Не рассмотрев

Лабиринт елового леса утопал в снегу, рыхлом и нежном, мягче всякой пуховой перины. Конь перебирал отяжелевшими копытами нехотя. Предвещая деревню, в синеющем воздухе звенели бесстрашные синицы. Их знакомые, под стать дробящемуся белизной холодному небу голоса напоминали Герману о милом прошлом. Стоило прислушаться к их скользящим прозрачными льдинками далёким переливам, и налетало туманом на очарованное сознание, так просто и легко, словно было это не десяток лет назад, а вчера — как Карстен подражал синицам. Он умел удивительно свистеть, ему доступно было и это. Он закладывал в рот мизинцы и выделывал в форме полумесяцев и линий гибкие звуки, не точь-в-точь такие, как у синиц, но не зная, Герман не различил бы. Он и так ничего не знал о птицах, ни тогда, ни теперь. Помнил только с тех пор, что у синиц жёлтые с чёрным галстуком грудки, но куда точнее, чем синиц, он помнил, как Карстен закидывал голову и без пытливости всматривался в высокие ветви деревьев. Таким чудесным и неповторимо близким было его лицо и так похож он был на маленького шёлкового хищника, одомашненного ради красоты, утратившего всякую тягу к охоте, но всё-таки сохранившего зоркость обведённых серебристой тенью глаз — это вставало перед растроганной памятью и теперь, от храбрых синиц, от счастливого вечера, от осознания собственной свершившейся любви, которая грела среди этих заснеженных лесов, как когда-то давно грела волшебным недолгим летом. В который раз Герман тихо удивлялся и радовался, как странно и хорошо жить, наблюдать, копить и с каждым годом набирать всё больше вещей, безболезненные и лишённые всякой важности, но бесконечно милые сердцу призраки которых, вот как сейчас, будут послушно возвращаться от звука, запаха, от чувства повторения, от какой-то крохотной детали, непостижимым образом возрождающей давнишний жизненный период, какую-то не вечную весну, какую-то встречу, какое-то горе, но теперь всё это приходит без тоски и сожалений. Ему не так уж много лет, так что можно себя обнадёжить, в старости не будет скучно. В старости каждый шаг и каждое услышанное слово будут вести за собой напоминание о давно ушедшем в историю годе, о какой-то любви и завершившем её событии, без подробностей, но с нежностью к прошлому, ведь всегда жалко того, что прошло, что давно прощено и отпущено, и не нужно вести дневников, пусть меняется прошедшее как ему угодно. И будто та старая жизнь уже не твоя. Не твоя, ты совершенно другой теперь, но ты жил ею и знаешь её. А ведь человек всегда одинок и никогда не может понять другого человека полностью, потому как не испытывал на себе влияние тысяч случайностей, которые складывают у каждого свой, не способный повториться взгляд на мир. Жизнь любимого человека, даже если он живёт с тобой рядом сейчас, ты присвоить себе, разделить до конца и понять не можешь. Но зато тебе в утешение брошена природой эта смешная подачка — жизнь твоя и уже не твоя, страшно долгая, не прерывавшаяся, а всё-таки затерявшаяся вдали и неизвестно где и неизвестно сколько раз начатая сначала. Герман до сих пор держал на дне души те восхищение и нежность: Карстен свистел как птица, всего один раз такое и было, они, помнится, ходили на Владимирскую горку, и весь тот бесконечный июньский день был одним из самых счастливых и дорогих, но мало что от него сохранилось. Или же наоборот, сохранилось слишком многое: восхищение и нежность, чистота, искренность и безгрешность своей собственной юности и красота его лица и голоса… Впрочем, на хорошие дни судьба для Германа не скупилась. Вот, например, сейчас, сегодня — он и это будет лет через десять вспоминать, и, кто знает, может, вновь благодаря синицам возродит в душе уверенность, что в далёком сорок первом знал, что такое любовь, и испытывал её, такую трудную, в этом чужом краю на войне. Он просил себя не торопиться, просил себя о благоразумии, в который раз строго спрашивал себя, всё ли предусмотрел, всё ли благополучно, не принесёт ли его отлучка вреда… Да, конечно принесёт. Конечно разумнее было бы этого не делать. Но он знал сейчас абсолютно точно, это у него — настоящее. Настолько настоящее, что стоит того, чтобы поставить на другую чашу весов против долга, ответственности и всей его прежней жизни. Он мог бы от Лумиста отказаться. Мог бы наверное. Но он знал, что этого не сделает. Но не потому что «не может», а потому что этого не будет и всё тут. Любовь это конечно же не всё, что человеку нужно. От неё можно натерпеться всякого горя абсолютно напрасно, пропасть зазря и погубить дело. Все это знают. Герман знал это как никто другой. Он сам чужие сердца разбивал не раз, по малейшей надобности, с лёгкостью и безразличием, у него у самого сердце было давным давно разбито и так же давно заросло. Он мог расставлять приоритеты верно и мог рассчитывать свои силы. Но всё-таки он знал цену своей настоящей любви, и при разумном и беспристрастном сравнении с любовью нынешней, понимал: то великолепное и неповторимое, чаще всего мучительное, что человеку только один единственный даётся, если вообще даётся, к нему вернулось сейчас в десятикратном размере. И это не глупый самообман, не преувеличение и не ослеплённость. Это действительно так и этому есть целое звёздное скопление доказательств. Всякое чувство, которое когда-либо вспыхивало в душе, Герман сравнивал с той единственной, первой любовью, которая оставила ему образец. Теперь уже от неё остались лишь зыбкие образы, но всё-таки Герман не забывал, как стучало сердце тогда, когда ему было шестнадцать, как он тогда волновался, как думал и как себя чувствовал, как безошибочно ставил случившееся выше всего, что только может случиться в жизни. Как он запомнил Карстена — так, что помнит до сих пор, до сих пор ему безгранично благодарен, до сих пор не знает никого лучше, благороднее и добрее… Но всё-таки надо признать, что в первую очередь дело не в Карстене, а в собственной душе и в том, на что она оказалась способна и чего оказалась лишена. Герману тогда, помнится, ничего не было нужно. Вернее, он ничего не мог и не знал и потому с эгоистичным самоотречением верил, что ничего не нужно, что одно только наличие любви уже величайший подарок судьбы. Но подарок этот разрастался и восходил, как тогда казалось, необратимым и немыслимым образом. Однако сейчас, десяток лет спустя, стало очевидно, что ничего, считай, не было. Память сохранила одну спонтанную воскресную вылазку на Владимирскую горку (в неё вошло синичье пение, смятые в пальцах васильки, белая розочка шиповника, вложенная непослушной дрожащей рукой в его нежные волосы и затем упавшая, его растерянный смущённый вид и пугающе великолепный с высоты, отразивший солнце Днепр — Герман смотрел на него, когда с языка неожиданно легко сорвалось смешное признание в любви, в ответ на которое Карстен ничего не сказал). Ещё как-то под вечер, после семейного праздника, ставшего для памяти последним, прошлись по старинным улицам, почти до сгустившихся сумерек, до заморосившего дождя, до зажегшихся фонарей и неловкого, смазанного прощания на перекрёстке. Две незапланированных встречи, таких восхитительных, что удивительно, как только не разорвалось дважды сердце: раз случайно увидел его на другой стороне улицы, другой раз, гуляя с матерью, столкнулся с ним на пойманной памятью Малопровальной. Карстен куда-то спешил и улыбнулся два раза — ему и ей, неощутимая разница этих улыбок оставила на сердце маленькую ранку, до сих пор слегка саднящую, но какая может быть любовь без ранений. Потом Карстен отчего-то перестал бывать в их доме. Отчего-то с началом лета закончились составлявшие счастливое детство семейные праздники, по крайней мере для Германа закончились — он стал их и вообще людей избегать. Стал гулять по ночам один, стал читать какие-то книжки, через силу — Тургенева, которого Карстен посоветовал, и ничего полезного для себя из этого не вынес, кроме долгих летних вечеров, в которых, погибая и слушая свой стук, лёжа на полу и ловя глазами первые алмазы в небе в окне, чувствовал свою любовь физически ощущаемой тягой, накатывающей тяжёлыми волнами, живыми и горячими, такими настоящими, что именно с их незабываемой реальностью сравнивались и не выдерживали никакого сравнения все последующие увлечения. Карстен уехал как-то внезапно, ещё и трети лета не прошло. Из доброй памяти о нём стёрлись подробности, но было в его отъезде что-то поспешное, как побег, и нехорошее, со следами разгрома. Мама и разбитые чашки были здесь ни при чём. Отец несколько вечеров бушевал и из этого непонятным образом вылилось то, что ноги Карстена в этом доме больше не будет. Что-то нелепое и стыдное произошло, но оно благополучно растворилось, не оставив в нежной душе тяжёлого следа. Если бы не было этого скорого изгнания, то не случилось бы самого главного. Несмотря на то, что было это сопряжено с риском и отцовским неодобрением, Герман (ему исполнилось в конце мая семнадцать, он уже что хотел, то и делал и, словно бы навёрстывая упущенные годы, вовсю отбивался от рук) Карстена провожал. Всё прощание, вся любовь заняла пол вечера — от комнаты, которую Карстен снимал, до подъезда дома, от Подола и до вокзала. Путь длиною в час растянулся на годы. Он оказался дольше, насыщеннее, счастливее и важнее, чем всё, что было до, и многое, что было после. На каждом шагу лежало «навсегда», безбрежно горькое, но залеченное легкомысленным «пока ещё». Вещей у Карстена почти совсем не было. Многие из них навсегда оставались в комнате. Герману даже показалось, что когда уже Карстен уедет, он ещё долго сможет любить эту полную им маленькую комнату, в которой в тот день побывал в первый и последний раз, — комнату с его калатеей на окне, с его покрывалом на кровати, с его книгами на полке и видом из окна, на который Карстен множество раз смотрел своими печальными глазами. С для самого себя неожиданной твёрдостью (думал ли он об этом раньше или решил спонтанно, он не помнил теперь) Герман сказал, что хочет получить на прощание в подарок только одно — поцелуй. У него на это имелось целое звёздное скопление причин, вряд ли он смог бы описать их словами, но главной из них было то, что Карстен, наверное, понял — что Герман в него влюблён в свой первый раз и если первый поцелуй произойдёт не с ним, а потом, случайно, с кем-то, где-то, ради шутки, то окажется просто выброшенным на ветер и ничего не будет стоить. Герман на самом деле не надеялся и не боялся отказа, вернее, знал, что откажут. Карстен «нет» не сказал, но «нет» было до боли очевидным. Карстен свои беспредметные сборы поспешно окончил, торопливо простился с хозяйкой и квартиру навсегда покинул. Герман с покорной опечаленностью плёлся за ним следом, сдерживаясь и предвкушая хотя бы то, как всласть наревётся ночью. Спуск со второго этажа на первый был долгим, тихих ступенек тысячи. Долги были несколько шагов до входной двери. В слепо освещённом слуховым окошком над дверью парадном никого не было. Герман хотел бы помнить всё это ярко, с отчётливостью мелких деталей и чувств, но не помнил. Ни запахов, ни звуков, ни своего состояния, лишь обрывком — как Карстен странно замедлился, сбросил с плеча свою единственную сумку и так, словно очень устал и измучился, привалился спиной к стене и опустил лицо. В течение нескольких секунд Герман не понимал, что это значит. Не понимал вплоть до того момента, пока Карстен, как-то через силу невесело усмехнувшись, глянул на него искоса и пробормотал «ну что?» Поцелуй был, но Герман его не сохранил. Не помнил, что ощутил и что получил. Помнил только, что длилось это совсем недолго и что ему самому стало неловко и смешно, ужасно и восхитительно, он первым выскочил из подъезда и на протяжении того часа, что лежал между домом и вокзалом, был счастлив и любил, как никого и никогда. Наверное, если бы не знал, что с Карстеном навсегда прощается, то не любил бы так сильно. Потом были слёзы, целое море слёз, которые высохли и из памяти стёрлись. Герман окончательно отбился от рук и, едва ему исполнилось восемнадцать, ушёл в армию, и вот, к двадцати шести годам сделал неплохую карьеру, окончил танковое училище, поступил в военную академию, женился, есть маленький сын, жизнь сложилась замечательно. Жизнь никогда не стояла на месте… Да, помнится, тот поцелуй ему обошёлся дорого. Он тосковал по Карстену страшно, особенно в свой последний киевский год. Помнится, нигде не находил себе места, ни с кем не желал говорить и никого не хотел слушать, только кричал, грубил, не отрывался от пола и плакал — бешеная затяжная истерика длилась несколько недель и она-то, должно быть, с ума и свела. К концу лета нашёлся вдруг метод помочь этой беде. Проклятое лекарство, без которого впредь стало не обойтись. Как так вышло? Герман теперь точно не помнил и не подыскивал оправданий, пусть уж, было и прошло. Назло бушующему дома отцу, он где-то болтался ночами, кто-то его напоил и отымел, и это оказалось как раз тем, чего отец боялся. В армию пришлось не уходить, а быть упрятанным, потому что в свой последний киевский год Герман успел наделать таких делов, каких другой не успел бы наделать за десять. Осознанно, специально, чтобы отвлечься, всё равно с кем и где, лишь бы ответили с физической стороны, шло это во вред себе, в тот самый спасительный вред, какой другие находят в алкоголе или самоистязании — нарочно, чтобы стало хуже. Чтобы шире и непоправимее разошлась пропасть между той чистотой, чтобы была с Карстеном, и той гадкой ямой, в которую Герман с самозабвением себя загонял. Крылся в этом какой-то едва ли уловимый смысл — пагубное желание постоять за своё разбитое сердце, утолить обиду невзаимности и уравновесить то, как искренне любил, ничего не получая, тем, как теперь получает, не чувствуя ничего, кроме веселья и похоти. Очень быстро не осталось никаких тайн, стеснения и страхов, а удовольствие было отвратительным, но всё-таки успешно заглушало тоску. Настолько грубо это было по отношению к собственной душе, что всякая любовь потеряла первоначальную красоту, осталось только грязное развлечение и повод себя, такого испорченного и смелого, превозносить. Однако теперь, спустя годы, Герман и о том своём отчаянном периоде вспоминал если не с ностальгией, то с иронией. Это было ему тогда необходимо, ничего не поделаешь, ну да, помотал он нервы родным, но что с того? Всё равно и он их, и они его любят, и отец, покорно сделав вид, что старое забыто, им теперь только гордится. Герман и тогда бывал счастлив, он и тогда встречал хороших людей, с которыми, да, обходился ужасно, но они сами от этого хуже не становились. У него и тогда бывали славные весёлые дни и новые друзья, хоть такая, а всё-таки молодость, безумная и дикая. Используя свои связи, отец замял все неприятности и сплавил Германа в армию. Как и ожидалось, там мозги ему быстро поставили на место. Герман не упорствовал в своей распущенности и даже рад был, что появились надёжные рамки и дело, которое его захватило. Своего пристрастия он не бросил. Пару раз несерьёзно оступившись, он разобрался, что к чему, и, найдя в себе к этому природный талант, научился вести себя подобающе, обманывать, лукавить, правильно скрывать и верно выбирать. По сути он был великолепен — красив, умён, обеспечен и самоуверен, дорога была для него открыта, так что продвижению вверх нисколько не мешало, а порой только способствовало то, в чём он не мог и не видел необходимости себе отказывать — в связях с мужчинами, которые в военной среде вспыхивали как огонь, обжигали ярко, платили дань красоте и молодости и затем без сожалений угасали, никуда не вели и ничем не грозили. Так или иначе, рядом с ним всегда находился кто-то, с кем он спал сейчас и кого мог при случае заменить другим. Герман легко увлекался, разгорался запросто, но если видел препятствия или угрозу, то так же легко отступался. Он никогда не терял голову и редко ошибался. Серьёзных усилий, чтобы кого-либо завоевать, он не прикладывал, если само не шло в руки, он не настаивал. Часто случалось иначе — ему становилось уже безразлично и скучно, а за него цеплялись и пытались удержать. Пять или шесть раз его сильно любили, один дурак даже из-за него стрелялся, но у каждого ведь своя голова на плечах. К сороковому году ему всё это слегка надоело. Он не то чтобы решил остепениться, но, уступив уговорам родителей, женился на доброй хорошей девушке. Счастливая, безбедная и абсолютно правильная семейная жизнь его заняла, но, вот, война. С её началом он был направлен в разведывательный отдел северо-западного фронта, в августе перешёл на территорию, занятую врагом, стал участником партизанской разведывательной бригады, перебрасываемой по разным участкам округа. Однако случилось так, что теперь он подъезжает к деревне, в которой сидит у него на цепи тот, кого нет желанней. До чего докатился, подумать только. С ума сошёл, забыл о гордости и благоразумии, совершил ужасную ошибку, из-за которой погибли люди… Больше он этого не допустит — сотню раз дал себе твёрдое обещание. Теперь он этого немца отпустит, если вообще отпустит, только если будет полностью в нём уверен… А что будет дальше? Ох как не хочется загадывать. Как не хочется сейчас думать о том, что эти смехотворные отношения обречены. Ну и пусть. У него первая любовь длилась полвечера. Сколько ни продлится эта — хватит. Потому что в любом случае будет мало. Потому что это что-то немыслимое. К этому немцу его тянет физически просто зверски, но и мысли, ласковые и тревожные, надежды и ожидания — всё о нём. Всё к нему стремится и всё к нему властно зовёт. Сердце уверено, что это такая любовь, ради которой стоит рискнуть — никогда не стоило, но в этот раз надо. В этом уверен даже холодный рассудок, многократно раз взвесивший все за и против. Ещё сильнее в этом уверено бунтующее и требующее тело, которое будто бы нарочно столько лет безразлично получало, чтобы теперь чувствовать так невыносимо остро, словно это первая любовь, помноженная на большой опыт — последнее, чем оно будет дышать на земле. Но ведь как и в тот раз, Герман о нём ничего не знает? Что же здесь любить, если они ещё ни разу не говорили толком и вряд ли у них это получится? Никогда они друг друга не поймут. Но никто никогда никого не поймёт полностью. С этим Герман ещё в прошлый раз смирился и это давно судьбе простил.