***
Весь вечер Персиво нездоровилось. После отпевания королевы он обязан был нести в замке почетный караул, однако еле выстоял положенное время. Его шатало и мутило, видения мелькали перед глазами. Виконт не мог понять, от чего его здоровье пошатнулось: разум ускользал, голова наполнялась противным звоном. На смене караула он невнятно бубнил ахинею вместо отчёта, изумляя рыцаря, который заступал вместо него. Тот лишь плечами пожал и взглянул снисходительно — решил, наверное, что Персиво перепил. Получив свободу, виконт побрёл… просто вперёд. Настолько оглупела его голова, что он не понимал, куда и для чего идёт — бездумно переставлял ноги да зевал, широко разевая рот. Ужасно хотелось спать — это сказались все его треволнения — и Персиво увалился на первую попавшуюся лавку. Он не думал о том, где эта лавка стоит, и для кого предназначена. Бестолково рухнул, и почудилось ему, будто падает он все ниже и ниже, но никак не достигнет дна. Вокруг нечто вспыхивало и гасло, а потом появилась тень… — Готово! — злорадно оценил некто в черном плаще с капюшоном, проведя свечой возле лица обморочного Персиво. — Всё-таки, зелья никогда не подводят, ваша светлость! — Тише, пора уносить его, — зашипел второй некто — в таком же плаще — но ростом повыше и фигурой изящнее. Этот некто махнул рукой, и из полумрака проворно выпрыгнул третий незнакомец — коренастый, одетый обычным слугой. Молча взвалил он виконта на плечо и потащил туда, куда ему указали. Падение закончилось — виконт мягко улёгся на что-то тепловатое и мягкое как пух. Оно обволокло его тело, прижало руки и ноги, не давалиться шевелиться, душило, пугало. Виконт закричал, но не услышал собственный голос, хотя вокруг него звучали другие голоса. Кто-то заунывно тянул бессвязный мотив, больше похожий на вой, чем на песню, а кто-то ещё бормотал, приговаривал и хлопал в ладоши прямо над ухом. Спертым, горячим воздухом было очень трудно дышать, и мало того, ещё и дымом запахло — но не угаром, как на пожаре, а благовониями, вроде церковного ладана. Вспышки света и тёмные тени кружились дьявольским вихрем — приближались, отдалялись, и из их хаоса тянулись к виконту какие-то мерзкие щупальца. Пытались схватить, оплести, но всякий раз нытаклись на нечто невидимое и отдергивались со злобным шипением. Самое толстое щупальце рывком миновало преграду и скользнуло по лицу, оставляя липкую слизь. Персиво хотел отодвинуться, или оттолкнуть черную мерзость, но тело не слушалсь. Извиваясь, щупальце прошлось по щеке, скользнуло к шее и собралось вцепиться в горло, но внезапно вспыхнуло адским огнем и с треском рассыпалось в белые колючие искры. Тут же вокруг сделалось очень темно, и лежать стало жёстко и холодно. Краем глаза виконт заметил, как кто-то отлетел и шлепнулся навзничь. Сейчас же Персиво почувствовал своё тело, но слабость не давала вскочить — он даже головы не смог повернуть, и заговорить не смог. Наблюдал одними глазами за кем-то, кто бесшумно юркнул мимо него и пытался помочь подняться тому, кто отлетел. Все-таки, тусклый свет тут есть, словно бы поблизости горит единственная свеча. До слуха доносились голоса — искаженные какие-то, противные. Вставая, незнакомец кряхтел и ругался, а второй шептал… Виконт зажмурился, как только они нависли над ним — испугался, что убьют, если поймут, что он пришёл в себя. Их двое, они сопели и чем-то шуршали… Это не мужчины — слишком щуплые — скорее, две старухи. И они начали говорить. — Магический глаз не работает… — злобно шипела одна и заламывала худые руки, что сухими ветками торчали из широких рукавов бесформенного балахона. — Черт, да почему же? — Смею предположить, что его разум закрыли специально, — подхалимски пробормотала вторая — хромая, неуклюжая. Она беспокойно бродила из стороны в сторону и хромала на обе ноги. — Так, его нужно запереть, — процедила худая старуха и ткнула Персиво в бок тонким и жёстким носком. — И заковать — от этого зелья он может чудить! — Для человека можно было бы не утруждаться таким сложным зельем, — заметила хромая товарка. — Ему достаточно было подсыпать сонный порошок! — Нет, от порошка он бы просто заснул! — фыркнула худая. — А мне надо было получить его разум! Черт, почему же не работает, а? Персиво постепенно обретал себя — по рукам и ногам бежали мурашки, и разум вырывался из плена. Вихрем ворвалось осознание того, что его похитили, и, возможно, убьют. В смятении, в ужасе, виконт дико взревел и вскочил, решившись на безумный побег, но сзади кто-то стукнул его по голове. Оглушенный, Персиво осел на руки коренастого слуги. Тот подхватил его, не позволив свалиться на пол, и потащил куда-то в темноту.***
Брат Доминик был очень занят: хлопотал у грубого стола, на котором распластались останки человека. Давно стояла глубокая ночь, и монаха окружала полная тишина. Твари для опытов, жившие в клетках у него в подземелье, и те дрыхли, свернувшись в клубки. Тощие дворняги, драные коты да здоровенные крысы — брат Доминик кормил их и считал необходимыми в алхимии. Монах и сам бы давно задрых, однако епископ Франциск нагрузил его важной миссией: изучить то, что Йохан оставил от убийцы в ослином костюме. Человек он, или нет — именно на это упирал его святейшество, обрекая брата Доминика на всенощное бдение. Йохан бы справился с задачей епископа гораздо быстрее: он умеет видеть какой-то «энергоконтур», или как оно там называется… Одно из странных слов, которые не пишутся на латыни. Но Йохана снова черти таскают не пойми где, и без него брату Доминику придется перемешать кучу реактивов да выявить все реакции крови убийцы на них. Опытов двадцать, не меньше висит над душой монаха, и затянется «развлечение» до самых петухов, а может быть и дольше… Бывает так, что кровь реагирует только на четвёртый день. Брат Доминик устал. Давя мучительные зевки, отхлебнул он настойки дикого перца¹ и зажёг больше свечей. Он обязан разглядеть каждую мелочь на трупе, мало-мальскую зацепку заметить, а в темном подземелье для этого свечей нужно, как в соборе. Запах свечного воска и гари уж намертво въелся в кожу и волосы брата Доминика. Сгорбившись над тем, что совсем недавно было человеком, монах принялся стаскивать его одежды. Под лоскутным костюмом Осла обнаружились добротные и достаточно дорогие доспехи: кольчуга новая, да и остальное почти не ношенное. Ремни не затерты, пряжки блестят… Брат Доминик даже подумал что-нибудь прикарманить. Да нельзя: мало ли, заговоренное, боялся монах накликать на себя беду. Фон Кам рубанул, так рубанул — как по чертовому троллю рубанул. Костюм, доспехи, кожаный поддоспешник — идеально разрезаны. Ни зазубринки, ни торчащей нитки. На коже не осталось даже синяка от удара клинком, а позвоночник перерублен точно между позвонками, поврежден только хрящ. Брат Доминик и не видал, чтобы человек мог так рубить. Кто и где научил Йохана — одному богу известно. Монах едва не околел, пока собрал все потроха, которые просто высыпались из тела и валялись у кафедры. Повезло, что до них не добралось горящее масло, иначе всю неделю пришлось бы корпеть. Брат Доминик, шатаясь, потащился к накрепко запертым шкафам с реактивами, схватил громоздкую связку ключей, что была пристегнута цепочкой к его поясу. Он жутко спать хотел, и уже ничего не соображал. Нужный ключ разыскивал, казалось, до второго пришествия. Осознав, что работать бесполезно, монах решил отложить убийцу до завтра — накрыл рогожей и отволок в соляную пещеру, дабы не начал гнить. Вернувшись назад, брат Доминик собрался, было, растянуться на соломе и заснуть до утра, однако взгляд его упал на меч убийцы. Даже и не меч это, а какой-то негодный, заржавленный кусок железяки. И это странно: обычно, убийцы не носят оружия, которое могло бы подвести. Можно было бы наплевать и на меч — тоже отложить до завтра… Завтра, может быть, фон Кам притащится, вместе полегче будет. Но покой брата Доминика улетучился — загадка меча не позволяла заснуть. — Чёрт с тобой! — монах обругал не то меч, не то фон Кама, и поплелся к столу, взял с него странное оружие. Он ожидал, что меч будет тяжел и неудобен, как иная кустарщина, однако ошибся. Лёгкий, и ухватистый, да и сбалансирован идеально… Даже не верится, что такой отличный клинок валялся невесть где и заржавел. Ржавчина запачкала монаху ладони. Сердито сплюнув, схватил он тряпку да принялся деловито протирать сначала руки, а потом и меч. И чуть дар речи не потерял. Рыжая грязь покрывала оружие только сверху, а под ней зловеще сверкнул голубоватый, гладкий металл. Брат Доминик замер, взирая на него в суеверном страхе — материал, из которого сделан клинок, донельзя напоминал звёздную сталь. В голову монаха полезли молитвы, однако он отогнал их, дабы не мешали думать. Лезвие пестрело гравировками, а брат Доминик не мог их прочитать: все тот же богомерзкий язык, на котором Йохан царапал свои бестиарии, и который, кроме него, никто не понимал. — Да чёрт возьми! — рявкнул брат Доминик в пространство, и из его распахнутого рта сейчас же вырвался смачный зевок. — Чёрт с тобой! — разразился монах, ругая и Йохана, и гадкую сонливость. Даже дикий перец не помогал очистить разум от навязчивых мыслей о сне, поэтому брат Доминик набил чинунпе запрещенными травами и раскурил. Клубы дыма поплыли под высоким потолком — сущий яд, который вызывает дьявольское пристрастие, однако надежно отбивает сон на несколько ночей. Теперь, кроме принадлежности трупа, ему необходимо ещё и установить материал клинка. Снова помянув чёрта, посвежевший от адских трав брат Доминик живо отпер шкаф, набрал реактивов и, мурлыкая под нос себе девятый псалом, занялся смешиванием.***
Небольшая беседка в заброшенной части королевского сада давно облупилась и покрылась трещинами. Нетолстые колонны, что держали ее круглую крышу, густо увивал одичавший виноград, тонкие травинки пробивались через потрескавшийся мрамор на полу. Тихие звуки лютни смешались с пением сверчков — маркиза Аделин таяла, заслушиваясь ими, и краснела, потому как граф напевал ей нечто неприлично сладострастное. Она прильнула к нему, играя шнурками от его рубашки, постепенно распускала их, обнажая его грудь. Ей очень нравились его рельефные мышцы, Аделин прикасалась к его коже, с удовольствием отмечая, как дыхание графа становится рваным. И еще больше маркизу интересовали знаки, выжженные на его теле — она разглядывала их, отлично видные в свете растущей луны, пыталась спросить, что они означают, однако Йохан уклончиво отвечал, что «для красоты». Аделин игриво дарила ему легкие поцелуи, и он уже не пел, отвечая на них. И лютню отложил, чтобы ласкать ее. Аделин скинула рубашку с его плечей и уперлась ладонями в его грудь, наслаждаясь тем, что хоть она и не ведьма, но сердце Йохана бьется все чаще. Маркиза не отстранялась, приняв его долгий поцелуй — устроилась поудобнее у него на коленях. Йохан схватил ее на руки и вынес из беседки, поставил в высокую траву и… отошел. Аделин удивилась: — Ты… чего? Йохан молча опустился на одно колено, прижав одну руку к сердцу, а вторую — протянул маркизе. — Любовь моя, согласна ли ты стать моей женой? — тихо спросил он, остановив на ней пристальный взгляд. Аделин опешила. Кровь бросилась к голове, застучала в висках… Предложение от любимого человека с юности было пределом ее мечтаний. Но хрупкая мечта разбилась и ранит осколками: Церковь никогда не даст разрешения венчаться. С ведьмаком можно предаваться греху, пока никто не видит, и потом помалкивать на исповеди. Можно решиться на ритуальную близость и получить дьявольскую силу. Маркиза топталась и молчала, отвела взгляд в сторону, дабы не видеть его глаз. Она боялась. Боялась лишиться милости Божией и уйти в ад с тем, кого считают исчадьем сатаны. — Т-ты живёшь в болоте… — глупо пискнула Аделин, вспомнив вдруг бородатую байку о болотной нежити. — Не забывай, что я граф, любовь моя, — улыбнулся Йохан. — У меня есть и земли, и замки, и деньги. Откуда ты взяла эту глупость, что я живу в болоте? — Н-но… — Аделин попятилась, не зная, что ему сказать. — Я… С колотящимся сердцем маркиза присела напротив него и взяла ладонями его лицо, серьезно заглянула в глаза — голубые и человеческие. Приятные, хотя маркиза и знала, что это не его глаза. Слабая улыбка Йохана смущала ее, однако Аделин-таки решилась. — Ты правда впервые увидел меня, когда мне было десять? — голос маркизы слегка дрожал, ей было непосебе. Мессир охотник на нечисть годами наблюдал за ней. — Намного раньше увидел, — Йохан улыбнулся шире, нежно потрепал ее по зарумянившейся щеке. — Когда тебе было десять — я уже влюбился по уши. Моё сердце принадлежит тебе, Аделин. Йохан вновь протянул ей руку, и на этот раз маркиза ее робко взяла. Прохладную, бледную руку, на которой в лунном свете прекрасно виднелись следы от ожогов и тёмные символы — не начертанные, а проступившие прямо сквозь шрамы. Аделин легонько поцеловала его ладонь, а после — спросила с испугом: — Инквизиторы пытали тебя? Йохан отрицательно покачал головой, крепко прижал маркизу к себе, и она тот час же его обняла, зарывшись лицом в его волосы — чистые, пахнущие благовониями и травами. — Са-дайи сжигает кожу, дорогая, — шепнул он ей на ухо, обнимая ее всё крепче, настойчивей. — Но ты не бойся: всё заживает мгновенно. Брошь в виде цветка сон-травы, что скрепляла мантию маркизы, Йохан снял сразу, но в шнуровке платья — снова запутался, только узел затянул, чертыхаясь. Маркиза дотронулась до его руки, чтобы он больше не дёргал, и легко развязала сама, потянув за другой конец шнурка. Изящно освободившись от его объятий, Аделин выпрямилась во весь рост, и платье медленно сползло к ее ногам. Йохан глядел снизу вверх, как кружится она в чистом лунном сиянии, как мерцают ее длинные ухоженные волосы, как улыбалается она, бросая на него призывные взгляды. Аделин специально отдалялась, игриво подмигивала ему и негромко напевала весёлый мотив, заглядывая в тускло светящиеся глаза с огромными зрачками. Йохан видит в темноте, как сова, или кошка, но маркизу это ничуть не пугало, а наоборот даже, льстило: она считала, что обладает воистину неземной красотой, раз настоящий ведьмак обратил на неё внимание. — Я согласна, — выпалила Аделин, затаив дыхание. Словно прыжок в ледяную воду — дыхание оборвалось, и сердце ёкнуло. Маркизу бросило в жар, и она невольно зажмурилась. Согласившись, она прыгнула — и больше не выплывет… Стоило ей приоткрыть глаза — их взгляды встретились. Йохан вскочил на ноги, и маркиза пикнуть не успела, как он прижал ее к себе, приподняв над землёй. Миледи изволит кружиться — он медленно кружил ее, наслаждаясь долгим поцелуем и попытками маркизы отвечать. Аделин с удовольствием ощущала, как он дрожит, желая ее тело — ей уже нечего терять, она уже в аду. Маркиза сама дрожала так же, желая его не меньше, но разорвала поцелуй. — Я помню, как ты рассказывал мне о доме господнем, Йохан, — едва слышно шепнула Аделин, тщетно борясь с одышкой. — Я вспомнила каждое слово, — она приблизилась к его уху, обнимая за шею. — «Пылающий огонь окружал стены дома, и дверь его горела огнем…» — «И я вступил в тот дом, который был горяч, как огонь, и холоден, как лёд…» — продолжил он хриплым полушепотом, медленно опускаясь вместе с Аделин и мягко укладывая ее на траву. — «И не было в нем ни веселия, ни жизни²…» — закончила Аделин сквозь сладкие стоны. Ее щеки горели, сбивалось дыхание. Пальцы сами собой сжимались, вырывали траву. Йохан склонился над маркизой с лёгкой улыбкой, медленно провёл ладонью по внутренней стороне её бедра. Маркизу с новой силой бросило в жар, она сдавленно вскрикнула, едва он коснулся истекающего соками лона. Аделин томно вздохнула, прижав трясущуюся руку к его щеке. Дьявол торжествовал: желание греховной близости вытеснило скорбь из души Аделин, и она богохульно забыла о том, что должна этот год пребывать в трауре. Капельки росы стекали по разгоряченной коже, приятно холодили, все сильнее разжигая желание в обоих. Миледи, вместо молитвы, шептала о любви ведьмаку, приняв развратную позу, бесстыдно приглашая его к своему телу. Но Йохан не торопился — она знала, что он ждёт, когда её желание станет невыносимым. — Брошь, — пискнула Аделин, стараясь не смотреть ему в глаза. — Я помню, это ты мне её подарил. — Тебе было тринадцать, — прошептал Йохан, медленно целуя её шею, спускаясь ниже, к груди. — Серебряная, а даже не потемнела, — выдохнула Аделин, царпая ногтями его шею и плечи. — Это не серебро, дорогая, — Йохан улыбнулся ей точно так же, как и тогда, когда подарил брошь. Внезапно в памяти маркизы вспыхнул тот день. Знойное лето, и они — в саду, сидят в тени беседки. Аделин отвечала урок: читала псалмы наизусть. Они с большим трудом ей давались, но маркиза зубрила всю ночь, не желая разочаровать святого отца. Он улыбнулся и взял её за руку, когда Аделин закончила последний псалом. Прочла без запинок и ожидала, что святой отец похвалит ее на латыни. Но он не только похвалил — святой отец поцеловал ее руку и прицепил на платье эту брошь. Тот день был последним, перед тем, как он исчез. Маркизу куснула обида: он бросил ее на годы, даже не пришёл проститься. Аделин отстранилась, упёршись руками в его плечи. — Почему ты бросил меня тогда? — сердито спросила маркиза. — Я, ведь, тоже была влюблена… Йохан мягко улыбнулся, играя ее рассыпавшимися локонами, но Аделин несильно ударила его по лицу. — Отвечай! — потребовала маркиза, нахмурившись. — Ты была слишком мала для любви, дорогая, — Йохан тихо ответил, почти касаясь ее губ. — Я попросил тебя забыть о себе и уехал на альбигойскую войну. Аделин почувствовала слёзы на щеках: для чего было уезжать? Он же мог жениться на ней — кардиналу-мирянину, ведь, можно жениться. И, почему оказался от человеческого облика? Такими чудовищами становятся, продавая душу дьяволу. — Зачем ты продал свою душу?! — Аделин выкрикнула это ему в лицо со злостью, сжав в кулаках пряди неестественно белых волос. — Неужели тебе плохо было человеком? Для чего тебе понадобился этот грех, Йохан? Оттолкнув его от себя, маркиза уселась в траве, уткнувшись лицом в колени. Слёзы душили: она любит его с детства, но он согрешил, и теперь они не могут быть вместе под страхом господней кары. Ей стало неуютно и холодно, Аделин закуталась в свою мантию по самый нос. — Зачем?! — повторила она, срываясь на рыдания. — Ты ведь был богословом! Я помню тебя в сутане! Маркиза хотела уйти и никогда больше не видеть чудовище, в которое зачем-то превратил себя ее любимый священник. Что вообще она здесь делает, в то время, как должна скорбеть о тетушке, а не предаваться грехам? Едва Аделин встала — Йохан обнял ее сзади, нежно целуя шею, плечи. — Тише, — прошептал он как-то особенно, сбросив мантию маркизы ей под ноги. — Я никогда не продавал своей души. Аделин собиралась крикнуть, чтобы он уходил. Лучше даже, чтобы убирался к чёрту, она закроет глаза на то, что титул не позволяет чертыхаться… но замолчала, не проронив ни звука. Йохан медленно развернул ее к себе, коснулся приоткрытых губ лёгким поцелуем. Маркиза вздрагивала, принимая его ласки, и даже не думала противиться. Вся злость исчезла. Аделин шептала его имя и играла с его волосами — так же, как раньше, когда ей было тринадцать… Он не приехал ни на какую охоту — он вернулся к ней, и теперь никуда не денется.***
Аделин едва держалась на ногах. Тяжело дыша, навалилась она на столбик, поддерживающий полог ее будуара. С подбородка, рук, груди маркизы капала кровь — вовсе не ее кровь, Аделин осталась почти невредимой. Йохан и пальцем ее не тронул, напротив, был осторожен и нежен, а потом… Он сделал нечто чудовищное с ее разумом — маркиза не помнит, в какой момент на нее нашло дьявольское безумие. Она вскочила в неописуемой ярости и жёстко швырнула его к какому-то здоровенному дереву, схватила за подбородок, с хрустом вывернув шею. Откуда и сила-то взялась — юная дева, ни разу не державшая меча, враз расправилась с мессиром охотником на нечисть. Аделин смутно помнила, как утратила дар речи и вместо слов изрыгала бесовское рычание, как жаждала крови, будто обычной воды. Йохан даже не кричал, когда она со звериной дикостью вырвала зубами кожу и мышцы с его шеи и припала к ране, жадно глотая хлещущую кровь. Ее ногти выросли и заострились, Аделин не замечала, что рвет на нем остатки одежд — слышала только, как он стонет, будто в блаженстве, и чувствовала, как ласкает ее невероятно разгоряченное тело. Маркиза не могла насытиться нечистой кровью, даже давилась, взрыкивая, и дрожала, когда его пальцы проходились по ее позвоночнику, сжимали ягодицы и касались лона. Вцепившись мертвой хваткой во вздрагивающие плечи Йохана, Аделин рывком отпрянула и взглянула в его лицо — ни капли не человеческое, бледную до синевы рожу с четырьмя сияющими красными глазами. Клыкастая пасть его разъехалась в кривой и пошлой ухмылке, он лишь хмыкнул в ответ на ее бесноватое рычание и судорожные вздохи. Аделин обезумела во второй раз — принялась исступленно его целовать, и жуткое действо постепенно перешло в жаркую любовную схватку. Маркиза пихнула его в траву и уселась сверху, однако Йохан все равно властно направлял каждое ее движение. Аделин выгибалась и кричала бесконтрольно, ее колотило и бросало в жар, а потом вдруг накатила злоба, и она изо всех сил сдавила его горло, ощутив под ладонями бешено колотящийся пульс. Йохан сдавленно захрипел, запрокинув голову, закатил глаза, и Аделин склонилась к его лицу, коснувшись пересохшими губами его губ… У маркизы не было сил даже голову повернуть — она обмякла, уткнувшись мокрым от слёз лицом в грудь Йохана, слыша редкие удары его сердца. В болезненном полусне она чувствовала, как он осторожно убрал с себя ее голову, сквозь туман видела, как неспешно встал. Йохан укрыл ее своим плащом и поднял на руки. Он донес Аделин до самых покоев — опустил на ложе, а потом вернулся к двери и запер ее на все засовы. Аделин куталась в его плащ — черный, плотный, расшитый золотыми узорами из ведьмачьих символов, которые она теперь понимала. Что-то необратимо и жутко изменилось в ее сознании, и в теле — тоже. Всплески чудовищных сил внезапно сменялись изнурением и слабостью, голова кружилась, а кожу на спине словно прижигали каленым железом. Аделин невольно вскрикнула от пронзающей боли и от неё же вскочила, но едва нашла в себе силы дотащиться до зеркала. Не без страха сбросила она на пол плащ Йохана, взглянула через плечо на свою спину. Вся кожа оказалась изрезана будто тонким кинжалом — сложные надписи на неведомом языке проступали кровавыми порезами, причиняя страдания, а потом — исчезали бесследно, затягивались, и на их месте появлялись новые. Кровь стекала по ее коже ручейками — обжигающими дьявольскими ручейками, мерзко шипящими на воздухе. — Господи, — прошептала Аделин дрожащими губами и поспешила накрыться плащом, чтобы не лишиться разума от кошмарного зрелища. Боль была такая, словно ее по-настоящему резали наживую, несчастная маркиза глотала горькие слезы. Маркиза обратилась к иконам, ища божьей помощи, но заметила тёмный силуэт в углу покоев. Йохан никуда не ушёл — он стоял и молча смотрел на ее страдания. Бездушно взирал, не пытался помочь и не каялся. Аделин закричала от боли и гнева, бросилась к нему, схватив за рваную рубашку. Трепля, разрывая в клочья дорогой шёлк, закричала она ему в лицо: — Что со мной происходит?! Чудовище, за что? Я… — Считай, что это просто сон, дорогая, — прошептал Йохан, осторожно взяв ее запястья. Аделин замерла с широко раскрытыми глазами. Гнев кипел в ее душе, но напрочь пропала воля, и тело перестало подчиняться. Кровь стекала по лицу маркизы: надписи появились на щеках и на лбу и исчезли, не оставив по себе ни намёка на шрамы. — Всего лишь, сон, — Йохан погладил ее по растрёпанным волосам и поднял на руки — обмякшую, безвольную. — Утром ты всё забудешь. Аделин не спала, она проваливалась в забытье и не могла двигаться, но всё видела, всё понимала. Йохан присел рядом с ней, но не трогал, а только смотрел. Внимательно разглядывал являющиеся на ее коже символы и хмурил брови, скалил зубы. Аделин порывалась снова закричать, узнать от него, что с ней творится. Страх и смятение захлестывали разум… Но тело отнялось. Ни шевельнуться, ни пикнуть. Кровь пачкала шёлк простыней, капала на пол с ее руки, свисающей с ложа. Йохан взял эту руку и прижал к губам, а после — встал и молча ушел, забрав с собой свой плащ. — Утром ты всё забудешь, — прозвучало где-то в глубине сознания и растворилось в смертельной вязкой тишине. — Забудешь.***
Персиво очнулся внезапно — распахнул безумные глаза и понял, что где-то сидит… И что сильно замёрз. Видел он плохо — плясали неясные световые пятна, однако зрение быстро вернулось. Покои миледи Аланы, освещённые трепетным светом множества свечей, окружили виконта. Под собой Персиво обнаружил толстую шкуру медведя — ту самую, что постелена у ложа герцогини… И изумился: что он тут делает? Герцогиня сегодня его не приглашала. Персиво испугался, что его тут кто-то заметит, и решил встать да убраться поскорее. Едва вскочил он на ноги — мигом свалился назад. Персиво оказался прикован: шею стянул собачий ошейник, и достаточно толстая цепь объединила его с железным кольцом, вбитым в пол. — Чёрт подери, — ругательство вырвалось само собой, после того, как виконт осознал: его ноги тоже в плену — закованы в массивные кандалы для разбойников. — Помогите! — виконт стал звать на помощь, но заткнулся: его здесь услышит только миледи, которой он не хотел попадаться на глаза. Страх сжирал: виконт никак не мог понять, кто и зачем его приковал? Что они собрались с ним делать? Если поняли, что он шпионит на охотников — почему не затолкали в казематы, а именно тут, к полу пристегнули? Персиво ещё раз огляделся — покои пусты. Только он один и полная тишина. Как же здесь тихо: ни единого звука ни из коридора, ни с улицы. Персиво в ужасе схватил цепь обеими руками и, что было сил, дёрнул. Рукам стало больно — даже кожа содралась с левой ладони, но цепь не поддалась. Только лязгнула — громко, насмешливо. Виконт бросил ее со злостью и приблизил к глазам пострадавшую руку. Ладонь была в крови, кожа — сурово свезена о неровные ржавые звенья. Старая цепь, годами валялась в сырости подземелий — кто только сюда ее притащил? Персиво охватила паника, он едва держал себя в руках, чтобы не начать неистово рваться и при этом горланить. Кто поглумился? Зачем? Где ключи? Виконт стал задыхаться от страха, но неожиданно ему сделалось всё равно. Он прекратил барахтаться, обмяк и расселся на шкуре, постепенно впадая в тяжёлый болезненный полусон, похожий на тот, что бывает, когда у человека поднимается жар. В бреду рождались эфемерные образы, которых Персиво не понимал — тени какие-то сновали, вспыхивал свет. Образы растворились так же внезапно, как и явились, и тело пробрал могильный холод. На нём нет одежды, Персиво понял это только сейчас, резко развернулся к ложу герцогини и стащил дорогое шёлковое покрывало. Он завернулся в него с головой и завалился на бок, скукожился на шкуре… Как вдруг около его лица ступил мужской сапог из дубленой кожи. Острый кончик шпоры сверкал прямо перед его носом, и Персиво зажмурился, решив, что это сон ему такой нехороший снится. — Тебе еще кость не кидали? — осведомился над его головой противный голос и едко добавил, хохотнув: — Ты извини, я не знал, что у миледи на тебя такой зуб. Персиво вскинул голову и тут же встретился с наглым, уничтожающим взглядом фон Кама. Виконту захотелось отползти под кровать и там засесть, сгорая от стыда. Такого унижения терпеть ему еще не приходилось. — Что ты здесь делаешь? — прохрипел Персиво, терзая пальцами тугой, душный ошейник. — Да вот, пришел тебя обрадовать: открыта охота на Лангедокского, ты обязан участвовать, как придворный охотник, — ухмыльнулся Йохан, таращась на него сверху вниз. — Но вижу, ты не в форме. Наверное, оставлю тебя тут! Взгляд Персиво невольно переместился на окно за спиной охотника — виконт увидал бледенеющие звёзды на сизом небосводе и понял, что едва занимался рассвет. Какого черта фон Кам притащился среди ночи? Кому объявляет охоту, когда все ещё спят? Да и одет он так странно: во что-то драное, обляпанное… Виконту сделалось до ужаса неуютно, он уселся, поджав колени к подбородку и уставился в пол, бессмысленно разглядывая медвежий мех, накинул покрывало на взъерошенную башку. Или это, всё-таки, сон? — Эй, ты там живой? — фыркнул Йохан, несильно пнув виконта в бок. — Охотиться поедешь, или в ошейнике тебе спокойней? Персиво в ответ смог только невнятно замычать, и тогда Йохан присел на корточки и сердито зашипел ему в лицо: — Так вот что: утром казнят вагантов, и сразу после этого мы выезжаем. Понял? Персиво глупо кивнул и осведомился негромко: — А что, Каркассон тоже с нами поедет? — Да какой Каркассон? — отмахнулся Йохан. — Его нам не хватало… Ты сопли-ка подбери — теряешь человеческий облик! Поднявшись во весь рост, Йохан развернулся и широко зашагал к двери. Бесшумно, будто кошка, или как во сне… Толкнув дверь плечом, он обернулся напоследок. Из коридора к нему рванул стражник, замахнувшись мечом, однако фон Кам зыркнул на него, и тот застыл с поднятой рукой и с разинутым ртом — не успел закричать. — Не забудь про охоту, виконт! — шепнул фон Кам и исчез в темноте. Растворился, точно не бывало его вовсе. Ни гула шагов — ничего более не слышал виконт. И голос охотника оборвался — эхо не повторило его слов. — Йохан! — виконт негромко позвал его, желая попросить, чтобы охотник его освободил, но никто не ответил ему. Персиво хотел встать, но голова у него заболела. Навалилась вялость и сонливость, несмотря на неудобную позу и проклятые оковы. Персиво улёгся на мех и его тело полностью отказалось слушаться, хотя он оставался в сознании.