Великолепная семерка

We don't talk anymore – Jungkook       Чонгук мается.       Мысли в его голове теснятся, и он сам себя за них ругает на чем свет стоит. Вроде бы, выяснили с Тэхёном, что они оба по девочкам и друг к другу никаких чувств не испытывают, и от этого их отношения должны, по идее, наладиться. Но они в конец испортились. Тэхён с Чонгуком теперь вообще больше не общаются. При этом оба старательно делают вид, что все между ними хорошо и все по-прежнему. Спроси кто, чего это за кошка между ними пробежала – сделают удивленные глаза, начнут показательно обниматься, Тэ Гука за челку потреплет. Как в старые добрые времена. Но времена эти, судя по всему, прошли окончательно.       Потому что даже в комнате перед сном они не разговаривают, не говоря уже о других занятиях: приставка игровая таким слоем пыли покрылась, что на ней не один снеговик слепить можно. Пылевик то есть.       Тэхён молчаливый и злющий. Сенсорно неактивный – а это уже заявка серьезная, уже можно трубить тревогу, потому что сенсорно неактивным Тэхён бывает только в крайне серьезных случаях. Такое с ним вообще всего пару раз за всю историю группы было. У него губы поджаты, он щеку кусает изнутри, а глаза не смотрят – зыркают на мир. Он зависает все время, пялится в пространство. И на ком угодно виснет Тэхён, только не на Чонгуке. Опять.       А Чонгук и не против: он и сам старается подальше от Ви встать. Когда их в студию эту притаскивают очередной Run снимать, Чонгук вообще планирует Шугу арендовать на все съемочное время, но его так некстати утаскивают гримеры. Но заметить, как нервно и болезненно сглатывает Ви, когда Чонгук кладет руку на сахарного хёна, макнэ все же успевает.       Шуга сдался. Потому что нытье макнэ – это оружие нервнопаралитического действия, он им пользуется крайне редко, но, если уж пользуется….       Короче, долго объяснять, но если издалека к вашему месту дислокации начинает приближаться, нарастая, чонгучий ультразвук, то у вас только два варианта: либо съебаться технично и быстро, чтоб только вихрь завертел осенние листья на опустевшей тропинке, либо отдать себя на растерзание Золотка, и пусть он делает с вами все, что хочет. И на самом деле вариант у вас всего один, потому что съебаться от макнэ... Серьезно? Думаете, это кому-то удавалось?       Шуга, конечно, спортсмен, все дела… баскетболист… мяч метко в корзину кидает… Но даже если бы он сам себя в корзину метко закинул и притаился там на недельку-другую, это его не спасло бы. И все равно пришлось бы тащиться в студию записывать очередной макнэхин кавер.       И теперь вот уже битых три часа Шуга слушает чонгучье сковчание в микрофон про «Мы больше не общаемся» и вообще, что он в ней нашел, в этой песне? Главное, поет же идеально, засранец. Где надо – ноту перехватит, где надо – сам себя оборвет, где надо – дотянет прям тютелька в тютельку. Петь Чонгука учить как раз не надо. Но, блин, плоско как-то – и все тут. Нет объема в песне. Страсти нет что ли…       Шуга пробурчал, что без кофе он больше не выдержит, и вылетел за дверь, намереваясь принципиально сходить за кофе в максимально удаленную от студии кофейню.       А Чонгука плавит. Он не может нормально спеть ни слова так понравившейся ему песни, потому что каждое ее слово больно жжет ему веки изнутри. Он собирался спеть ее своей нуне, и пусть бы она услышала и поняла, какой он талантливый и крутой, какие песни он поет, и пусть бы она приняла каждое слово на свой счет. Но как только он начинает петь первые фразы, перед глазами встает лицо Тэхёна. "Мы больше не общаемся…" И Тэхён ресницами взмахивает, глаза на него поднимает. "Мы больше не общаемся…" И Тэхён смотрит пристально своими глубокими темными омутами. "Мы больше не общаемся…" И Тэхён губы облизывает так, что последняя строчка у Чонгука выходит сдавленно, но в то же время громко как у истерички какой-то: "Как раньше…"       Наверное, Шуга-хен прав: надо бросить идею с этим кавером. Не получается он у Гука. Все, хватит! Достало! Не будет макнэ больше петь!       И Чонгук хватается за наушники, чтобы снять их, но чувствует, как теплые худые руки обвивают его вокруг талии. Теплый-теплый низкий голос выдыхает Гуку прям в ухо: - Ну давай еще раз попробуем, пожалуйста!       Гук боится обернуться, боится глаза опустить, и только краем глаза видит, как тонкие красивые длинные пальцы Тэхёна тянутся к кнопке и жмут «Запись».       Гук выдыхает и поет. Поет, и ему кажется, что его дыхание перекрывает все звуки на свете, но оно как-то настолько гармонично вливается в песню, будто всегда там и было, и самому оригиналу этого придыхания как раз и не хватало.       И при каждом вдохе ребра натыкаются на кольцо из рук Тэхёна, и это кажется таким милым, так греет заботой и поддержкой, и так, блин, возбуждает, что к концу песни Чонгук ощущает себя практически обессиленным.       Тэхён исчезает почти так же внезапно и незаметно, как и появляется. Чонгук тянется кнопку выключить, оборачивается, а его уже нет. И такое чувство, что и не было его – просто привиделся.       Когда Шуга возвращается в студию, там уже никого нет. - Ушел сам, - бурчит себе под нос.       Хоть бы не обиделся малой. Потому что обиженный Чонгук – это не только чонгучий ультразвук, но еще и присоединившийся к нему в защиту хосочий ультразвук, намджуний ультразвук и чиминий ультразвук, которые всю душу вытрясут на тему «Ты пошто макнэшеньку обидел, смерд». Шуге как бы похуй, Шуга-то огрызнулся и пошел, но осадок останется.       Но ушел так ушел. Шуга тянется сохраниться в ноутбуке, но немного подвисает, глядя на лишнюю дорожку. Ее явно не было, Шуга все свои дорожки помнит, его не наебешь. Значит, малой сам записал. Ну-ка-ну-ка…       И в итоге это просто крышесносно - Шуга двумя руками признает. Как надо: с надрывом, с чувством, аж слезу прошибает.       Этой ночью Чонгуку снится ужасный сон, хотя насчет ужасного – это вопрос спорный, конечно. Ему снится Тэхён, лежащий на поверхности огромного гладкого черного камня, выступающего из бирюзовой морской глади. Тэхён совсем без одежды, на животе лежит, согнутые в локтях руки под голову подложив. А море то и дело волнами на камень накатывает, то легонько, лишь ноги его лаская пенной волной, то сильнее, словно укрывая заботливой рукой его обнаженные ягодицы, на которых кожа такая светлая, такая нежная… Чонгук просыпается от дикого возбуждения. Он лежит с открытыми глазами и не знает, как привести самого себя в чувство. Светлое тело Тэхёна, лежащее на камне посреди моря, остается перед глазами оптограммой и тает так медленно, что возбуждение не то что не спадает, а, напротив, заявляет о себе вполне очевидным способом. И Чонгук совсем уж было собирается встать и что-то с этим сделать, как его внимание привлекают звуки, доносящиеся с соседней кровати.       Дыхание Тэхёна в тишине ночи учащено, срывается и похрипывает. Недвусмысленные звуки, раздающиеся из-под одеяла, указывают на то, что Тэхён решил справиться со своими переживаниями, не вставая с постели. До Чонгука это доходит, и он заливается краской и новым приливом возбуждения.       Дыхание Тэхёна учащается, и через секунду макнэ слышит его резкий выдох и протяжное «Гууукиии», и до него не сразу доходит, что на соседней кровати его друг только что кончил с его именем на устах. Не сразу доходит, потому что его самого тут же сотрясает такой мощный оргазм, что тело просто выгибает в кровати.       А перед глазами все то же тело, распластанное на черном камне. А на устах длинное и протяжное «Тээээээээ», которое сам Чонгук даже не слышит. Зато очень хорошо слышит Тэхён на соседней кровати.       Минуту оба лежат молча. Дыхания выравниваются. И ни один не решается сказать ни слова. Просто не знает ни один из них, что именно сказать. И тогда Тэ молча вытягивает руку между кроватями, а Чонгук молча вытягивает свою. Пальцы сплетаются на весу, гладят друг друга. А по бокам на кроватях, где-то в районе подушек, расцветают в ночной темноте две сверкающие улыбки. Трогательно смущенные, но счастливые.