Не рассмотрев

Утра приобрели привычку накрываться с ночи белым парящим саваном. Настоящих снегопадов ещё не было, но дороги накрепко сковал мороз и железистый иней вырисовал все линии крошкой не тающих узоров. Глубокая осень, давно позабывшая о золоте листвы, о дождях, ветрах, птицах, воющих собаках и даже о грязи — обо всех атрибутах печального времени, повисла теперь в перекрестьях угольно-чёрных разбросанных всюду в небе ветвей и в вязкой туманной серости. Хмурые, едва освещённые дни, необычайно короткие, однообразные и тягостные, мелькали быстро и при этом тянулись без конца. Немецкие войска стояли под Москвой, стояли и не двигались, и хоть веру в победу это не колебало, но подразумевало, что война не будет такой быстрой, как это было обещано. Впрочем, это стало ясно ещё раньше. Русские пленные всё так же несметными тысячами прибывали в порховский лагерь и увозились дальше по железной дороге на Псков. Ситуация стабилизировалась и теперь не было нужды в массовом уничтожении людей. Зато всё больше проблем доставляли партизаны. Вернер жил как прежде и работал как прежде, много и упорно, но не совершая лишних действий и не размениваясь ни на какие переживания. Иногда он, чтобы не отбиваться от общества, в котором незаметно для себя стал чуточку нуждаться, играл в карты с сослуживцами и принимал участие в их нехитрых развлечениях, но больше свободное время тратил на то, чтобы спать без снов, благо способность спать вернулась, причём спать беспробудно, без конца и не находя чёрным провалам дна. Здоровье его потихоньку восстанавливалось, беды и боли проходили, даже моральное состояние, казалось, возвращалось к старой норме — возвращалось будто бы в скудную награду и в оплату того, как верно, честно и сообразно долгу он поступил, воспользовавшись ситуацией и наивностью Германа и устроив партизанам ловушку, пусть незначительную, но всё же ловушку, итоговый успех которой очистил совесть, кое-как возродил шаткую веру в себя и дал небольшой повод быть собой довольным и не кориться за прежние прегрешения. Никаких необдуманных поступков Вернер больше не совершал и потому в крепость не совался, а если видел Калачева в городе, то обходил стороной. Глухая звериная тоска, как ни осаждала его, не могла пробиться сквозь стену ледяного безразличия и напускной строгости к себе. За этой строгостью не допускалось никаких сожалений, раздумий и промедлений. Даже прежние проявления приятно-запретного великодушия Вернер отверг и больше никому в лагере не помогал, ни явно, ни скрыто. У него и без этого имелась теперь веская причина для целительного самопрезрения — то, что осталось у него внутри и что, похоже, не удалось бы позабыть. Не забыть, но можно было хотя бы поскорее загнать это из настоящего в затихшее прошедшее, и тогда уж спокойно жить дальше. Не меньше недели ушло на то, чтобы перестать ощущать на себе остаток близости Германа. Выкинуть из головы его ускользающий человеческий запах, не слышать больше в ушах его голос и пережить эту незначительную, постыдную, но всё-таки приятную боль, ощущавшуюся при каждом движении. И ещё что-то странное — поздним вечером просыпаться в смутном страхе, перемешанном с дрожащей потребностью найти его рядом с собой. Но это всё глупости. Всё о нём напоминало, будь то та же боль, увиденный где-то на улице крестьянский поцелуй или тревожное конское ржание. Но это можно было смахнуть, как слёзы с ресниц в ноябрьском первом инее, сделать вид, что не мешает, и заодно торопливо взрастить внутри, только чтобы быстро и тщательно заглушить, раздражение, неловкость и далёкую досаду на собственную, ошибочную, действительно имевшую место секундную искренность, единственно следствие которой — желание больше никогда с этим безумным Германом не встречаться. Ведь такое это всё чуждое, низкое и пустое, не принимаемое разумом и отталкиваемое. То ли потому, что это было жутко, пугающе-гадко и не нужно, то ли потому, что смутное чувство собственной вины и непригодности для настоящей жизни обжигало холодом. Неисправимым, пусть стыдится и оправдываться не перед кем, всё равно неудобным и заставляющим сдерживать вздох, прикрывать глаза, качать головой, а то и в редкие минуты подносить ладонь к лицу. Особенно перед сном бывало трудно. Чтобы не хотеть этого, нужно было это презирать. Расходящийся по швам самообман едва ли соотносился с тёмной реальностью. В ней тишина, одиночество и холод тонкой подушки вызывали только слепую тоску и ноющую потребность прикосновений, прерываемых короткими вспышками, в которых засыпающее воображение на миг высвечивало сумасшедшие картины, отвратительные и такие притягательные, где Герман, или кто-то на него похожий, оказывался бешено любящим и насильником. Одним словом, душа лежала в беспорядке и смятении. Но в дневной деловитой осени за механикой поступков и безликих слов на это можно было не обращать внимания. Жизнь могла не иметь никакого смысла и впереди могло не ждать ничего хорошего. Никакого просвета в серости и нудном постоянстве жизненного круга, но покуда есть ежедневные обязанности и работа, это всё терпимо. Вернер не то что бы боялся, но всё же не мог не предполагать, что снова вне города может нарваться на партизан. Вероятность этого была небольшой, но от этого уже никто из немцев не был застрахован. Выезжать было необходимо, всерьёз опасаться засады было попросту несолидно. Собственные страхи нужно было подавить, Вернер в течение нескольких недель справлялся с этим успешно, как и с различными уловками, к которым прибегал, дабы как можно дольше оставаться в городе, где точно было безопасно. Вернер прислушивался к собственному вновь безошибочному чутью, а оно почти с уверенностью говорило, что встречи с партизанами ему не миновать. Однако точно ли это было чутьё, или оно в большей степени подменялось мелочным страхом, было не ясно. Как Вернер ни откладывал свою поездку, разумные доводы в конце концов кончились, и нужно было ехать. Организация местного отделения гестапо с формальной точки зрения требовала согласования с начальством, да и вообще она предполагала частые поездки в Псков, а бороться с партизанами и при этом лишний раз не казать носа из Порхова было лицемерно и неправильно. В конце концов, эти партизаны не всесильны и малочислены. В конце концов, это они здесь преступники, а немцы уже победили. Это тыл и нужно быть в нём хозяевами… В общем, Вернер был полон дурных предчувствий, но из честности не мог себе позволить им поддаться. Были предприняты возможные меры безопасности, но делать больше, чем это делается обычно, не имелось явных причин. Думать, что Герман, если не с разбитым, то с раненным сердцем, а так же с уязвлённым достоинством и сорванной крышей, поджидает где-то на выезде из города, — в высшей степени глупо. Возможно даже излишне самонадеянно. И уж точно бессмысленно. Хотя бы потому, что у этого Германа наверняка есть другие дела. И он наверняка уже далеко. И даже если он не забыл о том, как смешно и наивно себя повёл и как дал обвести себя вокруг пальца, всё равно, личная обида для солдата не должна ничего значить, и он не может тратить время на выжидание и кропотливую месть кому-либо, пусть даже тому, кому по собственной глупости наболтал всякого про любовь. Спору нет, эти его инфантильные откровения были продиктованы только лишь моментом, надуманной и фальшивой духовной близостью и его собственным характером, а так же дурацким желанием облечь произошедшее принуждение во всё объясняющую романтичную оболочку. Он захотел себя, а заодно и Вернера связать немыслимыми обязательствами, для которых не было оснований. Это было нелепо, Герман тоже должен это понимать, если он не совсем идиот, что тоже не исключается. В некотором смысле Вернер даже помог ему. Помог тем, что не стал следовать этой иллюзии, делать их обоих предателями и заводить дело в ещё более безвыходное положение. Вернер повёл себя честно, и будет так же вести себя впредь. И если случайно — как же иначе — случайно придётся снова столкнуться с Германом, то простое отношение врага к врагу будет лучшей и совершенно естественной заменой тому, что он там напридумывал. И всё же, вопреки всем доводам рассудка, Вернер знал, что так случится. Кто-то из его немецкого окружения сольёт информацию, возможно даже Калачеву, и партизаны устроят засаду. Однако, не факт ведь, что именно он, Вернер, попадётся, так? Партизаны устраивали засады в принципе и тут уж как повезёт. В большинстве случаев успех был на стороне немцев, а потери если и были, то оставались незначительными… Но и от судьбы не уйти. Или просто от того, что называется законом подлости. Не уйти от случайности, особенно в припорошённом голубоватым снегом сосновом лесу, встающем крутой стеной. На короткий утренний час он осветился переменчивым злым солнцем и сразу после окунулся в студенистые сумерки. Было так холодно, что дышать получалось с усилием. За очередным призрачно подрагивающим поворотом дороги, под горой, в низине было свалено несколько стволов. Такая простая засада. Вернер встретил её без всякого удивления, но, конечно, с замирающим сердцем, с самоотверженным чувством, что всё кончено, и с мгновенно просыпающимся желанием яростно драться до последней капли крови — но это только до первого ранения. А ранен он оказался сразу: отрикошетившая пуля, пройдя на вылет, прорезала ему плечо. Это было безумно больно, из суматошного сражения он вскоре выбыл и только продолжал слышать грохот пальбы и крики и видеть то раскачивающееся в короне сосен белое непроницаемое небо, то забивающий глаза снег. Несколько машин смогли развернуться и уехать — это Вернер тоже заметил, уже теряя сознание и отстранённо поражаясь тому, как всё быстро произошло. Как до смешного просто. Гораздо очевиднее и легче, чем в прошлый раз. Словно не был приобретён никакой опыт… Ну так что же? Нужно просто больше людей. Больше машин и больше оружия, больше безжалостности и ещё, пожалуй, больше мужества, чтобы застрелиться и не сдаться живым. Партизан нужно атаковать первыми, выслеживать их, не жалея сил и ресурсов, и изводить. Но до тех пор, покуда это станет реальностью, пройдёт ещё много времени и умрёт ещё много людей. Вот и Вернер снова хотел умереть и снова оказался к этому совершенно не готов. Даже более не готов, чем в прошлый раз: пистолет оставался в руке и сознание его покинуло не сразу. Он с отчаянием думал, что всё кончено, но с ещё большим отчаянием уже рвался к надежде, что и на этот раз обойдётся. Это Герман его снова поймал. Сейчас он появится, сильный и злой, вызывающе красивый в крови и жестокости и требовательно любящий в ярости — безумное безосновательное предположение. Именно с ним Вернер очнулся в темноте, холоде и дикой боли. Рядом были свои. Их голоса успокоили и вернули к реальности. Это были двое офицеров, тоже оба раненные. Один из них попался вместе с Вернером, другой, сержант Вермахта, был взят несколькими днями ранее, когда по неосмотрительности своего начальника был вынужден выехать из соседнего городка Дно практически без охраны. Этот был уже едва жив от потери крови и заражения, но рассказал, что успел понять — что офицеров партизаны подбирают и прилюдно казнят вместе с полицаями в занятых ими деревнях (конечно обрекая в дальнейшем эти деревни на гибель). Поэтому и их — Вернера и его сослуживца — подобрали, доставили до лесного лагеря и сунули в этот тёмный погреб. Жить им теперь осталось совсем недолго. Разве что, это место обнаружит карательный отряд — только на это и можно надеяться. На следующий день обоих товарищей Вернера забрали, звуков выстрелов он не услышал. Его несколькими часами позже тоже вывели. Хмурый злой партизан в крестьянской одежде обращался с ним грубо, но убивать, видимо, не торопился. На улице Вернер увидел заснеженный крошечный лесной лагерь с несколькими недавно построенными землянками и топчущимися в загоне среди сосен лошадьми. Вернеру дали умыться в льдистом ручье неподалёку, там же он кое-как промыл рану. Из-за неё, выглядящей весьма скверно, совсем отнялась левая рука, кроме того, Вернер замёрз так, что едва мог шевелиться, а от усталости и голода не получалось связно мыслить. Ночью его снова вывели, дали ему кусок хлеба, который он, едва ли сознавая свои действия, съел. Потом его длинной верёвкой привязали за руки к конскому седлу и, оставив лагерь позади, по с трудом угадывающейся тропинке повели сквозь лес. Вернер видел это как во сне. Рана жгла огнём и отдавала пульсацией в голову, всё остальное леденело и не слушалось. Ноги сами ступали по подламывающейся корке на тонком снегу. Темнота вокруг стояла не полная, берёзовые стволы сияли, розовато-серое низкое небо отчего-то светилось как в городе. Путь был очень долог, но нетороплив. В маленькой колонне шли несколько всадников с поклажей и пеших, Вернера никто не подгонял и вообще внимания на него почти не обращали, так что он шёл сам, потому что, не зная уже почему, не хотел падать и потому что ходьба немного согревала. Он слышал русские слова, которыми обменивались партизаны, но уловить суть не получалось. Умирать ему по-прежнему не хотелось. Хотелось сбежать и вернуться к своим, не так чтобы очень сильно хотелось, но всё-таки. Но нападать на своих конвоиров он не пытался. Пусть усталый, пусть раненный и поражённый тем, что подлая история в точности с ним повторилась, он думал о том, что его ждёт. И не боялся, но никак не мог избавиться от навязчивых неотвратимых мыслей. О Германе. Глупо, смешно и нелепо. Слишком похоже на температурный бред воспалённого сознания. Но всё-таки. Его не убили, его куда-то ведут — тому могут быть сотни причин. Но Вернеру лезла в голову та сложная, неправдоподобная и жуткая, вновь подсказываемая то ли безошибочным чутьём, то ли мелочным страхом, то ли собственным подсознательным желанием — это Герман. У Вернера ведь вместе со всеми прочими вещами забрали документы, значит худо-бедно знают его имя и звание. Знает это и Герман, значит он вполне мог предупредить своих товарищей, что если те поймают Вернера Лумиста, то пусть оставят в живых и отдадут ему. Потому что Герман, может быть, хочет сам его убить? Хочет казнить как-то по-особому? Или же, не дай бог, или уже наоборот, господи, пожалуйста — убивать его не станет? Может, те его дурацкие слова про любовь (Вернер уже не помнил их, но сохранял суть) до сих пор что-то значат? Но надеяться на это так бессмысленно… Ведь понятно уже, что Вернер не перебежчик и что партизанам он не нужен. Однако, он ведь так и не сдал Калачева? Ну да, точно. Может, удастся убедить Германа, что та засада в деревне была устроена не им, Вернером? Что это просто роковая случайность, Вернер в этом не виноват… Но Герман не поверит. Все эти мысли путались в голове. Смутные надежды на новое чудесное избавление переплетались с торопливо возводимыми и так же быстро распадающимися планами о том, как Германа, если выдастся такая возможность, снова ввести в заблуждение. Может, тоже начать нести какую-нибудь чушь про любовь, просить, убеждать? То есть унижаться и позориться. Это не достойно чести офицера. Но, с другой стороны, какая честь у Вернера ещё осталась? Но даже если её не осталось, это ещё повод падать окончательно. Ладно. Ладно. Раз уж попался партизанам — значит неминуемая смерть. Нечего её отсрочивать. Не так уж мила Вернеру жизнь, чтобы он за неё отчаянно цеплялся… К рассвету он едва держался на ногах и как раз тогда, когда он, смотря на рябящий внизу снег, прикидывал, как бы упасть, путь закончился. Дёргая за ворот и покрикивая, его втащили по высокому крыльцу и втолкнули в деревенский дом, обстановку которого он не успел рассмотреть. После темени и звуков блеяния и кудахтанья, он вновь оказался в подвале, на этот раз хотя бы немного согретом происходящей поблизости жизнью животных. Можно было упасть на подгнившее сено и блаженно уснуть. Так Вернер провёл несколько дней. О смене суток он имел смутное представление, в закуте, где его держали, окон не было. Прошло, должно быть не меньше пяти дней. Ему иногда приносили и подсовывали под дверь в плошке воду и что-то из еды. Темнота на минуты прерывалась утлым светом другой двери, открывающейся где-то в глубине хлева, но этого хватало только чтобы рассмотреть в щель проходящую мимо белобокую корову и снова остаться в темноте. Вернер слышал порой петухов, мычание и людские голоса, он не был полностью отрезан, но от такого безвыходного сидения в темноте в окружении только грубых досок и штабелей дров, вполне можно было свихнуться или попросту ослепнуть. Как только ему стало казаться, что это уже произошло, его снова вывели. Он на тот момент уже почти простился со всей прежней жизнью, так что глоток свежего воздуха показался ему счастьем и он не стал сопротивляться новым грубым рукам и тычкам. На подламывающихся ногах он выбрался из своего закута и из подвала, который на деле оказался сараем у дома, и оказался на улице. А там раскрывалась незнакомая, разбросанная по окружённому лесом холму деревня, совершенно чудесная в своей простой жизни на свету. Всё было белым бело от рыхлого снега. Снег ещё и шёл. Вернер кинулся его есть и тереть им лицо и в этой глупой радости был практически доволен вновь возвращённой ему жизнью. Но лишь на несколько секунд. После которых он прислушался к голосам. Он не знал ещё, что грубоватый голос Германа ни с чьим не спутает. Что от первого же разобранного звука всё внутри замрёт в ужасе и смертельном восторге, затем сожмётся в ком, вернее, в какую-то неправильную фигуру с зазубренными краями, которая ту же забьётся как бешеная, залетает внутри, разрезая, словно лезвиями, и всё, лишённое опор и связей, начнёт падать и рушиться, причём с оглушительно беззвучным звоном в ушах и с больным бьющимся костяным шариком в опустевшей голове. Мгновенной и нисколько не обдуманной мыслью было «убежать». Но едва поднявшись на нетвёрдые ноги, Вернер понял, что не сможет. Ну и что. Обведя мутным взглядом округу, сощурившись и нарочно не обратив внимания на нескольких людей, одним из которых должен был быть Герман, Вернер пошёл, загребая снег и кое-как удерживая равновесие, в сторону дороги и едва угадываемого в завесе снегопада леса. Он шёл и, сам не веря, не чувствовал, что за ним идут. Но никуда ему не деться. Это же очевидно. Герман даст ему отойти, а потом догонит. Так и случилось. За собственными шагами Вернер не услышал чужих шагов и едва ли не с облегчением упал, когда его подтолкнули в спину. Упал он лицом вниз и решил не подниматься. Только слушал, ведь теперь в хрупком шелесте снега стало слышно, как Герман походил вокруг, что-то неразборчиво произнося по-русски, легонько пнул под бок, а затем перевернул. Приоткрыв глаза, Вернер увидел его, опустившегося рядом, на фоне всеобщей несущейся мимо белизны, обжигающей сетчатку. Один только чёрный силуэт. Но это рассматривание тянулось долго и вскоре Вернер разобрал. Сложно было понять, что выражает чудесное застывшее лицо Германа. Точно не что-то простое, не агрессию и не насмешку. Скорее сожаление и такой же, как у ранней зимы, нежный фарфоровый холод. Он смотрел так, не меняя положения грустных глаз и ничего не говоря, а затем поднял Вернера, отряхнул от снега, повернул в нужном направлении, подтолкнул и пошёл рядом и чуть впереди, таща за собой за рукав. Немного поупиравшись, Вернер пошёл. Глаза к свету привыкли заново и хоть болели от резкости, он видел Германа достаточно отчётливо. На Германе был перетянутый ремнём военный полушубок, по одному виду которого было понятно, насколько он теплее и надёжнее немецкой шинели. В остальном Герман был прежний, даже шапка та же самая. Та же тонко выписанная огромная молодость, ангельски-синие невинные глаза, большие белые лапы и стремительные движения. Он так спокойно шёл, что в какой-то момент Вернер подумал, что всё обойдётся. Что этот сумасшедший русский, или, если припомнить его слова, то немец, одним словом красноармеец, его не винит в той октябрьской засаде в Веретенях и что худшее, чего стоит ожидать, это нового принуждения, в котором можно будет сделать вид, что всё порядке. Вдруг понадеявшись на это, Вернер изловчился и перехватил его большую и потрясающе тёплую ладонь, но Герман тут же дёрнул головой, коротко и без всякого выражения глянул через плечо и руку отобрал. Словно в помощь своему низкому, коварному и наивному плану, Вернер почувствовал как испугано и послушно бултыхнулось едва теплящееся в груди сердце в ответ на эту властную резкость и на дорогую красоту, кажущуюся уже почти знакомой и родной. Покориться, схитрить, ласково отнестись к ней сейчас и тем самым спастись показалось донельзя простым и даже естественным порядком вещей. Естественным, но Вернер, чувствуя, что ещё не вполне простился с гордостью, не заговорил и не сделал лишнего. Да и потом, чутьё подсказывало ему, что, как и в тот раз, когда они впервые встретились, внешний облик обманчив и не стоит торопиться судить по нему. Они подошли к краю деревни, к приземистой маленькой избе, которая стояла на отшибе. Всё было так же, как и тогда, несколькими неделями ранее. Как Вернер ни переживал от того, что произошло, сейчас это не виделось ему таким уж отвратительным и стыдным, по крайней мере не хуже сидения в тёмном подвале или болтания на виселице в глухой деревне. Кроме обещания спасения, было ещё влияние Германа, решительного, невозмутимого и непроницаемого, слушаться его сейчас было самой разумной вещью. Повинуясь его указаниям, Вернер, потопав окончательно застывшими ногами о порог и отряхнувшись, вошёл в дом. Тот оказался совсем маленьким, обжитым и в целом уютным, но каким-то пугающе опустевшим: со следами недавних беспорядка и раннего горя, с натоптанной на полу у дверей грязью и выхоложенностью несколько дней не топленной печки. Безошибочно сработавшее чутьё заставило Вернера обратить внимание на кольцо в потоке в углу дома. Вернер видел подобное в других избах и знал назначение этого приспособления — в кольцо продевалась изогнутая палка и на неё вешалась люлька с ребёнком, чтобы он качался. Вот только здесь к кольцу была прикреплена длинная тонкая цепь. В душе шевельнулось беспокойство. Пришло оно лишь за секунду до того, как стало ясно, что хорошо ничего не будет. Дверь с тяжёлым стуком затворилась и закрылась на крюк. Герман прошёл мимо, чуть задев плечом, и стал снимать полушубок и шапку. Вернер, не двигаясь, следил за его движениями. Особенно за тем, как Герман поднял из угла под иконами увесистую палку. Пугающе резким и шумным движением Герман оттолкнул от пустого стола к стене скамейку и опустился на неё, разбросав ноги. Он стал доставать из внутренних карманов табак и, как ни странно, маленькую трубку. Палку он устроил возле своего колена. Она была, скорее, дубинкой из цельной тяжёлой коряги. Сразу было видно, что с ней — в её более широкий конец были неровными рядами вбиты вкривь и вкось гвозди. Погнутые шляпки и острые концы торчали со всех сторон палки, выступая над растрескавшимся слоем дерева не больше, чем на сантиметр. — Раздевайся. Я не хотел бы портить твою одежду. По крайней мере верхнюю, — неспешными, какими-то наиграно преподавательскими движениями Герман набил трубку и от спички раскурил её, так что сизый дым повис между ними завесой. Когда она развеялась, Вернер снова увидел его печальные глаза. Жуткое впечатление усиливалось от его мягкого немецкого и от тихого милого голоса. И от белых огромных рук, не боящихся мороза и металла, и от этой палки, которой, может быть, он не воспользуется? Вернер выждал столько, сколько можно, опустил лицо и стал непослушными пальцами расстёгивать пуговицы на истрепавшейся за последние дни шинели. Страха сейчас не было, только леденящее кровь предчувствие беды сводило волнами мурашек спину и грудь. С трудом со всем этим управляясь и опираясь о стол, Вернер стянул сапоги, снял китель и брюки, всё ещё какой-то частью сознания надеясь, что Герман не станет его бить или мучить, хотя бы если увидит кое-как перевязанную рукавом рубашки рану на плече. Герман её увидел и глаза его сузились. Он держал в углу рта трубку и выглядело это немного странно и не по-здешнему, но дым от неё шёл самый обыкновенный и горький. Он сидел в простенке между белыми окнами и потому его лицо и весь его облик накрывался зыбкой тенью. Вернер не понимал его. Не мог просчитать ни одного его действия, но здравый смысл подсказывал, что смерти сейчас не будет, а значит лучше всего Германа не злить, чтобы потом урвать шанс сбежать… За этот шанс, может быть, говорили глаза Германа, которые растеряно и задумчиво бродили по раскрывающейся перед ним картине. Его голова клонилась на бок, он сонно моргал, выпускал изо рта облачка дыма, но всё это было как-то напоказ. Может, спасением было бы увидеть в нём похоть, но о каком уж спасении тут говорить? Да и вообще Вернер предполагал, что сейчас, после нескольких дней валяния в подвале, он выглядит далеко не лучшим образом. Однако ведь и не хуже, чем тогда, в лесу, когда он впервые этому сумасшедшему приглянулся? — Это я виноват, что поверил в тебя слишком быстро, — Герман рассеянно подбирал немецкие слова, порой возвращаясь к уже сказанному и заменяя не понравившееся более подходящим. Весь он был единым со своей речью, скорее всего, заранее заготовленной, но не на немецком, а на русском. Придерживая трубку за чашу, он не отнимал её ото рта и выпускал дым вместе с каждой фразой. Он, видимо, не очень хорошо это умел, но разыгрывая это представление, старался выглядеть спокойным. — Я не должен был возлагать на тебя ответственность за наши общие действия. Не должен был оставлять тебе свободу. Ты же всё-таки фашист. Ты враг, а я про это забыл. Сам себя обманул и сам за это расплатился. Это не твоя вина. Ты повёл себя согласно своей преступной природе. Ты совершил предназначенную ошибку, — Герман перехватил трубку другой стороной рта, взял в руки свою устрашающую палку и, оперевшись локтями на колени, подался вперёд. Вернер невольно рассмотрел палку ближе и увидел на ней трещины расслоившегося от множества гвоздей, но всё ещё крепкого дерева. Сделано это орудие было недавно. Специально. Для него. Всё это будет в его крови, об него это всё, может быть, сломается. Вернер почувствовал как колени у него дрогнули и как потянулась из давно уже пустого желудка гулкая тошнота. Но это были слабые уловки, которыми бы он и себя не обманул, не то что Германа разжалобил. Вернер прижался бедром к столу и постарался посмотреть в ускользающие в тень глаза напротив с виноватой робостью. В обоих окнах сияла обряжающаяся к вечеру в трагичный шёлк белизна. Сам Герман в ней истончался и таял, но он был здесь. Скамейка под ним всхлипнула, когда он перенёс вес на ноги, готовясь встать. — Ты не мог поступить правильно. Вернее, правильно для тебя — это меня обмануть, я понимаю. Но это не станет для нас с тобой преградой, — его голос вдруг сорвался к шипению, а глаза, даже в разросшейся тени, по-кошачьи сверкнули. Это, должно быть, лишь показалось, но безумием, как сквозняком из подпола, повеяло на порядок сильнее. Вернер непроизвольно отступил на шаг назад и в тот же момент Герман поднялся и переложил палку из руки в руку. Трубка ему мешала и он нетерпеливо отбросил её на стол, — я тебя исправлю. Ты станешь таким, как мне нужно, — он медленно отошёл и стал обходить Вернера широким кругом, совсем как тигр. То ли он это разыгрывал, то ли это шло у него от его волчьей природы — ещё не известно, что страшнее. Вернер решил не двигаться. Решил, если что, повалиться на пол. — Сначала, чтобы всё было справедливо, чтобы ты понял истинное положение дел и не испытывал иллюзий, ты понесёшь наказание. За то, что ты всё испортил, когда всё могло бы быть хорошо. Из-за тебя… По моей вине, но всё-таки из-за тебя погибли несколько моих товарищей… — тут в его голосе проступил отчаянно горячий гнев, — я бы мог сказать, что не хочу делать тебе больно. Но, знаешь, я хочу. Мне это будет приятно. И мне не будет тебя жаль. Я буду с тобой жестоким до тех пор, покуда ты не искупишь вину передо мной и не заслужишь иного отношения. Я страшно на тебя зол. Страшно, — это совершенно жуткое, звенящее и чуть искажённое «sehr, sehr wütend» он произнёс, приблизившись сзади, почти коснувшись губами уха. Ухо, как и всё остальное, у Вернера было всё ещё замёрзшим, поэтому горячее дыхание с остатками дыма не согрело, но обожгло. Он невольно передёрнулся и постарался отстраниться, но Герман поймал его свободной рукой вокруг талии, рывком прижал к себе, чуть навалился на больное плечо и, удерживая на месте, заговорил, путаясь губами в волосах, быстро и теперь уже чуточку сбивчиво. — Настолько зол, что всерьёз думал о том, чтобы тебя убить, но нет, нет! Этого я совсем не хочу. Ты будешь моим, тебе от меня никуда не деться. Больше я тебя не отпущу. Но прежде всего ты должен понять, насколько дурно поступил, обманув моё доверие. Ты должен это навсегда запомнить, чтобы не сделать так снова. Едва договорив эту фразу, он с силой оттолкнул Вернера от себя, он налетел на стол и тут же на спину упал первый ужасный удар. Вернер только и мог, что скатиться на пол, сжаться в комок и в какой-то момент, задыхаясь криком, который не получалось вытолкнуть из горла, успел суматошно подумать, будут ли удары в живот менее сильными, чем в спину, и не стоит ли подставить лицо, которое Герман, скорее всего, побережёт… Но ещё через секунду все мысли пропали из головы, оставив только животный кошмар дичайшей боли, всё рушащейся и рушащейся на и так израненное тело. Поначалу Вернер ещё чувствовал. Сходил с ума, но различал, как острые концы металла с тошнотворным хлёстким звуком пропарывают его кожу и верхний слой мышц, как брызжет кровь и как повреждённое место взрывается яростным огнём и одновременно с этим отнимается. Но вскоре этих мест стало слишком много, всё обратилось сплошным слоем немыслимой боли, а проклятое мечущееся в голове подожжённой птицей сознание никак не желало теряться. Сколько можно было такое терпеть, Вернер не знал. Несколько секунд или десяток минут? Он ничего не слышал, ничего не понимал и не разбирал, только захлёбывался и пытался отползти от ударов. Когда он весь, по собственному ощущению, превратился в кусок перемолотого мяса, удалось изловчиться, развернуться к Герману лицом и в какой-то момент, благодаря случайности, поймать едва действующими руками конец облепленной алыми обрывками кожи палки. Задержать её на секунду, в которую успелось просипеть «пожалуйста» — по-русски, иначе бы Герман вряд ли остановился. Забил бы до смерти. Потом погоревал бы, наверное, ну и что с того? Поймал бы себе другого. С этой последней мыслью Вернер наконец провалился в темноту.