Великолепная семерка

If you - BigBang       Хосок воспринимает новость о том, что ему нужно будет принять участие в закрытом мероприятии одному, вполне спокойно. В последнее время юным талантливым танцором интересовались многие, и предложения об участии в проектах сыпались одно за другим, и частенько приходилось встречаться с представителями рекламных компаний на различных закрытых вечеринках. Так что неожиданной такая новость для Хосока не была. Он только уточнил, как ему одеться, облегченно вздохнул, услышав, что на сей раз обойдется без фрака и бабочки.       Высокий и тонкий, гибкий и невероятно красивый, он вышел из здания в элегантном песочном пальто поверх черной рубашки и черных джинсов, шейный платок подчеркивал нежную, тонкую, такую правильную линию подбородка. Глаза смотрели строго из-под отросшей челки. - Куда мы едем, хён? – спросил он по дороге, вынимая наушник из уха.       Менеджер протянул ему листок с адресом.       Хоби повертел его в руках и вернул. Ни о чем ему этот адрес не говорил. Он устало разглядывал улицы, а в ушах звенела совсем незнакомая и нелюбимая музыка, которая рандомно попала в его наушники. С подземной парковки высотного здания они вошли в лифт, поднялись на какой-то этаж, а затем вышли в широкий просторный холл.       Мужчина в строгом костюме подошел, поклонился и пригласил Хосока следовать за ним.       Все было как-то странно.       Хосок почувствовал холодок где-то под ребрами, нехорошее предчувствие чего-то опасного или как минимум непонятного пробиралось к сердцу. Он обернулся. Менеджер не следовал за ним, его задержали у лифта. Значит, наверное, он подойдет позже. Вошли в высокие черные стеклянные двери, оказались в еще одном холле поменьше – вполне обычный лакшери-интерьер, без особых вычурностей, но и без… …взгляд Хоупи наткнулся на висящий на стене портрет… Со стены смотрели на него до боли знакомые и незабываемые глаза, которые Хоби знал и в минуты ярости, и в минуты неконтролируемого веселья, но ярче всего он запомнил их помутившимися от страсти. - О, Боже, неееет… - застонал Хосок и повернулся было к двери. Но тут щелкнула и приоткрылась дверь, ведущая в соседнюю комнату, словно приглашая войти. Хосок колебался. Он знал, понимал, что нужно уйти. Но чувствовал себя жертвой королевской кобры, загипнотизированной вот этим взглядом со стены. Ему хотелось войти. Стоило признаться самому себе. И если погибнуть там, за этой дверью, то погибнуть. Но войти обязательно.       И он, конечно же, вошел.       Овальный зал, обитый вишневым бархатом. У одной стены – полукруглая сцена. На сцене – одинокая стойка с микрофоном. И прожектор, на этот микрофон направленный. Посреди зала в полумраке столик, два стула. На столике вино и фрукты. А вместо свечи замысловатая лампа с тлеющим внутри огоньком. - Свидание, значит? – вслух произнес Хосок, набравшись вдруг откуда-то взявшейся смелости. – Ладно.       Он прошел к столику и сел, озираясь в поисках хозяина.       Пискнул микрофон и знакомый голос полился из колонок, пробираясь прямо к сердцу Хоби, сминая на своем пути все самообладание. - Я хочу сегодня спеть для тебя. – Голос помолчал. – Все песни, которые я писал для тебя. И о тебе.       Сердце Хосока забилось так, что он побоялся, что его стук помешает ему услышать следующие слова. - Я спою их так, как они были написаны.       И Дракон, тонкий, хрупкий, сверкающий всей своей чешуей Дракон, в белой шелковой рубашке и черных джинсах, невероятно элегантный и какой-то трогательный до невозможности, вышел на маленькую сцену.       Хосок забыл, как дышать. И при первых звуках гитарных струн он даже поперхнулся, поняв, что за песня сейчас зазвучит.       Знаменитое вступление бэнговской «If you»… Эта песня была написана для него? Для маленького, скромного, ничего не значащего Хосока?       Из колонок зазвучали совсем другие слова. И с каждым новым словом мурашки покрывали его кожу под рубашкой. «Погасло солнце мое… Его скрыло на закате воронье… И даже имя его Не поранит, не напомнит сердцу ничего».       Хосок поднимает глаза, пытаясь рассмотреть в любимом лице отражение спетых слов, но видит лишь горящие как в бреду глаза и двигающиеся за микрофоном губы. «Пора уже… Ранам затянуться да навсегда… Унесет печали талая вода… Только о себе напомнит беда ….»       Хосоку не по себе. Ему хочется выйти отсюда как можно скорее. К горлу подступают слезы. Почему они подступают к горлу? И оставляют сухими глаза? Почему так сердце колотится? Почему так нечем дышать? «…Ведь я навсегда… Теперь навсегда….»       На первом слове припева слезы выливаются из глаз сразу, смывая все преграды, будто копились там так долго, что уже и отчаялись найти выход. «Люблю… Люблю… Даже если ты забудешь меня, Весь окутан дымом от чужого огня. Люблю… Люблю… Даже если не вернешься сюда… И ты, я знаю, не вернешься сюда….»       Хосок роняет голову в свои ладони, утыкается лицом, чтобы не видеть всего этого, не слышать даже, потому что сердце из груди вот-вот вырвется и сделает кульбит. Но на последних словах припева он вновь поднимает взгляд, потому что, кажется, те самые слова, которые он так хотел услышать, те самые просьбы о прощении, которые были необходимы, звучат именно сейчас. «Прости мне… …Меня прости… …И забудь…»       Партию Дэсона Квон Джиен исполняет словно на одних оголенных нервах: так звонко и пронзительно звучит его голос, что, кажется, вот-вот сорвется на истерику. «Родное солнце мое... На меня не льет сияние свое… И даже имя мое… Не нарушит, не собьет дыхание твое…»       Хосок встречается со взглядом в упор. Между ними теперь только тень от микрофона, и блеск темных глаз парализует как сладкий и терпкий яд. «…Когда-нибудь Из памяти сотрутся эти года… Может быть, на время… Может, навсегда… Но только раны наши, наша беда Теперь навсегда… У нас навсегда…»       Хосоку хочется встать, подойти, обнять человека, стоящего на сцене. Сказать, что уже давно-давно он прощен. Что слезы уже отплаканы, а сердце уже отболело, а тот ноющий шрам на сердце… ну что ж? он еще, наверное, будет болеть… всегда… «Люблю… Люблю… Даже если ты забудешь меня, Весь окутан дымом от чужого огня… Люблю… Люблю… Даже если не вернешься сюда… И ты, я знаю, не вернешься сюда. Прости мне… …Меня прости И забудь…»       Хосоку хочется встать и подойти к нему, взять за руку…хочется прижаться к его мальчишескому телу и вспомнить, каковы они на вкус, эти потрясающие губы. Но Хосок чувствует, что сказано еще не все. И, словно в подтверждение его мыслям, человек на сцене обхватывает микрофон ладонями и начинает как молитву почти шептать пронизывающие слова: «Господи, спаси его, Спаси и сохрани его От глупости, безумия, От зла… Помоги ему найти тепло, что не сожжет его, Не выгорит душа его дотла… Ты храни его от страсти и огня… ..И .. ..И.. .. И от меня..»       И снова как взрыв, как откровение, как долгожданное вымученное признание: «Люблю… …Люблю… Даже если ты забудешь меня, Весь окутан дымом от чужого огня… Люблю… …. Люблю…. Даже если не вернешься сюда… И ты, я знаю, не вернешься сюда. Прости мне… …Меня прости … …И забудь».       Хосок встал. Джиен быстрыми шагами сошел со сцены, пересек разделявшее их пространство и сжал Хосока в объятиях. Так крепко, что, кажется, выбил воздух из легких. Так нежно, что, кажется, хотел закрыть своими объятиями от всего остального мира и спрятать от него.       Эти объятия говорили Хосоку о том, что этот странный, красивый, потрясающе талантливый и невероятно непредсказуемый человек любит его. До кончиков дрожащих пальцев, которые сейчас впивались в ткань рубашки Хосока, прожигая ее насквозь. До больного комка в горле, который заставлял давить всхлипы, делая их похожими на стон зверя, которого не добили, а бросили издыхать посреди жестокого мира. До ярких сверкающих под лучом прожектора слез в уголках глаз. До болезненного желания следить за жизнью Хосока и его успехами, листая его аккаунты в интернете, периодически срываясь до болезненных ядовитых комментариев в попытке напомнить о себе и о той любви, которая принадлежала только им двоим, запретной и такой сладкой.       А еще эти объятия говорят Хосоку о том, что они никогда не будут вместе.