***
Людовик ожидал, что трон по левую руку будет пустым, но сей раз на нём вероломно расположилась миледи Алана. Хоть и облачена она была в траур, но значимость свою подчеркнула неприлично высоким убором да приосанилась, словно бы уже коронована. Тётушка бросала вокруг себя надменные взгляды, и её тонкие губы то и дело растягивались в ядовитой ухмылке. Подколодная змея — иначе и не назовёшь её. Во гневе Людовик приказал миледи встать, однако та взглянула на него снисходительно и, хмыкнув, изрекла: — Мой дорогой племянник, я не смогу давать вам советы, если буду слишком далеко. В каждом её слове, в каждом жеманном жесте сквозило лицемерие и ехидство. Миледи Алана вела себя так, будто и не король перед ней, а всего лишь, блоха, которую она собралась ногтем придавить. Она была выше его ростом, глядела сверху вниз, поэтому Людовик поднялся на ноги. — Миледи, приказываю вам, как король: покиньте трон, который вам не принадлежит, иначе прикажу запереть вашу светлость в башне! — сухо и официально повелел его величество, выдержав ведьминский взгляд тётки. Миледи Алана мерзко скривилась, поджала губы, но все же, покинула трон, наградив напоследок адским взглядом. Людовик и теперь не отвернулся, хотя его гадко затошнило: и впрямь она — ведьма, насылает порчу. Мосье Ванс и Каркассон за спиной короля не издали ни звука: Старший советник не ворчал, а Каркассон не посмеивался, как всегда бывало ранее. Тишина в холодном зале сделалась жуткой. — Начать собрание! — одержав победу над тёткой, Людовик решил не медлить и развеял тишину решительным приказом. Глашатай выпрямился, поднял рог и мощно дунул — эхо превратило сиплое гудение в грохот. Стражники распахнули двери и застыли, вцепившись в копья. Всего четверо ожидали начала собрания, топтались во полумраке коридора: мосье распорядитель Гранье с помощником, мосье казначей и мосье Буало. Ни епископа, ни мосье верховного судьи, ни одного из наделённых правом голоса сенешалей. Траурные одежды и опущенные глаза придавали каждому из них скорбный вид, они не сразу решились вступить в тронный зал. Покуда Гранье не пихнул первым прево Буало. Король мог бы разгневаться отсутствием кворума на собрании — сделал уж суровый вид. Однако каждый из неявившихся мог оправдаться тем, что скорбь по королеве была слишком сильна… И даже хорошо, что их мало — Людовик сам ощущал подавленность и страх. Ни один из лекарей так и не смог назвать недуг матушки и представить лекарство. Кто о порче вещал, кто о колдовстве, а кто и о невидимых червях, что заразили воду… Мосье Буало совсем осунулся и ступал осторожно, как мышь. Усталый, похудевший до костей мосье казначей еле тащился, глядел в пол запавшими глазами. А вот, мосье распорядитель Гранье напротив, свеж был и ухожен, катился пузом вперёд, а за ним семенил его рыхлый, обрюзгший помощник мосье Тулон. Мосье Гранье гляделся уверенным — выступил вперёд, желая начать первым, однако его величество распорядился, дабы первым докладывал мосье казначей. Людовик просто-напросто не готов был поставить резолюцию под прошением мосье распорядителя — ему необходимо время, чтобы хорошенько обдумать ответ. Его величество не подал вида, что в чем-то не уверен. Усевшись поудобнее, он свирепо напал на топчущегося перед ним мосье казначея. — Мосье, — начал он грозно, пригвоздив казначея к месту. — Ристалище и пир были отменными, но извольте отчитаться, на какие средства все это было устроено? Ваша милость плачется, что казна не может покрыть расходы даже на войну с еретиками без роста налогов, однако вместе с тем вы закатываете пиры! Что все это значит? Мосье казначей потел, прощаясь со своей головой — он не давал распоряжений оплачивать что-либо из казны. Судорожно сглотнул он ком, что встал поперек горла… Миледи Алана внутри себя уже кипела: глупый мальчишка возомнил себя монархом. Ну, ничего, желторотый сопляк не сможет загнать ее в угол. — Помилуйте, сир, — приторно улыбнулась миледи, выйдя вперёд и заступив мосье казначея. — Сей пир — великодушный дар народу от мосье распорядителя гильдии «Водных торговцев» Гранье. — Да, от меня, — купец этого момента ждал: сейчас же выкатился на середину зала, закланялся, потрясая огромным животом. — Сир, вы убедились в том, что в столь тяжёлое время только купцы в состоянии прокормить народ, — продолжил он с довольной и сытой улыбкой. — Я не отказался от намерения получить градоуправление в свои руки, и надеюсь на то, что ваше величество примет разумное решение! Мосье Тулон скользнул к распорядителю и подал свиток, который мосье Гранье сейчас же выхватил да с неуклюжим поклоном протянул королю. — Я тщательно выбрал кандидата на должность купеческого прево и составил новое прошение, сир, — слащаво пропел мосье распорядитель, не сводя с румяного лица улыбки, из-за которой его щеки собирались в толстые складки. Прево Буало на сей раз стало нечем крыть — он торчал в отдалении и шаркал, шаркал пуленами. Народ был доволен пиром и ристалищем куда больше, нежели угодным Церкви и господу сожжением еврейской ереси и податями в пользу священной войны против катарийского мракобесия. Он и сам бы всё это свернул, но воля епископа гораздо сильнее его собственной. Его величество развернул прошение мосье распорядителя, принялся сосредоточенно перечитывать. Фамилия господина, которого мосье распорядитель предлагал назначить на должность купеческого прево, оказалась незнакомой… — Гильдия «Водных торговцев» поддержала идею борьбы с евреями, предложенную мосье Буало, — негромко напомнил о добродетелях купцов мосье Гранье. — Но, вместе с тем, мы не забываем о народе. «Воздать народу по потребностям», — слова мессира Стража точно ударили. Людовик опустил пергамент, потому как каллиграфические строчки для него превратились в непонятную рябь. Потребности народа ясно видны: война вытрясла из людей последние деньги. Народ голодает и ходит в лохмотьях, ведь заработок приходится отдавать в счёт непомерных налогов… Мосье писарь ожидал, когда его величество возьмётся за перо, и поставит резолюцию под прошением купца, но Людовик медлил. По воле отца Парижем должен править только королевский прево — отец сам назначил на эту должность мосье Буало. Мосье Буало устраивает и епископа Франциска. Но купцы могут наполнить казну и освободить народ от налогов… «Воздать народу по потребностям». Пальцы Людовика сжали перо, однако король так ничего и не написал. «Воздать народу по потребностям», — от кого-то он уже слышал эти слова. От кого-то из рыцарей? Или церковников? Или придворных? Азарт вычислить мессира Стража захватил, однако его величество так и не смог вспомнить, кто это произнес и когда. Раздумывая, Людовик мял пальцами край свитка, мосье распорядитель ковырял мозаику на полу носком пулены, томясь в ожидании. Мосье Ванс за спиной что-то шепнул, но король не разобрал его шепелявый и невнятный шёпот. Каркассон молчал — ему неинтересно то, что не касается войны. Миледи Алана приблизилась к мосье распорядителю и нечто сказала ему на ухо, но тут же отпрянула, стоило королю поднять глаза. — Миледи, прошу вас покинуть собрание! — король решил избавиться от ненавистной тётки. Надо же, прямо перед носом разводит какие-то интриги… И как он раньше этого не замечал? Неужели, при матушке был глупым ребенком? — Но, вы не имеете права принимать решения без регента! — возмутилась, было, герцогиня, однако его величество свирепо топнул ногой. — Вас ещё никто не назначал! — Людовик громыхнул, чтобы она, наконец, исчезла. — А посему — покиньте собрание, или прикажу запереть вас в башне! Услыхав о башне, миледи зашипела, но сделать ничего не могла. Несмотря на свое влияние, должность регента она пока не прибрала, и поэтому вынуждена была подчиниться. Злобно отпихнув стражника, который решил сопроводить ее к двери, миледи Алана фыркнула проклятие и ушла, гулко топая. Людовик почувствовал облегчение, когда за спиной тётки захлопнулась дверь. Даже дышать стало легче, да прояснился разум. Да, он сможет «воздать народу по потребностям», если передаст градоуправление купцам… Но, неужели, мессир Тайный Страж на стороне купцов? Внезапная догадка поразила и испугала: а настоящий ли Страж приходил за ключом? Кому вообще он отдал Королевский ключ? Огорошенный, король захотел вскочить и бежать к аббату, все рассказать ему, чтобы успели схватить вора… если он, конечно, вор. — Каково же ваше решение, сир? — подначивал мосье распорядитель, пританцовывая, уверенный, что градоуправление уже в руках купцов. Внешне Людовик хранил королевское спокойствие — чинно взял перо, возложил на конторку прошение мосье Гранье. Всё же, одному совету мосье Стража Людовик последует: не станет спешить. Взяв поудобнее перо, его величество написал на пергаменте мосье распорядителя так: «Отложить рассмотрение до следующего собрания». Перечитав написанное, дабы не допустить досадной ошибки, Людовик свернул прошение в свиток и с достоинством вручил пажу, дабы тот передал мосье распорядителю. Мосье Гранье развернул подписанный пергамент, и его румяное лицо перекосилось от изумления. — То есть, как это — отложить, сир? — толстый купец забулькал, часто моргая глазами-щелочками, почти незаметными в складках жира. — Но… — Ваше прошение будет рассмотрено на следующем собрании! — безапелляционно изрек король и поднялся с трона в знак того, что для мосье Гранье аудиенция окончена. Купец негодовал, но ослушаться короля не смел, да и не на руку ему перечить: во имя градоуправления он должен показать себя верным подданным, а не бунтовщиком. — Как обстоят дела с вагантами, Каркассон? — негромко осведомился его величество у сенешаля, когда лакеи закрыли двери за спинами купцов. Сенешаль пошаркал сапогами, а потом — отвесил поклон, дабы протянуть время да собраться с мыслями, и бодро ответил: — Ваше величество, я всюду выставил посты, солдаты патрулируют город. Если эти паршивцы нападут — будут схвачены! — Значит, не поймали, — непозволительно королю вздохнул Людовик, но сейчас же взял себя в руки и повелел: — Седлайте коней, мы выезжаем в часовню!***
Миледи Алана была вне себя от гнева: сопляк прилюдно выставил ее за дверь, опозорил да напомнил, что здесь она — никто. Но как же, когда ещё вчера она держала в руках власть? — Сильвия! — рявкнула миледи кормилице, которая старательно поправляла ее наряд. — Я думаю, нам пора позаботиться о мальчишке! Герцогиня понизила голос до зловещего шёпота, опасаясь быть подслушанной «ушастой стеной». Ходят слухи, что в замок вернулись Тайные Стражи, а значит, следует быть предельно осторожной. — Да, госпожа, — кивнула Сильвия, закончив нашивать на платье миледи длинный рукав. — Ты узнала, что ведьмак подарил королю? — угрюмо вопросила миледи, оглядывая работу Сильвии и разыскивая то, к чему могла бы придраться. — Его величество слишком аккуратны, госпожа, — уныло вздохнула кормилица, признавшись, что так и смогла стащить подарок от богомерзкого. — Черт! — зарычала миледи и в сердцах оторвала рукав. — Ты пришила криво, глупая гусыня! Швырнув рукав Сильвии в лицо, миледи Алана принялась грязно браниться, но вдруг умолкла и злорадно просияла, подняв указательный палец. — У меня созрел прекрасный план, дорогая, — миледи внезапно подобрела и позволила Сильвии приблизиться к себе и начать шитьё заново. — После прощания мы кое-что сделаем с тобой, и тогда он не отвертится! — Не переживайте, госпожа, — пропыхтела Сильвия, со всей старательностью орудуя иглой. — Не ведьмак это, а рисованный клоун, пешка епископа. — Ну, вот и узнаем, кто тут чья пешка, — ухмыльнулась герцогиня, довольная своей сообразительностью. — А сейчас — идём, нам пора!***
Мантия пришлась виконту точно впору. Полностью чёрная, длиной до пят, она была подбита алым бархатом, убрана золотым кантом да вышитыми золотыми крестами. В подобном одеянии Персиво походил на зловещего инквизитора, и чувствовал себя крайне неуютно. Миледи Алана во все глаза наблюдала за тем, как он облачается — Персиво желал сквозь землю провалиться, лишь бы не терпеть этот стыд. За спиной миледи ещё и Сильвия топталась и что-то ворчала себе под горбатый старческий нос. Застегнув последнюю пряжку и проверив крепление меча, виконт хотел уйти, но не тут-то было: миледи Алана мёртвой хваткой вцепилась в рукав. — Мне кажется, или ты повадился к миледи Аделин? — подозрительно прищурилась герцогиня, схватив Персиво за новый воротник и смяв его. — Нет… — поспешил отказаться виконт, догадавшись, что миледи совсем не по нраву придётся, если чёрт его дернет «повадиться». С тех пор, как его заставили служить при дворе, Персиво сидел тише мыши и даже не помышлял о девах. Чувство вины перед Люсиль съело его до костей. Сколько раз обещал он жениться на ней, а сам даже не приезжает повидаться. Не мудрено будет, если Люсиль уже уверилась в том, что он променял их любовь на выгодную женитьбу на кузине короля. — Ты помнишь пажа, которого сожгли? — прошипела миледи Алана, оттолкнув виконта со злостью. Персиво молчал. Он понял уже, что чем больше говоришь с миледи — тем сильнее она придирается. Виконт терпел её ядовитые ухмылки и ждал, пока герцогиня изволит выговориться. Тогда её светлость отцепится сама. — Должен понимать, что эта сошка не годится в ведьмаки! — миледи продолжала шипеть, чинно прохаживаясь мимо виконта, уничтожая его надменными взглядами. — Если ты водишься с его святейшеством — то уже знаешь, что паж, — остановившись, герцогиня выдержала многозначительную паузу. — Поплатился за попытку пробиться на трон за счёт женитьбы на миледи маркизе! Персиво мог бы напомнить её светлости о воле короля. Мог бы добавить, что победителем турнира считается он… Но, виконт ощутил облегчение, когда миледи сама запретила ему подходить к нелюбимой невесте. — Какой ты послушный! — довольно заключила миледи Алана и повелительно махнула рукой Сильвии. Та на невидимку походила: торчала в тени и молчала, как рыба, пока говорила госпожа. — Налей господину виконту вина, да поживее! — распорядилась миледи Алана, а сама — скользнула к Персиво и обвила руками его шею, прильнула… как гадюка, нашедшая тепло. Стоя около неё, Персиво и впрямь чувствовал себя так, словно на нём гадюка: вот-вот жало вонзит. Сильвия поклонилась и побрела к столу хромоного переваливаясь. Сильвия пыталась ходить изящнее и тише, как подобает королевской прислуге, что получалось у неё из рук вон плохо. Она схватила со стола кувшин, принялась лить в кубок, который затем с поклоном протянула миледи Алане. Солнце глядело в окно, лучи играли на гранях рубинов, которыми оказался кубок покрыт. — В этой мантии ты идеален, дорогой, — пропела миледи Алана, заглянув виконту в глаза злеными ведьминскими глазищами. Она выхватила у Сильвии драгоценный кубок, однако пить не стала. Вместо этого она принялась деловито отряхивать да охлопывать на Персиво новую мантию, зачем-то нахваливая работу портного. Персиво всё чудился подвох, но понять, какой, он так и не смог. Сильвия безмолвно отдалилась, вновь превратившись в тёмную тень. Зловещую тень. Виконту она не нравилась… Сейчас не нравилась. В прошлом году, когда он служил пажом, она была другой, более добродушной, что ли. — Выпей вина, дорогой, — миледи игриво протянула виконту свой кубок, однако тот не спешил брать его. Пить вино совсем не хотелось: ему предстоит проехать верхом через весь город в душной мантии, под знойным солнцем, а если ещё и вина выпить — можно прямо в седле сомлеть. Персиво так и не понял, для чего епископ решил перенести прощание с её величеством в Нотр-Дам… Хотя, это не его дело. — Ну, что же ты! — герцогиня сдвинула брови и сунула виконту кубок насильно. — Не смей отказываться, когда я предлагаю! Персиво некуда было деться: он сделал маленький глоток… Странное вино какое-то, едва уловимая горечь неприятно нарушила букет. Миледи Алана улыбалась, жеманно поправляя локоны, однако сквозила в ней какая-то фальшь, натянутость, будто бы герцогиня чем-то весьма недовольна. Персиво хотел побыстрее отделаться от нее, и поэтому, отставив кубок на подоконник, увернулся от ее противных объятий и покинул покои миледи, не оглядываясь. Ощущал ли он скорбь в душе, как положено верному подданному и королевскому рыцарю? Возможно, такой и есть истинная скорбь: гнетущее ощущение того, что мир оборвался и никогда уже не будет прежним.***
Виконт не заметил, как потерялся на Ситэ — срезать хотел, но забурился в какой-то проулок — узкий, затхлый, где аж конь от миазмов шарахался. Проулок становился всё уже, но виконт упрямо вёл коня вперёд, все надеялся, что ещё один ветхий, почернелый дом — и он окажется у часовни. Посреди итак тесного проезда навалили какие-то баррикады: хлам, ломаные доски, которые уже успели плесенью покрыться. Виконту пришлось свернуть, чтобы сохранить ноги своего коня. Скоро Персиво и небо видеть перестал: нависали над головой верхние этажи. Виконт пытался спросить у кого-нибудь дорогу, но люди, что встречались ему, только отшатывались и сбегали, как от прокаженного. — Чёрт! — со злостью выплюнул виконт, когда очередной тип в каком-то драном балахоне задал стрекача. Он угостил коня шпорами, желая поскорее выбраться, но понял, что оказался в непролазном тупике. На его пути торчал какой-то кабак без вывески, неслись из-за настежь распахнутых дверей пьяные песни. Пели гундосо, невнятно, но некоторые слова виконт, всё-таки, различил. «…В самом деле честь и совесть оскудели…» — тянул пьяный голос, а ещё — раздавались глухие удары, будто бы некто бухал кулаком по столу. Виконт остановил коня и спрыгнул на грязную мостовую — он зайдет туда и спросит дорогу у того, кто более-менее трезв. Конь фыркал и бил копытом, пару раз порывался ускакать, но Персиво привязал его к какой-то ржавой железяке, которая невесть зачем торчала из стены. Обходя накиданный прямо под ноги хлам, он приблизился к открытому входу. Мгла и невыносимый бражный дух встретили его. «Правда спит, убит закон, — завывал тип, который виднелся за одним из кособоких столов. — Превратился храм в притон». Очень странная песня для обычного пьяницы… Мало того, он тут один: другие столы пустуют, и хозяина тоже не видно. — Прошу прощения, мосье, — Персиво постарался быть вежливым. — Я… Незнакомец резко оборвал песню, и под низким потолком повисла невероятно глухая тишина. Пугающая. Человек поднял голову дерганным птичьим движением — в полумраке показалось, будто и глаз у него нет: тёмные провалы, как в голом черепе. Виконту тут было неуютно до дрожи в коленях, но он пересилил себя — обогнул люстру, которая почему-то не под потолком висела, а валялась на полу, приблизился к единственному посетителю странного места. Тот поднялся на ноги — карлик какой-то, и по грудь не будет виконту. Но не подошёл, на месте остался торчать. — Шагнёшь к зверю, и потеряешь душу, — глухо буркнул он, не сводя с Персиво тяжёлого взгляда. — Не смей бежать за жертвенной овцой! — Что? — не понял Персиво. Но незнакомец исчез — развернулся, сделал шаг и пропал, будто не бывало его. Отшатнулся виконт, рванул из проклятого места прочь. Никакой это не кабак, а давно покинутые и погорелые развалины. И не брагой тут воняет, а гарью и тленом. Вырвавшись наружу, Персиво схватил ртом порцию свежего воздуха. Конь его будто обезумел, рвался, ржал и почти порвал поводья. Надо бежать, прочь, подальше, а и правда, лишится души. Конь успокоился, едва Персиво к нему подошёл. Позволил потрепать себя по холке, однако мотнул головой и нетерпеливо фыркнул, призвав хозяина не медлить. Отдуваясь, Персиво взгромоздился в седло. Он не знал, куда ему ехать, повернул наугад. — Эй, да вот ты где! — услыхал он позади знакомый голос. — Чего шатаешься? Опоздаешь — нас всех обезглавят к собачьим чертям! Окрик заставил виконта опомниться. Вздрогнув, взглянул он вокруг иными глазами и осознал, что правит коня в глухую стену. Он хотел крикнуть, что уже едет, но из горла вырвался хриплый стон — Да что с тобой такое? — бесновался справа другой голос. — Давно уже должен был приползти к часовне, дуралей! Виконт провернулся и увидал справа от себя проезд, которого совсем недавно тут не было и в помине. Проезд на знакомую дорогу и охотников, собравшихся в узком просвете между щербатыми стенами. Всех троих, обряженных точно в такие же черные мантии, как и он сам. Удивился виконт: что они-то забыли на прощании с ее величеством? Персиво чувствовал себя опьяневшим. Соображал плохо, и в голове поднялась противная надсадная боль. Да, карлик проклятый ему померещился… Но не мог же виконт напиться до дьявольских видений одним несчастным глоточком вина? Фон Кам рычал на него, бранил, но Персиво не проронил ни слова. Он пристроился в хвост, чтобы его меньше замечали.***
Мидели Кьюнгонда была сама не своя. Могло бы показаться, что она страшно рассержена, но — нет. В густо подведенных глазах миледи стояли слёзы, а щёки были бледны и без риса. Миледи Кьюнгонда бегала от зеркала к окну и обратно, бормотала что-то, и время от времени смахивала слёзы ладонью, размазывая уголь по лицу. Она позвала к себе Люсиль, но сейчас же позабыла о ней, и та стояла, потупившись, да ждала распоряжений. Миледи бормотала что-то о том, что нанятый мессиром Д’Лораном дом слишком дорогой, что он мог бы и подешевле найти, и что вообще им пора уезжать из Парижа… Ни слова о смерти королевы и о том, что им скоро ехать на заупокойную мессу. На мессе Люсиль надеялась увидеть Персиво — хоть одним глазом взглянуть. В последний раз, и хоть безмолвно попрощаться. Персиво сражался за руку королевской кузины, он служит при дворе и живёт в замке. Зачем мессиру виконту крестьянка, когда богатство, слава и выгодная женитьба у него в кармане? — Миледи, я бы хотела вернуться в Ле-Бли, — чуть слышно проронила Люсиль, не решаясь поднять глаза от новых пулен, в которых ей было очень неудобно ходить. — Это ещё почему? — выразила недовольство миледи Кьюнгонда, застряв напротив окна. Она повернулась к Люсиль, навалившись спиной на подоконник, и та решила, что госпожа ударит её. — Мессир Персиво служит при дворе, помолвлен с миледи маркизой, — горько вздохнула Люсиль, теребя атласный пояс нового платья, которое обязана была носить вместо хлопковой котты служанки. — И что? — изрекла миледи, сварливо перебив ее. — Я не хочу, чтобы мессир потерял место из-за того, что не женится на ее милости, — решилась Люсиль, с трудом сдерживая слёзы. Она боялась. Боялась Этьена, дядюшку Эдуара, инквизиторов и ещё чего-то — непонятного и жуткого, что существовало с ней всегда и пугало с самого детства. И ещё — остро понимала, что в семействе графа, а тем более, в Париже, она лишняя. Она — причина неудач мессира Персиво. Мессир Альфонс мог бы легко отправить ее на плаху. Горький стыд гнал её назад, спрятаться и никогда не попадаться виконту на глаза. — Что-то ты слишком умная! — выплюнула миледи Кьюнгонда скрипучим голосом. — Но бессребренница, каких поискать! Овечка! Будь же хоть капельку расторопнее, а то я решу, что ты охладела к моему дорогому племяннику! — Я люблю мессира Персиво и желаю ему счастья… Не хочу, чтобы он из-за меня пострадал, — выдавила Люсиль. — Ты не похожа на крестьянку! — почему-то решила миледи Кьюнгонда. — Болтливая, как ведьма, чёрт бы тебя подрал! А знаешь… Миледи внезапно подобрела, расплывшись в очень странной, слегка безумной улыбке. Шагнув к Люсиль, она не стала ее бить. Напротив, обняла, будто родную дочь и заговорщики шепнула: — Вот что, дорогая! Как только мессир Альфонс найдёт моего сына — я надеру ему уши и снова отправлю к этой маркизе! Ладно, он увалень, драться может только с пирогами… Но в словесах-то Арно силён! Маркиза увлечется им и сама за него захочет, а ты будь во всеоружии! Раскисла тут, как квашня! Я тут кое-что придумала — мессир виконт сам к тебе прибежит! Мидели Кьюнгонда ее отпустила и, странно пританцовывая, направилась к двери. Люсиль, как полагается компаньонке, хотела пойти за ней, но миледи отрицательно покачала головой. — Тут сиди и жди меня! — зашипела госпожа, жестом заставив Люсиль опуститься на лавку и не вставать. — Вот увидишь, он сам к тебе прибежит! Ухмыльнувшись, миледи Кьюнгонда ещё раз повернулась вокруг себя и исчезла за дверью. Мессир Д’Лоран сидел за столом и перед ним лежал развязанный кошель. Граф подсчитывал монеты, что остались от взятого в Париж, и всё больше мрачнел. Слишком много потратил он всего за пару недель, однако почти ничего не добился. — Шельма… — сквозь зубы прошипел мессир Д’Лоран, ругая проклятого фон Кама. За репутацию для Персиво граф отвалил ему столько же, сколько вся швейная мануфактура приносит ему за полгода. С одной стороны, охотник отработал на славу каждый уплаченный графом денье: у Персиво теперь есть твёрдая репутация героя и солидная должность при дворе. Но, с другой… Втянул его в какие-то интриги, которых мессир Д’Лоран пока не поймёт. Граф бы просто забрал непутёвого сына домой и забыл бы обо всем — пускай, бездельничает себе и малюет поэмы, лишь бы был живой. Мессиру Д’Лорану уже и женитьба Персиво на королевской кузине не нужна. Они решили выдать её за Ванса — и пускай, выдают. Мосье Старший советник — самая лучшая партия для миледи маркизы. В Париже мессир Д’Лоран нанял дорогой добротный дом — у старого еврея, в определённых кругах известного, как тёртый ростовщик. Сделал он это неспроста — нет, графа вовсе не интересовали грабительские ссуды, его интересовало иное. К ростовщикам всегда приходят люди — разные, и много. Мессир Д’Лоран надеялся узнать от хитрого старика хоть толику о господине, который надул мессира Амбруаза. Пора бы вернуть замок и отправить сестрицу с племянником восвояси. Склочная сплетница и ее нерадивый отпрыск графу порядком надоели. Очень может быть, что именно из-за своей семейки мессир Амбруаз и получил прозвище Из-Похода-В-Поход: он просто не хотел возвращаться домой. В дверь постучали, чего мессир Д’Лоран не ожидал — граф несолидно вздрогнул и принялся сгребать все монеты в кошель. — Кого там нелёгкая принесла? — проворчал он, уверившись в том, что его решил побеспокоить Жак. — Мой дорогой брат, — из-за двери показалась заплаканная миледи Кьюнгонда, и у мессира Д’Лорана аж зубы свело. После позорного для Черного рыцаря ристалища миледи Кьюнгонда уже валялась у графа в ногах: Арно как сбежал с поля брани, так и пропал. Ни слуху ни духу о нем, как в воду канул. Миледи причитала, как оглашенная, что ее глупый сын с горя забурился в кабак и напился. Молила найти его раньше, чем ночной обходчик выудит из канавы его труп с проломленной башкой. Арно не нашелся до сих пор. Мессир Д’Лоран ожидал, что сестрица вновь заведёт эту шарманку. — Есть ли весточка от Арно, Альфонс? — миледи Кьюнгонда жалобно всхлипнула, пристроившись за стол напротив графа. Она и не взглянула на золотые, которые мессир Д’Лоран не успел убрать, хотя в любой другой момент обязательно бросила бы что-то едкое об излишней расточительности. — Пока нет, — сухо буркнул граф, смахнув деньги в кошель. Один золотой упал под стол и затерялся на полу, однако мессир Д’Лоран его не заметил, так сильно был раздражен. — Чья мысль была отправить его на ристалище, чёрт? — фыркнул мессир, завязав кошель потуже. — Увальня такого стоеросового — зачем? — Ах, Альфонс, мой бедный сын воспылал к маркизе, — снова всхлипнула миледи Кьюнгонда и раскрыла веер, обмахивая им залитое слезами лицо. — На войну бы отправил, черт! — сердито огрызнулся мессир Д’Лоран. — Только пользы с него… Черт! Зарубят в первом же бою! Сестрица уж не всхлипывала, а плакала, с треском складывая и раскрывая веер. После гибели Амбруаза у миледи Кьюнгонды не осталось близких людей — о единственном сыне она печётся пуще собственной души. Мессиру Д’Лорану стало жаль сестрицу. Да и племянника жаль — не виноват он, что его не учили сражаться, а платили фон Каму за репутацию. — Никуда не денется ваш сын, — беззлобно пробормотал граф, взглянув на сестрицу с сочувствием. — Поболтается пару дней и вернётся. Может быть, он домой поехал… Нам тоже пора уже, чёрт побери. — Сам? Без лошади? В турнирных доспехах? — не унималась миледи Кьюнгонда, стиснув веер так, что тот треснул. — Ах, Альфонс! Внезапно миледи Кьюнгонда схватилась за сердце и обмякла, закатив глаза. Она свалилась бы на пол, если бы мессир Д’Лоран не успел её подхватить. Мидели была бледна, и тяжело дышала, да и вообще, выглядела совсем нездоровой. Кряхтя, мессир Д’Лоран кое-как поднял дородную сестрицу на руки и с трудом перенес на куцую сидячую кровать, которой уже лет сто. Кровать оказалась до ужаса ветхой: затрещала под миледи, на пол с нее посыпалась труха. Мидели Кьюнгонда заныла, приоткрыв глаза, да заворочалась, от чего труха пуще прежнего полетела. — Мой сын… — пролепетала она, болезненно взглянув на мессира Альфонса. — Не беспокойстесь, сестрица, как только закончится месса, я займусь его поисками, — выдавил граф, поправляя под головой миледи Кьюнгонды неудобные, расшитые птицами подушки. — Я пошлю за лекарем, думаю, вам не стоит покидать покои сегодня. Мессир Д’Лоран спешил — сам мог опоздать на мессу, что непозволительно для будущего члена королевской семьи. Оставив сестрицу лежащей, он быстро и шумно проследовал к двери, на ходу отправив Люсиль за лекарем. Люсиль испугали болезненные стоны миледи Кьюнгонды — она вбежала в покои бегом. — Вам нездоровится, миледи? — обеспокоилась Люсиль, увидав хозяйку лежащей. — Эх ты, садовая твоя голова! — насмешливо изрекла миледи Кьюнгонда, приподнявшись на локте. — Мала ещё, чтобы понимать! Чем больше ты за кавалером бегаешь — тем дальше он уплывает! А как только исчезаешь — так летит к тебе, как пчела на мед! Помяни моё слово: не сегодня — завтра мессир Персиво будет здесь! — Мы не едем на мессу? — пролепетала Люсиль, испугавшись ещё сильнее: она не сможет увидеть Персиво. Для неё счастьем было видеть мессира виконта и краем глаза. — Конечно же, нет! — выкрикнула миледи. — И не спорь со мной, а лучше к булочнику сбегай, хочу послаще! — Слушаюсь, миледи, — Люсиль ничего не оставалось, как поклониться и исполнять приказ.***
Из-за нытья сестрицы, мессир Д’Лоран едва не опоздал. Нёсся во весь опор — подлетел к часовне, когда уже выносили гроб. Людей вокруг скопилось без счёта — обочины наводнило море чёрных одежд. Плач стоял, и слышались всхлипы, но прорывалась и глухая злобная ругань. Среди чёрных одежд сверкали на солнце доспехи — солдат королевской армии тут даже больше, чем тех, кто пришёл скорбеть. Мессир Д’Лоран едва нашёл место у коновязи, дабы оставить коня, даже кого-то отпихнул… Солдаты сторожили часовню — оцепили плотным кольцом, выстроились в шеренги перед входом. Их руки лежали на рукоятях мечей, и это страх: все боятся внезапного нападения вагантов. Да кто-то ещё слушок пустил, что среди ряженых шутов могут таиться убийцы. Мессир Д’Лоран протолкался в первые ряды: хотел увидеть Персиво среди множества рыцарей. Что-то не видно его, или просто не узнаваем в доспехах. Глашатай дунул в рог, и тот загудел протяжно и жалобно. Люди притихли, а на высоком, крутом крыльце часовни показался епископ Франциск. За ним медленно выполз аббат Бенуа, да отец-инквизитор Филипп вышел последним, неся высокий деревянный крест. Мессир Д’Лоран бросил на духовенство беглый взгляд. Где же, чёрт возьми, Персиво? Граф топтался в шумной толпе, каждый в которой норовил его оттеснить, пихал локтями особо напористых. Но замер, когда, наконец, заметил сына. Персиво оказался среди носильщиков гроба: топал в середине между Каркассоном и… фон Камом. Бледного змея ни с кем не перепутать — именно он шагает перед Персиво. Граф стиснул кулаки, злясь на самого себя: он сам связался с проклятым охотником, в погоне за блистательной репутацией для сына. Сам и виноват в том, что гад сделал из Персиво пешку.