Великолепная семерка

       Страшно Намджуну в глаза смотреть. Всем. Кроме Хосока. Потому что только Хосок не видел той истерики лидера, которая случилась с ним сразу после возвращения Хоби с его «закрытой вечеринки». Только Хосок не видел, как Джин сжимал в объятиях лидера, пытаясь унять его рыдания. Только Хосок не зажмуривался, когда медлительный и ленивый Шуга с неожиданной силой начал хлестать Рэпмона по щекам ладонями, пытаясь привести его в чувство, заставить смотреть себе в глаза. Только Хосок не видел плачущего Чонгука, который слишком остро воспринимал все страдания хёнов, а уж рыдания лидера для него оказались зрелищем поистине невыносимым. И только Хосок не видел трясущихся рук Чимина, который непослушными пальцами пытается забинтовать израненные пальцы лидера, снова разбившего стекло в кухонной двери. Хосок не видел, как надломился лидер. И, может, оно и к лучшему.       И Хосок просто живет дальше. Как и какими силами – ему одному известно. Но никто его ни о чем не спрашивает, никто ни в чем не упрекает. И только спустя несколько дней Хосок замечает, что Намджун все время находится где-то не рядом.       В тесном коридоре одного из переходов к выходу на сцену, где обычно бантаны дуреют в ожидании своего выхода, Намджуна оттесняют к самому закулисью, и Хосоку приходится напрягать голос, чтобы что-то спросить у него. И Хосок решает: ладно, потом спрошу. В гримерке среди сумок и коробок с реквизитом и костюмами пробираться к Намджуну, чтобы сесть рядом и прислониться к плечу лидера, разглядывая что-то в телефоне, становится как-то проблематично, да и сам Намджун словно забаррикадированный – вокруг ребята тесным кольцом, дергают его, обступают, все внимание лидера перетягивают на себя. И Хосок думает: ладно, в следующий раз рядом посижу. Хосок дожидается лидера в спальне, но вдруг узнает, что Намджуни с Юнги не планируют возвращаться из студии, работают над расширенной версией и вообще не стоит им мешать. И звонить не стоит.       И Хосоку как-то совсем не по себе. Он вылавливает Тэхёна, затаскивает его в спальню и прижимает к стенке на правах попутчика по Зазеркалью – общей тайны, которая делает их заговорщиками. А Тэхёну и вопросов задавать не надо: он сам все знает. Но вместо ответов сам вопросы задает: - Что, правда? Джи-Дрэгон? И Хосок вспыхивает, как-то сникает. И потом говорит еле слышно, что уже нет… а у самого слезы на глазах и щеки красные-красные. А Вишня смотрит сочувствующе, гладит Хоби по щеке, и тоже слезы в глазах, как будто все ощущения надежды через себя пропускает. И потом говорит: - Ты скажи ему. Скажи, что уже нет, – и Хоби поднимает глаза на Тэхёна и понимает, что это он о Намджуне. И вообще многое понимает. И молча надевает куртку и уходит в ночь выковыривать Намджуна из студии. Потому что Намджуну надо срочно сказать, что он только его, хосочий Намджун. Если он вдруг забыл об этом. Или усомнился.       И когда Хоби в студию врывается, запыхавшийся, потому что бежал, то Намджун отворачивается к пульту, глаза зажмуривает, а Шуга пялится на Хосока, цепляется взглядом за его уголки губ опустившиеся, и понимает, что спать он сегодня будет явно не здесь.       А Хосок Намджуна со спины обнимает, садится сзади, опутывая ногами, и все-все-все рассказывает своему Монстру. И про Академию, и про Дракона, и про гостиницу на окраине и про If you. Рассказывает и плачет, а на спине у лидера батник насквозь промокший от обнадеживающих слез. И когда сквозь жалюзи первые лучи рассвета в студию пробираются, Намджун счастливо так морщится, потому что Хосок посапывает на его спине, и лидер не хочет, чтоб он проснулся. И еще не хочет, чтоб рассветный лучик его, Намджуна, по лицу полоснул, потому что на щеках у него ямочки. Потому что улыбается он.       И Шуга возвращается в общагу счастливый и несчастный одновременно. И находит в комнате на своей кровати Чимина. Который в обнимку с шугиной подушкой спит, а в кулаке шугину футболку сжимает. У Шуги краска приливает к белому лицу. В голове сумбур, и ему стыдно за все сразу: за то, что ребенка почти совратил, а потом оттолкнул и страдать оставил. За то, что эмигрировал в студию и бросил парня одного разбираться со своими переживаниями. За то, что струсил он вообще-то.       Никогда Шуга не был трусом. Он даже драться всегда кидался нахрапом, независимо от того, какой у противника численный перевес. Но когда он протянул руку, чтобы Чимина за плечо тронуть-разбудить, пальцы у него тряслись именно от страха.       Чимин спит кавайно, мармеладно и зефирно так спит, пончиково и взбито-сливочно. Его будить не хочется, а хочется съесть целиком и пальчики облизать – такой он сладкий. И Шугу даже не подташнивает от этих фанючно-подростковых сравнений, которые ему на ум приходят, потому что, чего уж там – что правда, то правда.       Он аккуратно садится на кровать рядом с Чимином и тихонько гладит его по волосам всклокоченным. Чима глаза сонные открывает, первые секунды непонимающе блуждает взглядом по лицу хёна, а потом говорит, своими губами уютными шевеля: - Что-то мне без тебя не спится, хён, - и улыбается… и добавляет: - И не живется без тебя как-то… никак…       А Шуга и рад бы что-то ответить, да только комок такой тугой, больной в горле мешает. А потом не мешает уже, потому что растворяется в слезы. А слезы не мешают ни говорить, ни целовать мелкого.