Не рассмотрев

Вернер так и не заснул. Он только запутывался в плотной пелене полудрёмы, размеренной чужим дыханием и согретой чужим теплом, и вырывался из неё, когда Герман шевелился, вздыхал, вставал, возвращался и снова обнимал, всё так же ласково, собственнически крепко и так, будто хотел самому себе показать, как ценит эти часы и как каждый из них старается запечатлеть милым действием. В доме медленно светлело. Каждый раз, когда Вернер с неохотой приподнимал склеившиеся ресницы, он видел бедную обстановку всё отчётливее. Ему было больно и тяжело, холодно и неудобно, хотелось пить и умыться, всё тело ломило и особенно голову, но всё это было ничем по сравнению с возможностью лежать без движения и воображать целительный сон. Герман окончательно проснулся и поднялся. Вернер тайно проследил за его бесшумными и необычайно ловкими, но какими-то по-кошачьи приземистыми движениями и за белой как снег стройной спиной, которая быстро накрылась одеждой и словно бы растворилась на фоне тёмной стены. Только после этого Вернер с тихим стоном повернулся набок и заснул, но и сквозь тревожный сон испытывал всё те же холод, боль и массу неудобств. Длилось это, должно быть, недолго. В доме было белым бело. Белые занавески с крошечных окон были отдёрнуты, но и без занавесок стекла нестерпимо сияли совершенной раскалённой белизной. Не сразу Вернер догадался, что на улице снег и при этом прямо в окна светит солнце. На себе он обнаружил драное одеяло, усыпанное соломенными обломками, а на столе — железную кружку с ледяной водой и кусок чёрного хлеба, чёрствого и заветрившегося, но всё же пришедшегося как нельзя кстати. Вздрагивая от холода и едва управляясь с непослушными, неподъёмно тяжёлыми, будто остекленевшими руками и ногами, Вернер оделся. Каждое движение, особенно каждый шаг, давалось ему с острой болью, причина которой не была ему ясна лишь в первые минуты. Потом это осознание пришло, стыдливое и обиженное, до смешного мелочное и боящееся само себя. Однако вскоре в этом проступила какая-то оскорблённая и вместе с тем польщённая сутью повреждения гордость, рождённая, должно быть, наконец подтвердившейся природной пригодностью к любви. Это было странно и непонятно, но было в этом что-то затаённо приятное и ценное, — что другой человек стал причиной этой боли. Вернеру вспомнился эсэсовский нож, который он видел у Германа в руках в первый раз, и все те ночные слова о том, что он сразу Герману запомнился и понравился в тот самый летний день, с запозданием дошли до сознания. Нет, лучше не думать ни о чём. И ничего не чувствовать. Вернер вышел из дома и ещё до того, как толкнул последнюю дверь, оказался ослеплен и оглушён сиянием, повсеместно разлившимся в воздухе. Снега выпало немного, он успел покрыть всё тонким слоем, а теперь на дневном, обманутом перерождением осени и разошедшемся едва ли не по-летнему солнце таял, переливался и тёк. Дрожащая ледяная вода сверкала и искрилась в каждой капле, будто сейчас стоял не октябрь, а март во всей своей прекрасной злобе. На дорожке перед домом снег прикрыл грязь, которую снова вскрыли широкие и уже расплывшиеся, принадлежащие, должно быть, Герману следы. Оглядевшись, Вернер увидел несколько низких крыш, чьи корявые хребты выступали на белом, как широкие мазки чёрной гуаши, а ещё заборы, лачуги и подпирающие небо со всех сторон верхушки сосен. Дыша глубже и с вниманием прислушиваясь к своей боли, как к новому соседу, Вернер пошёл по следам. Он миновал несколько дворов и поворотов — деревня была маленькая и какая-то беспорядочная, без главной улицы. Видимо, она была брошена, однако откуда-то со стороны доносились звуки и голоса, да ещё тут и там попадались следы сапог, колёс и копыт. Герман вскоре нашёлся. Он крутился возле своего коня, при свете дня выглядящего не менее огромным. Едва Вернер его увидел, Герман тоже увидел его. Каким-то, наверное, разведческим чутьём уловил взгляд, летяще обернулся, так что из-под сапог бросились на нетронутый снег комочки грязи, и улыбнулся. Улыбнулся так же как тогда, в церкви, неумело, забавно и мило, чуть сумасшедше, непонятно, то ли радостно, то ли испугано. Его прекрасное и вплоть до неуловимой женственности тонкое лицо приобрело по-детски непосредственное и растерянное выражение. Его бесхитростная улыбка, так сильно меняющая его лицо, выглядела на свету ещё более очаровательной и простой, чем ночью. Он весь показался прозрачным и, подобно первому снегу как первой осенней шутке, растопленным, нездешним и до боли искренним, до ранящей сердце тоски мгновенно настоящим и ускользающим в этот самый миг его наивной тающей улыбки, такой же светлой и мучительной как весь его зыбкий до пленительности облик. Его тёмная красноармейская форма и шапка, и старая винтовка за плечом, и огромная, опустившая голову лошадь за его спиной, и большая светлая ладонь, показавшаяся сейчас красивой и тонкой, — она придерживала у пояса ремень винтовки — всё это Вернер увидел, заключил и до смерти запомнил, и всё это вместе с глубоким вздохом отдалось утренней непривычной болью, ставшей острее, и ударило в голову и в сердце. Последней мыслью Вернера на земле были те слова, что по дурости были произнесены ночью. Герман сказал тогда, что сейчас его любит. Как всегда с запозданием, Вернер сказал про себя, что любит его сейчас. Не секундой раньше или позже, а сейчас, до того, как он подойдёт, до того, как эта улыбка растает и сойдёт с его лица, до того, как он заговорит, двинется, и под натиском неумолимых правды и реальности разрушится на растаявшем снегу и солнце образ, этот любимый образ, любимый в первый раз, на секунду и навсегда, сияющий и неумело улыбающийся не рядом, а на расстоянии десяти шагов, бесконечно далёкий от начала и до конца, но на какое-то мгновение приближенный смешной иллюзией, что они могут быть друг другу нужны. Сейчас Вернер его любил и с неизъяснимой благостью в стеснённом сердце знал это и хотел к нему, хотел ему принадлежать и хотел ему верить. Это «сейчас», отгорев, прошло. Иначе и быть не могло. Вернер опустил лицо, чтобы не видеть, как Герман срывается с места и идёт к нему. Идёт бесшумно, снова со своей грубой лаской, уже неуместной, но обязательной. Вернер почувствовал прикосновение рук и нехотя поддался его объятьям, остаткам снега на его одежде, запахам, теплу и боли, которую несло любое воздействе. — Лучше вернись сейчас в дом. Я скоро принесу тебе чего-нибудь посущественнее поесть. — Нет, — Вернер не узнал свой подламывающийся, кроткий и какой-то совсем другой голос, которым будто бы никогда ещё не пользовался. Наконец услышав от него хоть что-то, Герман обрадовано фыркнул, перехватил его удобнее и свободной рукой поймал за шею, чтобы поднять лицо и заглянуть в него. Глаза Германа оказались совсем близко. Нежно-синие и блестящие, они были с портретной дотошностью и гениальной простотой дорисованы аккуратными линиями век, чёрных бровей и ресниц — совершенство, а не глаза, недоступное мужчинам совершенство. Его глаза были внимательными и беспокойными, так и ловящими малейшее движение. Но видели они, вечно любуясь, только самих себя и то, что хотели видеть. — Мне нужно вернуться как можно скорее. Это важно. — Ты не останешься? — Герман за мгновение насупился и насторожился, что на его лице отразилось опечаленной растерянностью. Его упавший голос прозвучал расстроенно и настолько искренне, что это могло показаться наигранным, да ещё и под конец сорвался к шёпоту, — нам нужно о многом поговорить. И я не хочу так быстро с тобой расставаться. — Сейчас мне нужно в Порхов, — чтобы избежать перспективы быть удержанным насильно, Вернер мягко вывернулся, прижался носом к его плечу и, изобразив ласку, слабыми руками обнял его за шею. — Ну ладно. Если срочно… Хорошо. Отвезу тебя. У нас тут есть ещё лошадь, так быстрее будет. Я схожу за ней, — он быстро оторвался от Вернера, но, сделав несколько шагов, снова метнулся обратно, но не обнял, а только с близкого расстояния заглянул в глаза. — Когда мы снова увидимся? — Скоро, — Вернер усилием воли не отвёл глаз и ещё большим усилием изобразил подобие смущённой улыбки. — Через три дня. Или через семь. — Так через три или семь? — неожиданно в глазах Германа вспыхнул недобрый и испуганный, а потому отчаянно атакующий тигриный огонь — лишь на секунду, но этого нельзя было не заметить. Он сделал несколько небольших, но решительных шагов вперёд, Вернеру пришлось побеждённо отступать, покуда позади не обнаружилось препятствие. Он остановился, Герман прижался к нему близко, но злость уже сменилась противоположным огнём и холодным уличным поцелуем, пугающим и отнимающим способность ориентироваться в пространстве. Раньше, чем земля стала уходить из-под ног, Вернер отпихнул его и, стараясь успокоить его и себя, покорно прижался лицом к его шее. Под рукой он ощутил дерево винтовки и, не зная, как его обойти, уронил руку вниз. — Я не могу знать точно, — рука сама собой снова поднялась и в чуть отталкивающем жесте легла Герману на грудь, но отстранить его не получилось ни на сантиметр. Вернер старался, чтобы голос звучал как можно мягче. Он попробовал привнести в произношение лукавость, что-то заигрывающее, что-то постыдное и смешное, бог знает откуда в нём взявшееся, но ведь откуда-то и правда взялось и получилось — голос прозвучал хитро и послушно, действительно так, будто он сам хочет поскорее к Герману вернуться, но ради игры готов это всё обратить в спор, — как только смогу. Ты меня подождёшь? — Конечно… — если бы не наглый предыдущий вопрос, голос Германа не прозвучал бы так покорённо и заворожённо. — Но мне нужно знать точно, когда тебя забрать. Не могу я каждый день возле Порхова болтаться, это и так большой риск. — Вот и не нужно этого. Я сам приеду, — Вернер постарался и так произнёс это «сам», чтобы было ясно, что именно на него делается весь упор. Чтобы было ясно, что дело не в рисках, опасностях и неизвестностях, а в том лишь, что Герман, потерявший, видимо, рассудок, хотел и был готов посчитать главным — что Вернер сам к нему придёт и именно тогда, когда этого захочет. — Куда же ты поедешь, милый мой? — Герман снова захотел заглянуть ему в лицо, но на этот раз Вернер защитился тем, что прикрыл глаза, благо их слепило солнце. — Я и сам не знаю, где мы будем через неделю. — Ну так скажи мне, где тебя найти, и будь там. И я приеду. На машине, — Вернер почувствовал его короткие холодные поцелуи на своём лице. Герман говорил сквозь них как сквозь воду, которая заливалась ему в рот и которую нужно было проглатывать. — Ну хорошо. Хорошо. В Тальце наверное… Нет… В Веретенях. Да. Это по направлению. К Турицам. И через Красуху ехать. Но там дорога плохая. Ты заблудишься. Тебя съедят волки. — Ты не дашь им отнять меня у тебя, — эта фраза далась Вернеру относительно легко, но подействовала так, что Германа словно током тряхнули, он даже отступил на шаг и поражённо выдохнул, не зная, что сказать. Вернер позволил себе снисходительную улыбку, якобы понимающую, что Герман сейчас меньше всего хотел бы вести его обратно в Порхов и отпускать. Но вместе с тем это ожидание уже должно было видеться Герману подарком и прекрасным наказанием, ведь чем оно мучительнее, тем лучше будет, когда он дождётся, — но сейчас мне нужно в Порхов. Всё с тем же по-детски удивлённым чем-то непостижимым выражением лица Герман поправил на плече сползший ремень винтовки, попятился и вскоре скрылся. Вернер, поняв, что замёрз, вернулся в дом из которого ушёл, но там не нашёл никакого тепла. Уже через минуту Герман позвал его, а когда они вышли на крыльцо, остановил и поцеловал в последний раз. Лошадь, на которую Вернеру пришлось забраться, была старенькой и облезлой деревенской рабочей. Она явно привыкла к телеге и тяжкому труду и как Вернер ни пытался наладить с ней общий язык, игнорировала любые его действия, но зато за принадлежащим Герману конём шла сама, словно ниточка за иголочкой. На протяжении этого пути Герман часто оборачивался, но Вернер всегда опускал глаза. Через полчаса они незаметно вышли с дороги, которую Герман таинственным образом различал среди освобождающего от тонкой пелены снега леса, на дорогу более понятную, а затем и на ту, подходящую к Порхову с юга, которую Вернер узнал. Как только это произошло, Герман ласково сказал ему слезать, а потом ещё, смеясь и что-то изображая, долго кружил вокруг него, толкая лошадиным боком. А потом остановился и, не спускаясь, пригнулся и притянул голову Вернера к себе, но тот смог вывернуться и только улыбнулся. Наконец Герман остался позади и, быстро свернув с дороги в лес, исчез. По подтаявшей грязи Вернер дошёл до города. Холод и боль находились всё ещё при нём, а мешавшееся к ним, ютящееся в груди сокровенное тепло быстро таяло. Порхов тоже накрыл снег, но в меньшей степени. Время перевалило за полдень, и теперь только в загороженной со всех сторон тени можно было увидеть призрачно-белые участки. Узнавая каждый дом и забор и опечалено и равнодушно любя всё это, Вернер дошёл до своих казарм, где неторопливо переоделся, согрелся, привёл себя в порядок и перекусил старыми заначками. В зеркале он увидел своё лицо каким-то опустевшим, повзрослевшим и преображённым, но, может быть, он просто давно не смотрел на своё отражение. На своей шее он заметил множество красноватых синяков в лиловых точках. Пришлось укутаться шарфом. Затем он, всё так же неспешно и так же чутко прислушиваясь в тающей внутри боли, пошёл в лагерную комендатуру, и тем, кого там застал, с ледяным безразличием и в правильной и чёткой форме изложил суть дела. Он сказал, что от своих информаторов узнал, что через три дня в Веретенях будут партизаны. Эту маленькую деревню быстро отыскали на карте. Ещё быстрее получилось бы сформировать карательный отряд — на это ушёл бы день, а не три, но Вернер настоял на том, чтобы из Пскова запросили подкрепление и чтобы вся подготовка велась как можно тщательнее и по возможности держалась в тайне. Сам Вернер в число отряда не вошёл. Начальство из Пскова дало такое указание, да Вернер и не рвался. Через три дня он спокойно и на протяжении многих часов не меняясь в лице работал во вновь утопающем в грязи и смраде лагере, поэтому только поздним вечером узнал о результатах операции. Всё прошло отлично. В тесном сотрудничестве с полицаями, знающими те места, партизан обложили с трёх сторон. Их часовые подняли тревогу, но деваться им было некуда, а силы немцев многократно их превосходили. Партизан было всего человек десять. Трёх из них удалось взять живыми и один оказался настоящим кадровым военным, заброшенным на эти земли диверсантом, его забрали в Псков как трофей и впоследствии под пытками он рассказал о многом. Герман этим диверсантом не был. Вечером Вернер безразлично осмотрел привезённые на подводе трупы — на подводе, запряжённой той самой непослушной облезлой трудяжкой-лошадью, — среди них Германа не оказалось.