Не рассмотрев

Карстен сказал ему всё то, что Герман хотел услышать. И о прошлом, и о настоящем, и о том, что делать дальше. Да, действительно, нужно бороться, покуда есть силы. Герман чувствовал в себе к этому и способность, и горящее желание, а отказаться от попыток был не в состоянии. Вернер ему нужен и это достаточная цель, чтобы ради неё свернуть горы… Карстен подал и ещё одну идею. Сначала, как только Герман после прощания её себе повторил, она показалась ему смешной, затем, когда он на следующий день к ней вернулся, немыслимой, а потом он уже не мог выкинуть её из головы: он точно получит Вернера, если захватит его вместе с городом. Партизанский край располагался к Порхову близко, но, хоть гарнизон его был невелик, таких больших городов партизаны не занимали. Порхов был важным транспортным узлом, в нём располагался лагерь военнопленных — город был ценен, так что даже если бы удалось его с наскоку взять, потом враги постарались бы отбить его обратно. Это обернулось бы большими жертвами с обеих сторон. Но чем больше Герман об этом думал, тем менее фантастичным виделся ему подобный вариант. Кроме того, ему чувствовалось в этом что-то благородное и рыцарски-честное. Герман убедил сначала себя самого, подобрал причины и основания, по которым за Порхов следовало взяться, и первая из них — всё тот же лагерь и пленные, которых в случае удачи удастся вызволить. Герман многократно обсудил это со знающими товарищами, взвесил все за и против, оценил силы и риски. По всему выходило, что не так уж это нереально: перекрыть ведущие к Порхову дороги, обложить его со всех сторон, обстрелять для видимости, и прежде, чем к городу перебросят подкрепление, навести максимального шороху. При благоприятном исходе город удастся удержать. Силы нескольких объединённых партизанских бригад не превосходили немецкие, но при хорошей подготовке, внезапности и слаженности действий дело могло выгореть. Командование не спешило этот ход одобрить, но Герман, не жалея времени, поступательно применял своё влияние и упорство. Некая доля самостоятельности и так была ему обеспечена, он не боялся брать ответственность на себя и мог лично убедить других партизанских руководителей. Возможно, эта рисковая инициативность в будущем грозила ему проблемами, но в партизанском краю в большинстве случаев действовать приходилось по обстоятельствам. Герману оставалось только подстроить необходимые обстоятельства и выставить их в нужном ему свете. Вскоре выяснилось, что Калачева захват Порхова мало прельщает. С его стороны это было понятно — он многое в городе контролировал, имел разветвлённую сеть подполья и мирно вёл свои дела с немцами. Начавшийся в городе кавардак всё бы перепутал и разрушил его долгоиграющие планы. Употребляя своё влияние, Калачев как обычно попытался дело затормозить, но и тут Герману повезло. Командование Калачеву не доверяло. Его махинации многих выводили из себя, его всё больше подозревали в том, что он двойной агент, чему находилось немало подтверждений. Ясно было, что если он окажется на советской стороне, ему не миновать серьёзных разбирательств, поэтому его увёртки делали его положение ещё более шатким. Захвату Порхова сильно бы поспособствовала деятельность подполья, но с ней или без Порхов решено было захватить. Это должно было случиться в середине июля. Совесть у Германа конечно была не на месте. Каждый день он с тоской думал о том давнишнем зимнем происшествии, когда по глупости пошёл на поводу у любви, доверился Лумисту и из-за этого погибло несколько человек. После этого Герман твёрдо пообещал себе, что впредь не будет рисковать военными интересами ради личных. Теперь ставки были намного выше и погибнуть должны были сотни, если не тысячи… Но ведь война. Рано или поздно Порхов брать придётся и люди за него погибнут в любом случае. Присоединить его к партизанскому краю — дело стоящее, может, удастся его отстоять, тогда это будет большим подспорьем для наступающей Красной армии. Герман упорно говорил себе, что в первую очередь будет думать о деле и ничем не пожертвует, сделает всё, что должен сделать командир. Если удастся всё-таки добыть в качестве трофея Вернера — хорошо. На нет и суда нет. В конце концов, попытки его вернуть нужны Герману лишь для того, чтобы совладать с собой и не сходить с ума. Вернера ему не забыть, раз судьба постоянно им дразнит и мучает, давая, отнимая и снова бросая надежду его вернуть, так что толку судьбе противиться? Уверенности в своих действиях у Германа не было, но он её компенсировал активностью и решительностью. Он с такой убеждённостью мог любому объяснить, зачем нужно брать именно Порхов, что и сам поверил объяснениям. Удача во всём ему благоволила и это казалось хорошим знаком. Несмотря на все творящиеся вокруг ужасы и его собственные терзания, жизнь ему нравилась как никогда. Она проносилась мимо так быстро, что он не мог за ней уследить и только продолжал её торопить. Немного досадно было понимать, как мало ему надо для этого зыбкого сумбурного счастья — делать то, что угодно сердцу, покорствовать болезни и поддаваться стремлению к любви и красоте. Но он уже знал, что с ним без этого стремления станется. Умом он понимал, что потом, после войны, долгие годы его вылечат. Но сейчас, под Порховом, у него не было многих лет. Переговоры, переброска людей и всевозможные приготовления заняли весь остаток весны и начало лета. Другие дела и операции тоже требовали не меньшего внимания и контроля. Герман много ездил и говорил, ему уже не по статусу было драться лично, но он и этим успевал заниматься. Он окончательно ожил, носился на тяжёлых крыльях и, смертельно уставая, находил утешение в том, как злостно себя не бережёт. Дни стояли жаркие, ясные и невыносимо долгие. К вечерам на Германа нападала нервная дрожь, измученный, он подолгу не мог уснуть. Красота и звуки природы одолевали его, сердце было набито стеклом странной любви, но была она настоящая или же до боли ярко припоминалась? Мысли, чувства и доводы рассудка сбивались в клубок и твердили ему о прошлом лете, о том, как он, чего-то ждущий и отчаявшийся, ходил вокруг Порхова и готов был выть. Тогда всё было таким реальным и острым, что, казалось, ощущения того лета впитались в жаркую землю и зелень лесов, а значит и теперешние страдания были только их отголоском, цеплянием уже не за любовь, а за ускользающую память о ней. Внутри было пусто. Вернер больше не снился. Но наяву был всё тот же Порхов, всё те же благословенные места, всё те же птицы и пустые дороги, и Вернер, как и прежде, оживал в них до щемящей в сердце боли. В начале июня Герман встретился с Карстеном. Герман до последнего сомневался, стоит ли его впутывать, но потом всё же решил, что лишним не будет. Среди переполняющих душу чувств и беспокойных ожиданий Герман совсем извёлся, а к мыслям о Вернере примешивались ещё и эти — Карстена хотелось увидеть, хотелось окончательно с ним разобраться и что-то решить, но что? С Черновым теперь сообщения не было, так что глупое сердце, навязчиво ищущее всюду искомое, легкомысленно переложило ниточку, связующую с Вернером, из его рук в руки Карстена. Герман дотошно спрашивал у себя, только ли в этом дело. Не хочется ли ему ещё Карстена помучить и поворошить былое, не хочется ли из тщеславия полюбоваться на его милую готовность сделать что угодно и на сохраняющееся в нём чувство, которое в Германе давно остыло… Но правда, остыло ли? Вернер был внутри всегда, но он успел стать таким же постоянным как дыхание, Герман ощущал его, но привык к его тоскливой, непрестанно тянущей тревоге. Карстен изредка возникал на её фоне и словно бы даже её не менял. О Карстене Герман думал без нежности, скорее со снисходительностью и сожалением, но всё-таки думал. Очень уж удивительным и не иначе судьбоносным казалось совпадение их встречи. Да и Карстен под скрадывающим точность деталей покровом нескольких недель стал казаться уже не тем, каким Герман его увидел, а тем, каким выдумывал — печальным, одиноким и несчастным, достаточно наказанным и нуждающимся в Германе, как в чём-то первом и последнем. Это было всё так же приятно для гордости, да и чуточку легче становилось от, пусть временной и мнимой, но всё же приходящей иногда свободы от Вернера или, по крайней мере, умиротворяющего напоминания, что мир на нём одном клином не сошёлся. Вместе с тем Герман чувствовал свою ответственность, ведь если бы он не переменился в своих казавшихся когда-то вечными предпочтениях, то тогда эта случайная встреча, которая была со стороны судьбы большой милостью, принесла бы и ему, и Карстену нежданное, но заслуженное счастье. Встретиться с Карстеном хотелось, чтобы дать ему хоть какое-то утешение, чтобы он не думал, что Герману на него совсем уж наплевать. Герман переживал за него и отчего-то немного боялся, что их старая любовь, как вдруг вернувшийся на сцену, популярный когда-то прекрасный певец, обесценится, закончившись, так удручающе, ничем. Хотелось дать Карстену почувствовать, что он может быть полезен, и этому нашлось оправдание, как показалось, не являющееся изменой теперешней любви или пустой попыткой уцепиться за прошлое… Со всеми предосторожностями Герман передал Чернову послание. Он должен был донести до Карстена день, когда тот должен ждать на прежнем месте. Снова это было риском, но на этот раз Герман пошёл на него почти без опаски. Был уже июнь, лето стояло в самом разгаре, и утопающее в густой зелени озеро выглядело ещё более таинственным и тёмным. Герман, вспоминая лето прошлое, понимал, что тогда был намного несчастнее, хоть был одинок в меньшей мере — он помнил Вернера точнее, чем сейчас. Сейчас уже не было ни его лица, только твёрдая вера в его красоту, ни даже странного вкуса его поцелуя, который так долго и так мучительно Герману снился. Осталось только терзающее сердце чувство любви и очищающее душу желание его вернуть, такое же, как для другого желание вернуться домой — никак его не вытравишь. Сейчас впереди маячила более или менее реальная возможность Вернера заполучить, на этот раз не случайная, а вполне достижимая цель, на результат которой Герман мог не только печально и слепо надеяться, но действительно к ней идти. Вернер, Вернер… Он тихонько отступил куда-то в тень, когда Герман различил за пологом бьющейся на ветру, как полотно монет, листвы берёзы фигуру другого, ощутившегося удивительно родным. Увидев Германа, Карстен улыбнулся, но как-то странно, не особо радостно, а, пусть была это, скорее всего, игра воображения и смутной памяти, так же рассеяно как когда-то. Он был прежним. Он показался Герману намного более живым и здоровым, чем ранней весной, и куда более хорошеньким и милым, чем Герман ожидал. Впрочем, он знал, что и это его собственный обман. Назначив эту встречу, Герман несколько последних дней думал только о ней — успел себя накрутить. Звуки, на недосягаемой глубине не умолкнувшие, — с этим Герман, так уж и быть, согласился — стали слышнее. В малой мере возвратилось позабытое ощущение детского восторженного ожидания, и Карстен для сердца обратился не заморенным нацистом, а самым прекрасным гостем, какого можно увидеть в доме. Так же как поразительно, страшно и радостно было увидеть его в сохранённой памятной картиной прихожей киевской квартиры, так же радостно было увидеть его теперь среди зелени звенящих ёлок — легко одетого, по-мальчишески стройного, улыбающегося и мягко сияющего, ещё бы чуть-чуть и совсем такого, каким он был. Да только каким? Странно, но Герман помнил его точнее, чем помнил Вернера. Но каким бы Карстен ни был тогда, теперь на нём было лучшее из украшений. Он смотрел на Германа ласково и просто, без той неловкой, не подпускающей к себе холодной отстранённости, которая, как Герман помнил, шла ему, но без неё он был ещё лучше. Определённо было в нём что-то новое. Не появившееся недавно, а бывшее всегда, но десять лет назад для Германа недоступное. Он и тогда эту недоступность угадывал и отчасти за неё любил, но теперь, хоть он по-прежнему не видел, от него не скрывались. Красота Карстена открывала какую-то новую грань: что-то очень дорогое и древнее в его тяжеловатом профиле и особое благостное безразличие в том, как он смотрит вокруг, по-ангельски бездушно, неуловимо по-женски. Герман знал, что больше никого не полюбит, но с прошлой осени у него появилось смешное утешение — он с грустью предполагал о встречных, мог бы в другое время своей жизни ими увлечься. И сейчас он растеряно признал, что да, мог бы. И не так уж важно, в чём здесь больше очарования — в самом Карстене или в вечной памяти. Оставалось только насмешливо досадовать на Вернера, что он есть на свете. Кабы не он… Впрочем, если бы не он, то Герман не чувствовал бы своей неуязвимости, и спасительной, и горькой. А именно она и её прохладный оттенок позволяли ему видеть больше, чем видят просто влюблённые глаза, всегда ревнивые и уязвлённые невозможностью полного обладания. Невыносимо было говорить с Карстеном о ерунде. Герману его собственная нелюбовь чудилась уже едва не оскорблением. Карстен никаких притязаний не выказывал, но его взгляд был красноречивее действий. Он не смотрел на Германа с восторгом, не ловил каждое слово и не суетился, его поведение наоборот было исполнено достоинства и даже какой-то нежной скуки, вновь такой, будто он Германа намного старше, а потому относится к нему как к милому влюблённому ребёнку. Ругая себя на все лады, Герман просил себя не угадывать в действительном желаемого и не приписывать Карстену бог знает чего. Однако приписывал. И чувствовал себя нехорошо. Он знал, что любит Вернера, а значит с его стороны гадко и бессмысленно давать себя запутать и тем самым подавать Карстену какую-то надежду… — Ты говорил, что предателем становиться не намерен. Тем лучше, в таком случае задавать лишних вопросов не нужно, просто выполни одну мою просьбу и поверь на слово, что это исключительно важно для меня. Знаешь ли ты эсэсовца по фамилии Лумист? Он там, в Порхове? — Да, — Карстен неприязненно поморщился и это одно должно было выразить его отношение. Герман страстно хотел услышать о Вернере что-то ещё, пусть даже какую-нибудь нелестную характеристику, но слишком уж подло было пользоваться неведением Карстена. — Мне нужно, чтобы ты посеял вокруг него сомнение. То есть чтобы его начали подозревать в том, что он предатель. Но совсем чуть-чуть. Не нужно, чтобы его арестовывали, не нужно никаких выдуманных доказательств его вины. Ничто не должно ему навредить. Но тогда, когда появится его вины доказательство, необходимо, чтобы его начальство, припомнив эти смутные подозрения, охотнее поверило. Ты можешь, скажем, при разговоре с кем-то из его сослуживцев или общих знакомых, упомянуть, что ему не доверяешь и у тебя есть на то основания, а потом, если спросят, пойти на попятный: он несколько раз был у партизан в плену, его могли завербовать — вот и всё. Тут нужно действовать очень осторожно, понимаешь? — Да… — выслушав Германа, Карстен, кусая губы, отвернулся к озеру. В том, как он сводил брови, было что-то жестокое и оттого безумно красивое. Герман, снова им залюбовавшись, невольно пожалел, что этот человек ему не принадлежит. Раньше он не давался, теперь Герман сам не может взять. Не может, потому что не хочет. Не нуждается. Конечно… — знаешь, Саша, я бы отказался в любом другом случае. Я не хотел бы кому-либо причинять вред, но я знаю, что тот, о ком ты говоришь, очень плохой человек. Я недостаточно влиятелен, чтобы ему насолить, иначе, если бы я мог, ноги бы его в этом городе не было. Но зародить вокруг него подозрение — это можно. Не скажу, что мне будет приятно строить козни. Да это и опасно. Но я попробую. Если тебе это важно. Весь план Германа состоял в том, чтобы выбить почву у Лумиста из-под ног. Подло это или коварно, но так или иначе это делалось ради него. Герман не хотел полагаться на случай, он не знал, насколько Вернер близок к тому, чтобы перейти на советскую сторону — может, не очень-то и близок, и в таком случае ему поможет примириться с его новым положением знание, что обратного пути нет. Если он почувствует, что свои его подозревают, то тогда охотнее перейдёт к партизанам, а Герман в свою очередь обеспечит ему для этого все условия. Вернер поймёт, что к нему хорошо относятся, поймёт, что возвращаться некуда, и останется по своей воле, а потом привыкнет. Ничего сверхъестественного в этом нет. Иногда, правда, очень редко, попавшиеся в плен немцы (правда, не эсэсовцы) под страхом смерти переходили на сторону партизан (а то и добровольно дезертировали), конечно не сразу для военных действий, но для какой-нибудь работы. Деться им было некуда, бежать назад бесполезно, война ими проигрывается, вероятность вернуться домой при сдаче в плен выше, по крайней мере так им говорили, и они, опять же не имея иного выхода, верили. Герман знал несколько подобных случаев и даже сам свысока присматривал за одним таким перебежчиком в своём отряде… Герман заранее подумал, что будет правильно, если эта его встреча с Карстеном окажется последней. Чтобы у него на уме не было, лучше его не мучить и не давать ему беспочвенных авансов. Ему и так дана возможность облегчить своё чувство вины (правда, виноватым он не выглядел), а большее будет излишним. Герман попрощался с ним с фальшивой ласковостью и едва успел прикусить язык, чтобы ещё раз не пригласить Карстена в плен. Герман произнёс бы это в шутку, но мало ли получил бы в ответ согласие. Конечно Герман ему ничем не обязан, но было бы неловко, если бы Карстен пожелал сделать ему такое одолжение. Но вообще глупое опасение. Карстен ведь сказал, что предателем не станет. Совесть его чиста, а его благоразумие наверняка незыблемо. Он такой же как раньше, добрый, хороший и красивый. Он Германа явно любит и он показал бы это, если бы видел, что подобное проявление не будет напрасным. Но он слишком умный, воспитанный и, наверное, по-своему гордый, чтобы выставить себя в жалком свете… Герман думал о нём с возрастающим беспокойством и немного жалел, что больше его не встретит. И тем же вечером с пугливой радостью сообразил, что встретит — если удастся захватить Порхов, то и Карстен окажется в плену. Стоило бы его предупредить, но это неоправданный риск… Но чему тут радоваться? В руках у Германа будет, может быть, Вернер, так что Карстена придётся отослать куда-нибудь подальше, а потом переправить за линию фронта — у него всё сложится хорошо, он толковый, говорит по-русски и готов к сотрудничеству. Герман до последнего гнал от себя эту мысль, но к наступлению ночи она стала слишком явной. Он без толку успокаивал себя тем, что должен предусмотреть и такой исход — Вернер как всегда ускользнёт, добыть его не удастся. Случится ли тогда с Германом такая же, как зимой, скверная напасть? Или он уже не столь подвержен влиянию любви, которой давно нет? Время-то и правда лечит. Он сейчас всё ещё терзается, но только потому что привык. Может, потерзается ещё, но рано или поздно успокоится и это произойдёт скорее, если… Если рядом с собой оставить Карстена? В конце концов, почему бы и нет? Почему не дать ему тот шанс, который Герман сам у судьбы выпрашивает — шанс доказать любимому человеку, что вместе будет лучше, чем порознь. Да, конечно, Карстена он не любит. По крайней мере не той любовью, о которой Герман знает, что она настоящая. Но ради настоящей он и так сделал всё, что мог. Будет делать и дальше, но если в итоге окажется, что больше нечем помочь, что это тупик и закономерный финал, и недосягаемый образ Вернера совсем сотрётся… Стреляться Герман точно не будет. Будет дальше воевать, сделает всё, что должен. И заодно по мере своих возможностей сделает счастливым Карстена. Это будет с его стороны благородно, так ведь? Благородно, честно и жертвенно, что-то хорошее из этого, может быть, выйдет.