен, убивать его нельзя. Как всё просто. Так просто, что даже думать об этом не хочется. Хочется спать, спать, спать пока не умрёшь. Он и правда заснул. А очнулся от пинка уже в сумерках. Берёзовый лес обратился призрачными декорациями и всё было холодным и влажным от ледяной росы. Верёвки больше не сковывали движения, вернее, не сковывали бы, если бы Вернер мог двигаться, но у него всё так затекло и застыло, что хоть как-то шевелиться получалось с трудом. Однако не прошло и нескольких секунд, как его рывком подняли на ноги и удержали от падения. Вернер долго не мог рассмотреть, кто это рядом с ним, но вскоре различил ставший более отчётливым чудесный человеческий запах недавнего убийцы и предпочёл продолжать опускать лицо, впрочем замутившиеся гноем глаза и так почти ничего не видели. Он и не хотел смотреть на этого красноармейца. Что-то внутри противилось этому. То ли боялось, то ли наоборот жаждало увидеть. То ли это было стеснение, то ли стыд… Да, всё просто — ему стыдно. Естественно стыдно, противно и плохо, потому что эти подлые диверсанты решили посчитать его своим пособником и пощадить, а такая пощада полностью состоит из презрения и пренебрежения. Каким жалким и бестолковым он, должно быть, сейчас выглядит во вражеских глазах. Какое у него может быть оправдание стать предателем своей выигрывающей, мощной, безжалостной и лучшей армии, да ещё и в глубоком тылу? Предателем прикинется только тот, кто хочет сохранить свою шкуру, а эти идиоты поверили… Смешно. Нелепо. Ужасно глупо. Совершенно неправдоподобно. И жестокий красноармеец должен это понимать. Но, возможно, ему дали приказ не убивать перебежчика, вот он и не убивает, но при этом обращается с ним, как и положено — как с грязной тряпкой, к которой противно прикоснуться. А вдруг Вернер теперь и правда станет таким? Уже ведь, получается, стал? Где честь, верность, гордость, злоба, служение высшей цели, чистота, честность и всякое такое? Всё, что у него было ещё утром, запросто променяно за позволение ещё чуть-чуть пожить. И он теперь в тысячу раз хуже и беднее всех тех, кому этот русский изверг вспорол горло днём… Но ведь когда Вернер выберется из этой передряги (неужели и правда выберется?), он сможет снова стать прежним. Сможет ли? Ну, внешне, наверное, да. Оружие, форма и безнаказанность вернут ему веру в себя. Если ему повезёт выбраться из леса живым и целым, если произойдёт чудо и ему удастся оправдаться перед начальством, если произойдёт тысяча чудес и он сохранит своё звание и положение, сможет ли он говорить и действовать как раньше, если будет помнить об этом проклятом вечернем часе? Сейчас у него заплетаются насмерть затёкшие ноги и он и шага не смог бы сделать, не упав, если бы сильная рука то и дело не хватала его за шкирку и не поддерживала. Как с этим жить потом, раз уж выгадал себе позорное существование? Если он про это забудет, то совсем ничего от его прежней честности у него не останется. Что же ему теперь, подать рапорт о переводе? Сбежать, как трусливому псу? До чего же он смешон. Как он горазд думать о будущем сейчас, когда в любой момент по прихоти врага может подохнуть… Знал бы этот якобы безжалостный красноармеец, как с ему подобными обращаются в порховском лагере, то был бы сейчас в тысячу раз менее любезен. Зверски искалечил бы или убил самым мучительным способом, и не просто шею вспорол, а что-нибудь долгое и адское — и был бы справедлив. Но вместо справедливости эта комедия с напускным презрением и сплошным враньём. И всё же это правда. С любой правдой можно жить, достаточно только чистосердечно её принять. Пусть даже правда в том, что никогда ещё в своей жизни Вернер не был настолько бессилен, бесчестен, отвратителен самому себе и жалок… Все эти мысли путались в его голове, пока он кое-как переступал ногами. Шли они по лесу, конвоир по поводу и без толкал его и дёргал. Однако хоть руки были развязаны и можно было удерживать равновесие, хватаясь за шероховато-нежные стволы берёз. Всё это было долго и невыносимо. Вернер страдал от жажды, тошноты, боли и смертельной усталости, он сотню раз успел подумать, что лучше было бы умереть с достоинством, но думал он об этом, конечно, с фальшивым напускным высокомерием, присущим тем, кто только что молил о пощаде, — и ещё сильнее себя ненавидел за эту ложь. Жить ему очень хотелось, даже в таком вот плачевном положении, и это тоже ему было противно. Ему было тяжело и физически, и морально, и отчего-то неприятнее всего был горький стыд, который жёг его из-за присутствия красноармейца. Такого сильного, такого уверенного. Сколько ещё дней пройдёт, прежде чем его поймают и повесят? Совсем немного. Сейчас он божественно всесилен и горд, но это иллюзия. Он и вся его неуместная красота обречены… Очередной грубый толчок в плечо заставил Вернера изменить направление и вскоре они вышли на дорогу, ту самую, по которой карательный отряд ехал этим утром. Идти по ровной поверхности было проще, но из-за головокружения и слабости Вернер всё время падал. У него уже не хватало сил, чтобы хоть о чём-то думать и убиваться из-за собственного позора, он просто механически переставлял ноги, а потом откуда-то издалека услышал полное презрения и отвращения, медленно и угрожающе произнесённое на нарочно искажённом немецком: «Стой, гад». «Поворачивайся». Вернер обернулся, но лица не поднял. Тут же на его плечо опустилась рука и заставила встать прямо. Зрение снова подводило Вернера, он видел только тьму и синие разводы на накатанном грунте под ногами. Но затем он различил внезапную, короткую, металлически блеснувшую вспышку. Быстрее, чем Вернер что-либо сообразил, маленький складной нож в руке красноармейца пришёл в движение и Вернер согнулся от ужасной боли, полоснувшей его по рёбрам, а затем упал. Он хотел кричать, но не мог вдохнуть. Нечеловеческая сила перевернула его на спину и зависла над ним. В темноте Вернер угадал среди вымышленных звёзд лицо этого человека, вернее, размытое пятно, имеющее черты, которые он успел, себе на беду, запомнить. Красноармеец ударил ножом ещё несколько раз. Каким-то далёким краем сознания Вернер отметил, что крайне болезненные, но не смертельные удары наносятся так, чтобы не повредить внутренние органы, возможно, для того, чтобы обеспечить ему алиби, раз он один из своего отряда остался жив. Даже потеряв сознание, Вернер продолжал видеть перед собой несмотря ни на что прекрасное лицо.