Как я встретил вашу маму

Jasmine Thompson — Mad World

— И так, детки… — Вы же вроде рассказали уже все, что можно. — Ох, нет. Это только начало. Вильям, дорогой, сходи в магазин. — Но… — На этот раз я сама хочу продолжить историю. Давай-давай И так. Спустя неделю после сборов мы с вашим отцом уехали в Лондон. Этот город манил меня невероятно сильно еще с самого детства, невзирая не вечные дожди и пасмурную погоду. Однако никто не говорил, что прощаться с родным Осло, что стал мне вторым домом, будет сложно. Но гостеприимство вашего дедушки, бесконечные походы по музеям и другим местам позволили позабыть о тягостной скуке по родным местам. Даже Вильям спустя три дня перестал ныть о том, что Шистад остался в Норвегии. Первые дни этот город не хуже Парижа одурманивал своей романтикой. Наконец мы не были школьниками, жили в своём общем доме, снятом мистером Магнуссоном старшим. Мы будто попали в сказочный мир, названный Великобританией, где не было опасных драк с Якудзами, невыполненной домашки по норвежскому, постоянных косых взглядов на наши скрепленные руки. Вильям устроился на работу к отцу, в то время как я, не получив конечного образования, сидела дома. Однако грех было жаловаться на скуку. Я посещала музеи арт-хаусного искусства (сами знаете отношение вашего отца к подобным вещам), ходила на оперы, иногда даже становилась волонтером в детских больницах. А почему бы и нет? Но всё это продолжалось до поры до времени. Через два месяца постоянное нахождение либо у плиты три раза в день, либо с тряпкой/шваброй по всей квартире стало неутолимо надоедать. Хотя проблема скрывалась не в этом. Я уже говорила, что Вильям устроился на работу к отцу, тем самым, понятное дело, сближаясь с ним. Детские и подростковые обиды медленно, но верно уходили в сторону, давая рождаться сыновьей любви, и я с нежностью и даже некой завистью смотрела на них, вспоминая свою неудавшуюся семью. Прошло примерно три с половиной месяца, как я поняла, что вновь осталась одна. Еще давно, в августе нам домой пришло извещение о том, что дело, связанное с Нико, все же открыли в суде. И я должна присутствовать на заседании, дабы дать показания. В последний месяц лета я вновь вернулась в Осло. Сняла номер, переоделась, вышла, села в автобус, вышла из него, прошла немного и вновь села. Всё то разбитое состояние, сопровождавшее меня прошлой весной, будто никуда не уходило. Мне было страшно. — Ну, как? Как всё прошло? — Вильям поцеловал меня, забирая небольшую сумку с вещами из рук и ведя в сторону выхода из аэропорта. — Хорошо. Всё прошло замечательно, — лживо улыбнулась я, понимая, что скоро таким образом повязну в пучине лжи. Я не могла сказать ему правды о своей трусости, о том, что, скорее всего, с его брата все обвинения будут сняты, не могла разбить его только начавшуюся счастливую жизнь. Но правда открылась сама, когда на почту пришло ещё одно уведомление, гласившее теперь об освобождении Нико и снятии с него всех обвинений. Ваш отец понял все сам, и, Господи, никогда я еще не видела его таким разочарованным. И в первую очередь, во мне. — Я не могла. Просто не могла. — Да, конечно, я все понимаю. Ничего страшного. Правда это была или ложь, судить вам, но всё то, что было с Нико, будто вновь всплыло в жизни Магнуссона. И тогда он стал работать. Работать — работать — работать. Чертовски много сидел в кабинете со своим отцом, разговаривая лишь о работе, чертовски часто разъезжал на двухдневные командировки, чертовски часто пропадал дома, оставляя меня одну раз за разом. И в один день всё изменилось до неузнаваемости. В тот день, когда мне наконец надоело сидеть одной в четырех стенах, в тот день, когда у нас была пусть и маленькая, но годовщина. Я собрала сумку с заранее приготовленным ужином, предварительно положив бутылку дорогого вина, и с искренней улыбкой зашла в кабинет вашего отца. — Милая, это очень мило, но у меня завал, — нервно отмахнулся Вильям, споря с кем-то по телефону, — Я помню о годовщине, но я же говорил, что у меня полно дел. — Да-да, я помню… — Извините, я перезвоню вам. Нура, какого черта ты тут все еще? — Раз уж ты повесил трубку, то мы можем выпить по бокалу вина, — я улыбнулась, стараясь не обращать внимания на его грубость. — Ты меня совсем не слышишь? — Я знаю, но неужели у тебя не будет десяти минут? — Нет, не будет! Нура, я занят, — ваш отец повысил голос, отчего по моей коже пробежали мурашки. — Не кричи на меня. Я же тебя почти месяц дома не вижу… — Так, слушай. У меня есть работа, которую я не успеваю доделать. Возвращайся домой, поговорим потом. — Но… — До свидания! И мне ничего не оставалось делать, кроме того, как вернуться обратно в пустой и холодный дом. Нам двоим было понятно, что серьезного разговора не избежать. Вильям вернулся в десятом часу, когда на улице уже давно потемнело и даже кошки успели уснуть в своих домиках, сделанных нашими соседями. И мы двое оказались правы. Тихий разговор медленно перерастал в пожар, который было уже не потушить подручными средствами. Каждый видел истину в своих словах, однако она была только у одного из нас. — Но мне надоело разговаривать с твоим автоответчиком и записками на холодильнике! Меня будто не существует в твоей жизни! — вскрикнула я, еле сдерживая накопившиеся в уголках слезы. Прежде всего от обиды, от того, что ваш отец так и не понял то, что я хотела ему сказать. — Что ты такое говоришь?.. — Вильям, ты закрылся от меня. Мы видимся с тобой максимум два часа на дню! Ты помешался на Нико, и даже не видишь, что и мне тоже тяжело. — Это бред! Черт, Нура, я уже не могу ссориться из-за этого. Это же невыносимо! — Ты хочешь сказать, что я невыносима? — Да нет… Черт, ну кто это еще, — Вильям с остервенением вытащил телефон из своего кармана, отвечая на звонок, — Да. Нет. Хорошо, я сейчас буду. Мне нужно на работу. Поговорим позже, — ваш отец схватил пальто, купленное еще в Норвегии и вылетел из дома, захлопывая дверь. — Ну вот опять. Опять ты уходишь! — крикнула я, когда Вильям уже сел в машину. В тот день я поняла, что жить так дальше невозможно. Я сходила с ума от одиночества, от скуки. В глазах Вильяма больше не было того огонька, что видела я, когда мы встречались взглядом. В его жестах не было больше той нежности, которую я чувствовала каждый раз, когда он прикасался ко мне. Вокруг нас уже не было той любви, импульсы которой можно было прочувствовать. В тот день я спокойно собирала свои вещи, зная, что вашего отца не будет еще, как минимум, часа три, что торопиться нет смысла. Я видела свой, возможно, будущий дом в час ночи в самый последний раз, стоя на деревянном пороге. Я чувствовала запах чертовски приятного одеколона, что испарялся от куртки вашего отца в последний раз, перед тем, как сесть в такси, довезшее меня до аэропорта. Я летела в самолете, погрузившись в музыку, и не слыша взволнованных вопросов людей: «Девушка, все хорошо?», «Девушка, что случилось? Вам дать платок?». Потому что все то, что накопилось за эти месяцы просто вырывалось наружу огромными потоками. Потому что обида от непонимания, от прошедшей любви не могла больше оставаться на месте. Потому что чувство того, что тебя использовали, не покидало ни на секунду. Я ждала свою сумку на багажной ленте, прилетев в свой единственный дом. В Осло.