Не рассмотрев

Герман никак не мог прийти в себя. Прислонившись к стволу сосны, он стоял и чувствовал, как уплывает из-под ног земля. Не верилось. Он посматривал на Карстена, узнавал его, дыхание перехватывало и глаза сами собой бежали, обращаясь к рябящему лесу. Карстен мало изменился, но прошедшие годы оказались жестоки к его тонкой необыкновенной красоте. Его и раньше нельзя было назвать здоровым, теперь же он выглядел измождённым и слабым. Он происходил из той чистой и хрустально-хрупкой породы, что процветает дивно, но угасает быстро. Сейчас он, похоже, покорно подступал к порогу угасания. В нём осталось что-то прежнее, что-то глубоко интеллигентное, изящное, добродетельное и милое… Впрочем, Герман насилу мог припомнить то, что приворожило его когда-то. Он, вроде бы, видел в Карстене что-то лёгкое, возвышенное и неприкосновенное. Молодость была его драгоценным и главным украшением. А без этого, увидь его Герман сейчас впервые, то не увидел бы ничего… Признать это было чуточку горько, но вместе с тем и как-то утешительно. Давным-давно забытая детская обида отыскалась на дне души по первому требованию — Герман помнил, как страдал из-за этого человека, и потому испытывал теперь невольное смутное удовлетворение, видя его таким, уже не привлекательным и ненужным. Но неразрывно с обидой в душе жила и нежность к нему. Герман помнил, что Карстен хороший, честный и добрый, и был ему, так или иначе, благодарен, как благодарен на чужбине родному городу просто за то, что тот есть. Сердце трогали и даже как будто волновали знакомые черты Карстена и его печальные, чуть выцветшие серо-голубые глаза. Что-то зловредное тут же поспешило подметить, что он хотя бы не лопоух, что разрез век, губы, весь мягкий и говорящий о кротости овал лица — во многом он был приятнее Вернера. Но какая разница? Герману даже лопоухость Лумиста была в тысячу раз дороже любого людского совершенства. Да и потом, если не вглядываться в частности, а сравнить целиком, то Вернер несомненно выиграет. Но к чему вообще эти глупые сравнения? — Как же ты здесь оказался? — Герман несмело улыбнулся и заставил себя взгляд не отводить. Форма не могла скрыть, а только усугубляла, как Карстен под ней худ. Его лицу годы придали что-то язвительное и сухое и почти забрали из него очарование, которое теперь оставалось только припоминать и угадывать. Но на мгновение свет упал под особым углом, и, как промелькнувшую в калейдоскопе картинку, Герман, на вдохе пропустив удар сердца, различил то самое, что сводило его с ума, держало во власти и, не причиняя зла, всё-таки страшно мучило. До боли ясно в переливе солнца и наклоне головы ему привиделся тот давнишний, однажды случайно замеченный на другой стороне залитой летом киевской улочки, возле кустовых роз, горячих оштукатуренных стен и литой решётки. Такой он был светлый и стройный, куда-то спешил со всех ног, так что Герману, всей душой стремящемуся за ним вслед, но прикованному к одному месту, в нём померещилась сила, но не в полном её понимании, а в летящем, молодом и бессердечно прекрасном. Тогда Герману подумалось, что Карстен никому не принадлежит. Эта неуловимая свобода его и покорила… Да уж, Герман влюбился не в него, а в какие-то подхваченные детским восторженным восприятием образы. Обрывки воспоминаний, сцены из книг, фасады домов и песни — но всё же именно Карстен стал их живым воплощением. И если бы не спасительный талант забывать, до сих пор им оставался. На лице Карстена витала растерянная улыбка. Он невольно робел перед Германом, который теперь был намного выше и шире его, да и вообще выглядел устрашающе. Карстену, видимо, было неловко, но он упорно это преодолевал и без особого успеха старался казаться приветливым и беспечным. Но в его глазах, беспомощно-добрых и долготерпивых, Герман видел неподдельное участие и что-то похожее на умиление. Или, скорее, на то, что Карстен им любуется с усталой теплотой. Карстен старался, чтобы разговор тёк плавно и не обрывался. Должно быть, для наглядности контакта он прикоснулся рукой к дереву позади Германа. Он стоял ближе, чем при обычных беседах, и уже одним этим Герман, привыкший из своей вынужденной верности строго оберегать личное пространство, тяготился. Ему не было неприятно, но было как-то не по себе. В голове у него вертелась мысль, как бы это было для него дорого и важно годами ранее — просто неоценимо, и хотя бы из уважения к своим прошлым чувствам, из нежности к своей первой любви и жалости к себе самому тогдашнему, он хотел сейчас быть с Карстеном внимательным и чутким. Хотел из него всё вытрясти и хотел сам ему довериться, и хоть желание это казалось поспешным и безрассудным, не поддаться ему было трудно. Данью когда-то разбитому сердцу было бы сейчас сердце раскрыть, всё выложить, во всём обвинить, поплакаться и напроситься на жалость, получить запоздалые извинения и с ощущением восторжествовавшей справедливости принять попытки исправить, но, право же, поздно. Хотя нет, не поздно. Никогда не было бы поздно — сердце, бьющее тревожно и воркующее, словно горлица, подсказывало, что не было бы поздно, не будь Вернера. Но Вернер был повсюду. И именно он заставлял испытывать что-то похожее на тень раздражения из-за того, что, вдохни Герман глубже, он бы, может, почувствовал, как от Карстена пахнет. С забавной прилежностью внимательно и осторожно подбирая русские слова, Карстен медленно рассказывал, что в Порхове он ещё с сорок первого, что как только на слуху появилось имя Германа, Карстен подумал о том Германе, которого знал когда-то в Киеве. Он навёл у своих городских знакомых, какие мог, справки, да и из немецких донесений можно было вынести некоторые приметы. Узнав достаточно, Карстен решился на эту встречу. Он с виноватой улыбкой сказал, что даже придумал, как ему выкручиваться, если бы на месте Германа оказался кто-то другой. Всё это конечно рисково, с его стороны наивно и самонадеянно, и, да, он очень волнуется и понимает, чем всё это может для него обернуться, но возможность увидеть Германа для него важнее спокойствия. И ещё он надеется, что Герман поймёт его правильно и отпустит — Карстен вовсе не собирается становиться перебежчиком, это было только уловкой и оправданием для встречи. Слушая его, Герман так и хотел прикрыть глаза и повалиться набок на мягкий лесной покров. Он не мог припомнить, как Карстен говорил раньше и как силён был его акцент, но сейчас речь Карстена лилась совсем как музыка, не всегда правильная и порой искажённая, но всегда ровная, красиво звучащая и с милым старанием преодолевающая трудные места. У него был дивный голос и спокойная, как река, манера говорить. — Ну и зачем я тебе понадобился? — Герман не хотел, чтобы вопрос прозвучал грубо, но изнутри просилась выплеснуться какая-то заносчивая горечь. В смотрящих чуть снизу вверх глазах Карстена, в его тоне, да и вообще в нём всём ощущалось то самое, чего Герман от него и хотел — его признание вины, сожаление и какое-то покаяние. Это льстило гордости и самолюбию Германа, но всё та же жесткая детская обиженность требовала заставить Карстена сказать об этом прямо. — Я знаю, что оставил в твоей душе тяжёлый след, — поколебавшись, Карстен неуверенно положил ладонь Герману на рукав. Видно было, что он с удовольствием отменил бы это действие, но сразу убрать руку не решился, хоть ему было неудобно и, наверное, страшно. — Ведь оставил? — Да, пожалуй, — Герману было стыдно, но ему нравился подобный тон. Вместе с тем хотелось быть великодушным и сказать, что это уже не страшно. Но это было бы пустым рисованием. Герман подумал с тоскливой надеждой, что хотя бы сейчас может быть полностью искренним — столько лет он таскал в душе обиду, словно камень, и никому о ней не говорил, а если бы кому и мог, если бы хотел рассказать кому-то, то только Карстену. Конечно теперь Вернер на первом месте и за это — за надёжную защиту от старых ран, пусть и ценой травм новых — Герман был благодарен. Но память обратилась к глубокому прошлому. Тяжёлый след, вот уж точно. Много лет он не мог без боли и злости вспоминать те унижения, которым себя подверг из-за Карстена. Многое, к счастью, забылось, но и сейчас Герман помнил то своё опустошение, отравившее ему добрую часть юности. Он помнил те ужасные летние дни, когда не мог перестать плакать. Как он в этом процессе растворялся… Днём мешали люди, тормошили, стыдили и ругали родители, так что приходилось дожидаться ночи, забиваться куда-нибудь и там этому мучительному занятию предаваться, словно резать себя, реветь и реветь, пока голова не раздуется, не разболятся мышцы живота и на всё тело не нападёт полное нервное бессилие, в котором подгибаются колени, руки не слушаются и можно, наконец, необычайно сладко и крепко уснуть, качаясь, словно на волнах, над пучиной самоистязания, жалости и ненависти к себе, — честно сказать, ты мне жизнь знатно испортил. Нет, ты конечно не виноват. Но я сильно убивался. С тех пор у меня всё наперекосяк пошло. — Я так и думал… Мне жаль, Саша… — Карстен заволновался, пару раз споткнулся и перешёл на немецкий. Герман заметил, что глаза его заблестели и участилось дыхание. Он был очень мил в своём смятении и Герман даже пожалел, что его вызвал, потому что сам внутренне оставался почти спокоен. Почти — что-то внутри скулило, но Герман знал, что это горе не настоящее, а нарочно воссозданное, — жаль, что ты страдал. Я видел тогда, какой ты искренний и хрупкий, и… Крайне чувствительный. Впечатлительный и ранимый. Я видел, что это у тебя и в самом деле первая любовь и ты мне полностью доверяешь. Я понимал, что с тобой нужно обращаться очень осторожно, что одна какая-нибудь неловкость причинит тебе страшную боль. Я не хотел её причинять, а вышло наоборот… Я представлял как тебе тяжело. Ведь после моего отъезда мне было тяжело тоже, конечно меньше, чем тебе, но… Хочешь верь, хочешь нет, но много лет это не давало мне покоя. Я винил себя и не мог выкинуть тебя из головы. Я сам себя наказал и испортил свою жизнь тоже. Она у меня пустая. Моё сердце не способно на любовь. Так что единственное сильное и настоящее чувство, которое меня коснулось, это твоё тогдашнее. И я рад, что оно у меня всё-таки было. В его опущенных глазах нельзя было рассмотреть слёз, но голос его так сник, что догадаться было нетрудно. Герману было жаль его, но стервозное детское самолюбие ликовало и гневалось. Пусть и поздно, но оно получило подтверждение того, что, единственное, могло его утешить. Конечно тут же потянуло сварливо поинтересоваться, почему Карстен как побитая псина удрал, почему снова не приехал, почему хотя бы не написал письмо… Доводы рассудка мягко преподнесли ответ. Карстен слабый. Он мало на что способен. Он вовсе не из тех, кто может бросить всё и куда-то понестись. И вовсе он не из тех, кто будет продолжать терзать чужое сердце и занимать чужую жизнь бесполезными письмами. Тем более что он не любил, а только позволял любить… Он не из тех, кто сражается, а из тех, за кого сражаются… Герман, может, всё бросил бы и поехал в проклятую Германию, получи он из неё какое-нибудь обнадёживающее послание. Да только что уж теперь. — Зачем ты поцеловал меня тогда? Кабы бы ты не морочил мне голову, я бы может… — Герман замолк, не придумав, что вернее сказать. Стал бы «нормальным»? «Счастливым»? Да изменилось бы что-нибудь? Сейчас кажется — нет. Но тогда, тогда… Он ведь тогда действительно пережил что-то немыслимое. Но зачем он сейчас Карстена мучает, ведь и так уже получил, что хотел? Но нет. Хотелось помучить ещё чуть-чуть. Хотелось вырвать из него что-то ещё, что уже Герману было не нужно, но что должно было пойти в оплату его давнишних терзаний. Ему пришла в голову известная строчка: «не встречал бы вас, не страдал бы так, я бы прожил жизнь припеваючи», старого не исправить и слова тут не помогут. Молчание Карстена затягивалось и Герман, сердясь на свою жесткость и с горечью радуясь своей слишком поздно пришедшей власти, метнулся к нему и, поддавшись секундному порыву, обнял. Он заранее знал, что ничего не почувствует, но не смог удержаться от облегчённого вздоха, когда и впрямь не почувствовал ничего. Карстен замер в его руках как разбившаяся, едва дышащая невесомая птичка. Стало стыдно и неловко, Герман немного покружил его, сделал вид, что смеётся, отпустил и отошёл, обзывая себя идиотом. — От тебя теперь пахнет зверем, — тихий голос заставил его обернуться. Склонив лицо, Карстен смотрел на него с чуть пугающей неподвижностью. Герман припомнил, что и десять лет назад его эти замирания удивляли, — а тогда пахло мёдом и молоком. И немного каким-то диким цветком. Я помню. Ты меня любил, и я так ясно это чувствовал, как если бы любил сам. Я много об этом думал. Знаешь, такие строки: так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим. Кажется, положение там другое, но ты понимаешь суть? Если бы на моём месте был кто-то другой, было бы это лучше? И смог бы этот другой дать тебе то, что я дал? Может, тобой бы воспользовались, может, над тобой бы посмеялись или обидели ещё хуже, может твоя чистая душа оказалась бы растоптана. Тебе и со мной пришлось несладко, но такой уж ты человек. Я, по крайней мере, не сделал ничего, чего мог бы стыдиться. И о том, что поцеловал тебя, я не жалею. Если бы я не взял этой твоей душевной невинности, она бы не досталась никому. Потому что она создалась для меня. Уж извини, если много на себя беру, но если бы не моё влияние, не было бы твоей любви. Так что я не морочил тебе голову. И не обманывал тебя. Я не был в тебя влюблён, но я делал то, что не каждый смог бы — я ценил твоё отношение и искренне тебе сопереживал. И я оставил тебе и себе что-то хорошее. А то, что за это пришлось дорого расплачиваться — тут уж ничего не поделаешь, — под конец в его голосе послышалась упрямая жёсткость. Он не казался уже рассеянным и печальным, — так что не говори со мной так, будто я какая-то ветреная красотка, которой наплевать на чувства других. Герману стало неудобно и стыдно за свой преждевременный небрежный тон. Он понимал, что слова Карстена нужно как следует обдумать, но не успевал сделать это сходу. И вообще что-то странное — это Карстен перед ним виноват, но бессердечной ветреной красоткой Герман чувствовал себя и его так и тянуло начать извиняться невесть за что. Он примирительно покачал головой. Разговор этот не был закончен, но очень уж хотелось от него уйти. Герман неторопливо закурил, давая этим понять, что всё понял, и повелительно спросил о том, как сложилась у Карстена судьба. Карстен курить отказался, снова как-то поник и попросил Германа пройтись вдоль озера. — Да ничего особенного. Вернулся в Германию. Поначалу я думал, что когда ты подрастёшь, я снова приеду или напишу тебе. Но я заранее понимал, что не стану этого делать. А потом началась у нас кутерьма. Мне пришлось поступить на службу. Были у меня женщины. Вернее, я у них был. Так, какая-то вынужденная ерунда… Я часто тебя вспоминал. Когда я сталкивался где-либо с похожими на тебя… В общем, я какое-то время надеялся и ждал, прямо-таки с нетерпением, боялся конечно, но и хотел, чтобы и со мной это случилось. Чтобы я потерял голову, влюбился до ужаса, погубил себя — мне казалось, что это непременно должно случиться, это было бы справедливо. Но я не старался себя обмануть. То есть, не выдумывал в себе любви, когда её не было, и предпочитал одиночество обременительной связи. В этом и была моя ошибка. Через несколько лет я оставил эти пустые надежды. Долго болел, окунался в работу, в семейные какие-то дела… Когда я уже ничего не ждал, я встретил одного человека. Очень хорошего. Замечательного. Наверное, такого, ради которого можно идти на жертвы. Может, он был именно тот, кто мне нужен. И самое главное, я ему нравился. Он пытался со мной сблизиться, но он был… Не очень достоин доверия. Всё выходило как-то неопределённо, я валял дурака, делал вид, что не понимаю, не подпускал его и в итоге всё загубил. Я всё спрашивал себя, люблю ли я его, могу ли на него положиться, чувствую ли к нему то, что видел в тебе много лет назад. И выходило так, что нет. В этом и была моя ошибка. За любовь нужно бороться. И в другом человеке, и в себе самом. Ради неё нужно чем-то жертвовать. Нельзя отступать и бросать на самотёк… Но я всё испортил. И у меня не хватило сил и решимости, чтобы попытаться исправить, — Карстен глубоко вздохнул и остановился. Герман не сводил с него глаз и с удивлением замечал, что он становится всё красивее. Так и есть. Одна только внешность обманчива, а дотронься до души и всё начнёт озаряться особым светом. Кроме того, подлое мелочное опасение, что Карстен имеет на него виды, рассеялось, и Герман проникся к нему ещё большим доверием и сочувствием. Конечно всё это выглядело дико и смешно — гулять с вражеским офицером и болтать с ним о любви. Герман хоть и боялся потерять этот разговор, решился об этом сказать, и Карстен послушно посмеялся. Его улыбка, не тихая и печальная, а весёлая, немного даже отчаянная, очень ему шла, но казалась редкой гостьей на его лице, — ну а ты, партизанский командир, встретил свою любовь? — этот вопрос произнесён был беспечно, но не звучал насмешкой. — Да как сказать, — Герман всегда нервничал, когда чувствовал, что к нему лезут в душу, но Карстен и так её не покидал, — встретить-то встретил. — Как хорошо. Я очень за тебя рад, Саша. Правда, — Карстен поймал на лету его руку, быстро пожал и отпустил, уже почти без неловкой натянутости. В голосе его звучала звенящая искренность, в которой Герман всё-таки расслышал нотку скрытой тоски — звук тяжёлых следов и горечь несбывшихся ожиданий. Но не мог же Карстен в самом деле рассчитывать, что Герман его всё ещё любит? Впрочем, он был бы не так далёк от истины. Если бы не Вернер. — Радоваться нечему, — Герман быстро прервал его нарочно беспокойным тоном, чтобы только Карстен продолжил спрашивать. — Отчего же? — Как видишь, сейчас не до этого, — Герман хотел сказать совсем не то, но внезапная опаска показаться размазнёй вытолкнула именно эти слова. — Да, конечно, это сейчас не главное, — они незаметно обогнули озеро и вышли на дорогу, по которой нужно было возвращаться к Порхову. Не самое безопасное место, но Герману показалось несолидным просить вернуться, — но если позволишь дать тебе совет, то, пожалуйста, в будущем не повторяй моей ошибки. Ты намного сильнее меня и, я верю, способен на многое. Если ты приложишь усилия, то добьёшься всего. Ты несомненно достоин быть счастливым и, главное, ты можешь себе это позволить. Можешь за это бороться. Просто так ничего не даётся. Так что если ты уверен, что любишь, то никогда не сдавайся. — А если это не нужно тому, кого я люблю? — Герману отчего-то пришёл на ум эпизод из детства. Смешное предсказание, что суждено погибнуть от его руки. — Для такого как ты вопрос состоит лишь в том, нужно ли это тебе. И хватит ли у тебя сил и упорства. Впрочем, это во мне говорит мой баварский темперамент, — Карстен рассмеялся уже совсем весело, — Прости мою сентиментальность. Ты дорог мне и причина, по которой я захотел с тобой встретиться, это желание помочь тебе. Если я смогу для тебя что-нибудь сделать… Что угодно, — Герман чувствовал на себе его ласковый взгляд. Он коротко глянул в ответ, улыбнулся и кивнул. Да, понятно, что угодно. Карстен, во всём разочаровавшись, готов был, памятуя о давней любви — о той единственной, что у него хоть как-то была, отдать Герману себя во всех смыслах. Да только поздно спохватился — эта зловредная мысль снова нехорошо польстила раздувшемуся за последний час самолюбию, — ты только дай знать. Передай, скажем, через Костю. Я имею в виду Чернова. Он партизан, но я делаю вид, что этого не понимаю — не хочу доставлять ему беспокойства. Но это не для вражеской армии, а только для тебя, понимаешь? — А почему бы тебе в самом деле не сдаться в плен? — Герман хотел напустить на себя суровый вид, но побоялся, что Карстен воспримет всерьёз. — Нет, спасибо, — с забавной ворчливостью отозвался он, — только если насильно возьмёшь. Ну или захватишь вместе с городом.