Не рассмотрев

Теперь, когда холодела сумрачная весна, та зимняя ночь казалась тягостной страшной сказкой. Всё то виделось Герману невероятным сном: безумные, полуосознанные, мучительно-радостные дни с Вернером — будто в тумане, размывшем образы и скравшем детали, оставившем от произошедшего лишь смутное чувство пленительного горького счастья, терзающего, потому как упущенного. Но отчётливо помнилась последняя, решительная и бесплодная попытка уехать: густая чернота и палёвая белизна сквозной ночи, скрипучий искрящийся снег, глухое фырканье коня и собственное отчаяние, то кидающее взгляд к невидимым звёздам, то с силой зажмуривающее веки, то смотрящее и не разбирающее ничего сквозь горящий поток в глазах. Тяжело это было и странно. В самом деле рвала на части тоска, которая была как волк, что уже стоит рядом, уже вот-вот накинется, но пока только скалится и обдаёт жутким и захватывающим запахом зверя. Что-то давило изнутри, до остроты тревожное ощущение пронзало сердце ледяной иглой, беспокойно, плохо, невозможно и так до боли одиноко, такой пожар метался в голове и так странно и мелко тряслись неподъёмные руки… Герман знал, что это просто приступ малодушия, и усердно, но безуспешно убеждал себя в своей силе и власти. Он знал, что уехать должен и что уедет. Иначе быть не может. Бросить всё ради ещё пары дней с Вернером — это шаг в бессмысленную и позорную пропасть, это измена и дезертирство. Остаётся только поблагодарить судьбу, что отвела от беды, и приведя к другой, не позволила отступить от верного пути. Остаётся на судьбу злиться и печалиться, что Вернера она всё-таки отобрала. И снова благодарить — за то что дала возможность не отказываться от любви и не издеваться над собой, за то, что избавила от выбора, который Герман не мог сделать правильно. Ведь если бы смог, если бы он тогда себя пересилил и всё-таки уехал, то тогда вышло бы, что не так уж сильна его хвалёная любовь. Вышло бы так, что Вернера он отпустил добровольно, значит добровольно отказался он него, а значит и от себя. От себя истинного — того истинного на глубине души, которому не суждено выбраться из-под значений долга, ответственности, чести и благоразумия, но всё-таки он выше и важнее всех земных оков. Если бы Герман отказался раз, то можно было бы отказаться ещё. А там глядишь, ничего нет, как будто ничего и не было, и Вернер — только одна из игрушек и увлечений. Не такое уж серьёзное. Не такое непоправимое. Вполне можно пережить, как и любую другую несчастную любовь, и жить дальше, жить разумно и спокойно. Всё это Герман знал и тогда, и теперь. Но в ту удивительную ночь он точно знал ещё и другое: если в этот снежный и тёмный тяжёлый час он своей прекрасной любви лишится, то застрелится. Вся жизнь, прежде такая хорошая и толковая, показалась ему только жестокой издёвкой над ним и над его бедным сумасшедшим сердцем, тонущем в море пошлости, обыденности и скуки. Раз самое лучшее и светлое в жизни отняли, значит дальше жить бессмысленно. Честный, смелый и чистый в своих помыслах человек так бы и поступил. «Всё равно, хороший мой» — так Герман сказал, обращаясь то ли к нему, ускользающему, то ли себе, уронившему на пороге леса кружащуюся голову. В ту секунду следовало бы убить себя ради высоты драмы, но только в том случае, если бы он и так умирал от безысходной боли, то есть если бы ничего нельзя было исправить. Но нужно было всего-то повернуть и поехать обратно. И тогда ни смерти, ни расставания, ни жизни в пустоте на дне моря, ни бескрайних воспоминаний о нём и о трудной короткой любви, в которой нет ничего хорошего. Он повернул. Без облегчения и без радости, всё с тем же отчаянием и с безразличным уже осознанием и принятием совершаемой ошибки. Мелькнула даже мысль убить Вернера, чтобы освободиться от этой ужасной немощи, но тогда следом пришлось бы убить и себя. А это всё равно произойдёт. Уже произошло, раз Герман, из последних сил не веря своим движениям, повёл коня обратно, прочь от всей своей жизни, от всего что верно — в никуда. В чёрную пустоту отверженности, горя и полнейшей безысходности. Ну куда они вдвоём денутся? Что будут делать дальше? Ах всё равно, ей-богу. И всё же навсегда. Медленным шагом, начав замерзать и засыпать, Герман вернулся к потонувшей в снегу деревне и проклятому дому. Ничего вокруг не замечая сквозь злые бездумные слёзы, завёл коня в хлев. Зачем? Герман был в тот момент безбрежно далёк от назначенного распорядка действий. Он сделал это так же, как продолжал дышать и переступать ногами. Он зашёл в дом. Не зажигая света, различил движение Вернера, услышал его удивлённый голос, уже настолько знакомый и родной, что защемило бы от нежности сердце, если бы оно, надорванное, могло ещё хоть что-то чувствовать. Ещё раз Герман понял, что не сможет этого по своей воле лишиться. Так же как не может по своей воле стать предателем, или не предателем даже, а не пойми кем… И всё-таки одно ему было нужно — метнуться птицей в темноте, обнять Вернера так крепко, чтобы он начал задыхаться, упасть с ним, самому задохнуться его милым запахом, его кожей и губами и пожелать смерти в эту секунду. Но конечно было не до смерти. Как и отемнение ума той ночью, помнилась его последняя близость. Пусть было это, скорее всего, самообманом, всё же хотелось верить, что Вернер был особенно послушен и ласков, или рассудок у него помутился, или же помутился только у Германа — к нему настойчиво возвращались произнесённые Вернером слова, прошёптанные прямо в ухо, такие хорошие, простые и дивные слова, что Герман не решался себе их повторить, ведь от одних этих волшебных немецких сочетаний звуков сердце в груди туго, больно и сладостно сворачивалось, как летний цветок перед росистым вечером. Может быть и впрямь той последней ночью Вернер его уже любил? Глупо конечно, но сердце с охотой бы в это поверило. Впервые за те дни Герман уснул самым крепким и беспробудным образом. Сказалась накопившаяся усталость и нервное напряжение. Прежде он, даже впадая иногда в лёгкий предутренний сон, не терял бдительности и сознанием далеко от реальности не отходил, продолжал держать, чувствовать и слышать рядом Вернера и на малейший его шорох просыпался и сразу же был собран и готов к очарованному, но внимательному и цепкому взгляду на него. А та последняя ночь прошла бог знает как. Тянулась как столетие или пролетела в один миг? Может, Вернера и не было рядом на её протяжении, может он уходил куда-то (мог бы даже придушить или полоснуть по горлу, но подобный расклад Герман не желал больше предполагать возможным), по крайней мере когда Герман проснулся, то увидел его одетым, стоящим у окна, освещённым белизной, похожим на ангела, похожим на мальчика, до боли красивым — в последний раз увидел. В ту же секунду от громкого постороннего звука Герман вскочил как ужаленный. Так бывает после внезапно прерванного глубокого сна: человек действует быстро, агрессивно торопится, но совершенно ничего не понимает, мозг не умеет ещё мыслить после своих дальних путешествий и потому не воспринимает и не запоминает. Так же и в то утро. Герман услышал выстрелы, ничего не соображая моментально скатился с кровати, кое-как оделся и убежал. Где в этот момент был Вернер? Кажется, отошёл куда-то в угол, кажется, что-то произнёс. Герман не посмотрел на него. Уж тем более не простился. Без полушубка выскочил на улицу, на метущий снег, под огромное раскатистое небо, прямиком под пули. И как только не застрелили? Вовсю шла пальба, разносились треск автоматов, крики и конское ржание. Совсем близко, прямо за забором Вернер увидел людей, не немецких солдат, но сразу стало понятно, что это полицаи. Пришлось, убегая, петлять между хибар, на ходу справляться с заклинившим автоматом и, оскальзываясь на снегу, всё проклиная и ничего не ведая, пропускать мимо несущиеся с оглушительным свистом пули. Забежав за угол, Герман различил за соседним двором знакомые лица и, снова пригибаясь под выстрелами, понёсся к ним. Только тут морозный воздух отрезвил и разбудил, но поздно. Невозможно и бессмысленно было бежать назад. Герман ввязался в неразбериху боя, вернее, беспорядочного отступления в перебежках от укрытия до укрытия и попытках скоординироваться с теми из своих, кто мог держать оружие. Дом, где остался Вернер, скрылся за другим домом, за следующим и за третьим. В те секунды когда удавалось перевести дыхание, Герман пытался что-то сообразить, но получалось плохо. Можно ли вернуться за Вернером? Нет. Можно ли надеяться, что он выберется сам? Тоже нет, куда он денется с перебитой ногой, без оружия и понятия, куда идти… Есть ли возможность, что Вернера не найдут? И это нет. Его схватят и, если не расстреляют не разобравшись, уведут. Куда? В Порхов? Можно ли будет перехватить его по дороге или вызволить потом из города? Но тут Германа ранило. Рано или поздно это должно было случиться. Прилети издалека пуля на пару сантиметров правее и всё бы на этом закончилось, но она, пропоров ребра и перевернув белый свет вверх дном, прошла навылет. Герман не знал, потерял ли сознание, но какое-то время от адской боли он совершенно выпал из реальности. Товарищи его не бросили. На ногах Герман держался еле-еле, но, поддерживаемый и подталкиваемый, смог уйти вместе со всеми. Чудом было, что в ближайшем леске, примыкающем хвостом к краю деревни, удалось обойти немецкое оцепление и удрать, совершенно разбитыми, без лошадей и почти без оружия. В деревне на милость немцев осталось несколько стариков, которых ничего хорошего не ждало. Среди десятка уцелевших, которым удалось выбраться, было несколько раненых, в том числе и Герман. Но были и те, кто знал, куда идти в заметающем следы и кровь снегопаде. Так и спаслись. Герман на ходу зажимал рану рукой, но кровь это не останавливало. Дело вполне могло принять самый скверный оборот. Герман вскоре перестал соображать. На глаза опустилась темнота, согнать которую удавалось лишь на мгновение, резким встряхиванием головы, которая и без того была словно чугунная, болела и кружилась. Все силы уходили на то, чтобы рвано дышать, с большим усилием пропихивая в изломанное горло ледяной воздух и кое-как переставлять предательски подгибающиеся ноги. Нестерпимо хотелось пить, но от снега тошнило. На сознание всё плотнее навалилась злая безучастность, которая, соединяясь с темнотой, утягивала куда-то вниз, в холод, в который очень хотелось лечь и хотя бы там расстаться с изматывающей болью, что грезилась вцепившимся в бок острыми и тонкими зубами какого-то отвратительного зверя. Длилось это целую вечность. Пришёл в себя Герман вновь в темноте. Пришёл, проснувшись, и первой отчаянной мыслью метнулся к Вернеру, к тревоге и любви, а уж потом, горько усмехнувшись, сообразил, что это хороший знак. Смерть откладывается — значит снова вернулся к своим сердечным глупостям. Да только поздно метаться. Герман был крайне слаб и едва мог двигаться, всё тело было ледяным и отмеревшим, страшно болела рана и вообще каждое движение давалось с трудом и болью. Вскоре один из спавших рядом людей объяснил ему, что им дали переночевать в сарае в деревне, до которой они добрались к ночи. Завтра нужно двигаться дальше. Снова проваливаясь в целительный сон, Герман с тоской подумал о Вернере и о том, сколько теперь впереди ждёт этих мыслей, мучительных и неотступных, сколько придётся горевать, жалеть и долго, долго, долго вспоминать… Не решившись охватить этот масштаб, он уснул. А на завтра снова были снег, боль и дорога через леса и замерзшие реки. Удалось раздобыть нескольких лошадей, но на них посадили тех, кто был ранен тяжело. Герман шёл, одной рукой держась за повод коня, другой за свой туго перевязанный и словно бы нафаршированный битым кирпичом бок, едва дышал и смотрел на мелькающую белизну под ногами. Ему было больно, скучно и грустно. Он знал, что ни на что сейчас не способен, и всё-таки, стоило подумать о Вернере (а думать получалось только о нём), Герман чувствовал, будто у него к пролому в рёбрах привязана верёвка и эту верёвку тянут и дёргают, разрывая ему кожу и душу. Ему невыносимо хотелось вернуться, хоть он знал с каждым часом всё твёрже, что возвращаться некуда, но всё равно хотелось туда, где Вернер, хотелось его защитить и уберечь, удивительным образом пугала и до встающего в горле кома расстраивала мысль, что Вернер подумает, что был брошен, а ведь так оно и есть… От ярости, от отчаяния и бессилия внутри всё дрожало. Герман только ругался сквозь зубы. Что тут поделаешь? Ругай себя, бей себя, убеждай, взывай — всё равно. Всё напрасно. Пустой желудок сводило судорогой и от этого тошнило. Тянуло и плакать, и кричать, и валиться на землю и стрелять в себя — да, это виделось желанным, простым и честным выходом. Но невозможным. И бесполезно было кормить своё ноющее от боли сердце несостоятельными обещаниями, что Вернера ещё удастся разыскать. Немцы либо посчитают его перебежчиком, либо ему удастся убедить их, что он был пленником, хоть вряд ли такое сработает у него ещё раз. Но его ведь не успеют увезти далеко? Да нет, успеют… Его убьют? Если его прямо сейчас убивают или мучают? Если это останется тайной, если Герману придётся до конца, сколько там времени ни отмерено, искать, биться и заставлять себя надеяться, в то время Вернера уже не будет? Что ж. Это и будет ценой последних дней. Жизни, кажется не жалко было за его любовь и красоту отдать. Значит так оно и есть. Жизнь уже ему отдана. Что толку стреляться. Но как не ненавидеть себя за эгоизм и двуличность, если он, любя, продолжает удаляться в противоположную сторону? Да, позади верная смерть, ничего уже не поправить, но с каждым сделанным шагом эта непоправимость разрастается… Каждый сделанный шаг это с любимым прощание, в то время проститься с ним Герман никогда не сможет. И всё-таки прощается. Отпускает, вольно или невольно. Не падает замертво, не поворачивает назад, а следует туда, куда должен, то есть поступает по совести, возвращается к своей толковой жизни и честной службе. Отчего же то, что было невозможно днём ранее, днём позже получилось? Герман и сам не знал. Можно было бы списать всё на рану и собственное бессилие, но нет. Презирая себя за эгоизм и двуличность, ругаясь сквозь зубы и нарочно дразня свою боль, Герман думал о Вернере, думал с мучительной тоской и острой тревогой, с любовью и каким-то совсем сейчас неуместным сумасшедшим и болезненным вожделением, и упрямо упивался не покидающей голову мыслью: «я же с ума сойду, я же не смогу без него». И со злобой отвечал себе, что сможет. Да, вот такой он подлец и предатель — сможет ещё как. Сможет и ещё порадуется и, вспоминая этот день через проклятые десятки лет, испытает едва ли не торжество и не удовлетворение, как раз такое, какое испытывает преступник, который примеривался совершить кражу, но промедлил минутку и увидел, что мимо намеченной витрины проходит отряд милиции. Это будет облегчением, опустошённым и беспомощно благодарным, которое испытывает пассажир, которого из-за путаницы с билетом ссадили с корабля, а корабль, отплыв, подорвался на мине и затонул. Герман нарочно стращал себя самыми скверными сценариями из тех, что могли бы произойти, останься он с Вернером. Да и в самом деле, где здесь истина — и впрямь ли Герман собирался остаться с ним и разменять самоотречённое счастье на свою бесславную глупую гибель, или ночной порыв был придурью, которая так или иначе прошла бы к сегодняшнему утру и он уехал бы, не сегодня так завтра… Или нет, не уехал? Как бы там ни было, лично для него хорошо и удачно, что всё сложилось именно так… От этого «хорошо» снова хотелось застрелиться. Этому «хорошо» Герман верить не хотел, но, вновь презирая себя за эгоизм и двуличность, всё-таки признавал, что да, хорошо. Ужасно и невыносимо, а всё-таки так, как надо. Расстаться с Вернером, видимо, было суждено, так что лучше уж так. Как бы это было плохо, если бы Герман, всё-таки уехав, узнал бы через несколько дней, что деревню накрыли? Хуже этого было бы только самому, ни о чём не догадываясь, приехать и найти раскуроченную пустоту… А лучше всего было не нестись сегодня сломя голову, а поразмыслить секунду и взять Вернера с собой. Не бросать его там. Не попасть под пулю и вернуться за ним. Да, Герман всё бы отдал, если бы он сейчас был рядом. Но что уж теперь. Теперь придётся расплачиваться за свою секундную нерасторопность. Вернер, ещё так недавно спавший рядом, виделся Герману с поразительной точностью, будто нарочно, чтобы он сейчас понял, что эта точность будет истончаться и однажды от неё ничего не останется. Она очень дорого ему обойдётся. Не расплатиться вовек. Через несколько дней Герман вместе со своим еле живым отрядом добрался до безопасного места — недавно сооружённого партизанского лагеря в глубине лужских лесов. Там удалось нормально одеться, согреться, поесть, поспать и перевязать раны. О том, что Герман не вернулся в положенный срок, никто не вспомнил. Нужно было жить и воевать дальше. Вот так просто. И вот, началось.