Великолепная семерка

      Шуга вообще не любит выжидать, готовиться к чему-то, разведку боем проводить. Пришла мысль – бери карандаш, бумагу, пиши, хули обдумывать-то? Не понравится – зачеркнешь, скомкаешь, выбросишь.       И ведь подсказывала ему собственная жопа, что с Чимином так не прокатит. И все-таки Шуга решился. Решился на свой самый отчаянный в жизни гран-батман. Это потом Чимин его так назвал – терминология у них такая в балете есть, оказывается. Ты, - говорит, как будто размахнулся в гран-батмане и, неожиданно для себя, сиганул через трещину в земле. Сигануть – сиганул, а вот остался ли в результате Шуга жив – Чимин не сказал. И, судя по тому, что он уже третий день с Шугой не разговаривает и даже не смотрит в его сторону, а еще и есть за один стол с ним не садится, уже и не скажет.       Вот такой вот гран-батман. Учитывая ситуацию, даже гран-бантан. Гран-бантан, обернувшийся просто апокалиптическим пиздецом. Потому что, если выбирать между человеком, успешно перепрыгнувшим трещину в земле, и неуспешно ее перепрыгнувшим, Шуга – тот, кто завис над трещиной. Потому что кое-кто совершенно безжалостный подцепил его за шиворот, подвесил на гвоздик где-то по центру над кишащей огненной лавой и оставил… надолго…. Дня на три уже… Мол, ты тут повиси, а я подумаю, что с тобой дальше делать.       А все ведь невинно начиналось… Пришел Чимин домой, Шуга от него запах перегара уловил. И что это за новости? Как хён, он должен был Чимина поругать, менеджеру, может быть, и не сдать (не такое Шуга говно), но припугнуть и под это дело что-нибудь вышантажить можно было бы.       Но Шуга ничего этого не сделал. Когда Чимин рухнул рядом с ним на диван, когда голову Шуге на коленки уложил, когда начал пьяными губами шевелить и что-то там рассказывать про девочек, которые не любят айдолов, Сахарок понял, что готов даже похвалить Чимина за несанкционированное употребление алкоголя. Потому что теперь и пульсирующая венка на виске, и сам висок, и даже шевелящий губами профиль Чимина были более, чем в шаговой доступности.       Губы шевелятся, Шуга на них визуально залипает, Чимин бухтит о чем-то, а потом вспоминает, что надо в душ. Вскакивает, но Шуга с таким развитием событий не согласен. Потому что коленкам сразу стало холодно и неуютно, как и осиротевшему стояку, который в тонких домашних трениках стал не просто очевиден – вызывающе кричащ стал.       Чимин оборачивается, взглядом скользнул по дивану в поисках телефона, и вот он уже на шугином стояке зафиксирован. Глаза у Чимини все больше и больше, потому что, во-первых, они, оказывается, у него огроменные, когда за веками-варениками не прячутся, а во-вторых, он нихуя не смеется, потому и не прячутся. И Сахарок единственное, о чем успевает только подумать: ого, какие у Чимы глазища, когда он испуган! Как два блюдца! И он такой красивый, когда напуган, что надо его, пожалуй, почаще пугать. - Хён, у тебя… - Чимин указывает пьяным пальцем на шугин пах. - Знаю, - гениальничает Шуга. - Хён, у тебя на меня что ли… встал? – уточняет еще более испуганно Чимин.       И Шуга кивает. Тот самый гран-бантан. Прыжок. Занавес. Можно было бы еще фуэте покрутить, хотя, вряд ли это больший фурор бы произвело. Чимин как-то быстро дышать начинает, к двери пятится, а потом выскакивает за дверь, и Шуга слышит его торопливые шаги.       Теперь вот Чимин вторую ночь спать уходит раньше всех, ест второй день отдельно от Шуги и остальных, а в общагу приходит после репетиций самый последний. Теперь Чимин шугается всех и каждого, смотрит затравленно и почти не улыбается. - Что случилось с нашим солнечным мальчиком? – интересуется проницательный Хосок, и его тонкий совершенный профиль режет безупречными линиями воздух вокруг Шуги.       А Шуга, которого будто прорвало, окончательно свои чувства отпускает: признаёт их, называет своими именами каждое, даже титулы своим чувствам присваивает, чтоб уж наверняка - словом, купается в своей несчастности.       Чувств всего три: гейство – первое из них, самое нелюбимое, которое было признать тяжелее всего. Но оно и самое жгучее. Потому что новое для Шуги. И не признать его нельзя, иначе тогда с остальными картинка не складывается.       Втрое чувство – это вожделение. Шуга хочет Чимина, хотя даже сам не до конца пока осознает, как именно. Поцеловать хочет – раз. Представлять этот поцелуй он боится, но пару раз накрывало фрагментами, как всплывающие окна в браузере, и в эти моменты стояк приходил такой ядерный и так незамедлительно, что сомнений у Шуги не осталось: хочет он Чимина, это точно. Во всяком случае, поцеловать.       Третье чувство – любовь, кажется. Он-то Чимина всегда и так любил: парнишка очень хороший, добрый, талантливый такой. Отзывчивый. Обнимал своего хёна со спины, жаловался на что-то. И Шуга готов был для него горы свернуть. И сворачивал периодически. То горы кому-нибудь, то шею… А сейчас все это осталось, но Чимина не осталось, и Шуге удавиться хочется.