Странные рассказки

...Есть где-то — может быть, рядом, совсем рядом, может быть, на краю света — Лес Изначальный. От того Леса пошли все леса — большие и малые, и каждый лес, каждый лесной дух хранит память о нём. Шумят вековечные дубы на ветру — стражи Леса, ступает порой по узким тропам белый олень — ныне лишь сказка в мире людей; в глубине Леса, где вечно царит зелёный полумрак, расцветает папоротник, а в домиках из обросших мхом коряг, средь узловатых корней да меж мшистых валунов живут лесные тролли и выращивают разноцветные мхи. А в сплетении ветвей можно увидеть мордочку лесного духа... В каждой тени, в трещине коры, под узловатыми корнями лесных патриархов, под камнем, в ясном, звонком роднике, в глубоком омуте, над которым склоняются длиннокосые гибкие ивы, и в тихой лесной заводи — рядом с обычными зверями и птицами, что, впрочем, крупнее, величавее и грациознее своих сородичей из прочих лесов, обитают неявные создания. Иной камень похож на чей-то мудрый лик; у скользнувшей змеи — кошачья голова и две кошачьи лапы*; изредка доносится из-под земли — там, где кругом стоят серо-синие валуны, — странная музыка, глухая барабанная дробь, а то и пение. Редко-редко выбираются на поверхность подземные жители. В ложбинах, заросших папоротником, бегут по камням звонкие, прозрачные лесные речушки; над омутами, где по берегам растут ирисы, расчёсывают волосы цветочные девы, перекликаются с водяным. Выходит на берег порой конёк, самый слабый и маленький из вольных кэльпи, гарцует, изгибая шею, показывая себя; цветочные девушки со смехом ласкают его, расчёсывают длинные гриву и хвост, украшают цветами и перьями папоротника. Высохнув, конёк вновь бросается в омут — водяные кони не живут на суше. Ночами зажигают свои фонарики светлячки, загораются глаза хищников, призрачным мертвенным светом светятся гнилушки. Лесные тролли запускают на ночь светлячков в слюдяные фонарики — и домики их от мерцания живого света становятся уютнее. По ночам тролли ходят друг к другу в гости, хвастаются выращенными мхами и лишайниками всех цветов и оттенков, что только есть на свете. На серебристых в лунном сиянии полянах, где светится колдовским светом каждая травинка и чертят мерцающие узоры, будто выводя мелодию, светлячки, танцуют крохотные крылатые духи цветов и духи деревьев; мгновенье — танцуют длинноволосые гибкие девы и юноши, мгновенье — склоняют гибкие ветви, будто под ветром, клёны, яблони, берёзы, стройные буки, рябины и молоденькие хрупкие сосенки. Призрачная мелодия флейты, на которой играет козлоногий лесной дух, ведёт их, серебристая, как свет луны. В низине, где лежит озеро Забвения — всякий, кто испьёт воды из него и дождётся, пока непроглядные воды озера отразят его, обретёт свободу от воспоминаний, ото всей своей прошлой жизни, — живёт туман — молочно-серебристая живая мгла. Деревья в тумане кажутся кряжистыми великанами, что вот-вот шагнут с места, кусты — диковинными зверями, что обитают лишь в тумане, а камни по берегам озера — заснувшими троллями. Воспоминания навечно остаются жить в озере, печальными безмолвными призраками скитаются в тумане; в грибных кругах танцуют бледные огоньки, и бродят здесь по тропам задумчивые звери с человечьими лицами. Печален и мудр лик их, странно соразмерен весь облик; неслышно ступают оленьи копытца, не приминая ни травинки на лесных лугах; грезят о неведомом дивные звери. В глубине древнего Леса, леса истинного, того самого, частью которого до сих пор остаётся всякий лес, обитает Лесной Король. Он так давно живёт здесь, что позабыл, кем был когда-то: прошлое тонет в серебристом тумане над озером Забвения, что в самой чаще. Из узорных кленовых листьев, сшитых паутиной, подпоясан плющом, оторочен пушистым мхом наряд Короля, из молочного тумана плащ лежит на плечах, из мягчайшей коры сапоги, из цветущего терна венец на прядях живого звёздного серебра. Король слушает Лес, что звучит для него зримой музыкой, не вмешивается в жизнь зверей и прочих лесных обитателей, но каждый из них может прийти к нему за исцелением или защитой, и он равно будет добр к волку и хищной росомахе и благородному оленю с пугливым зайцем, и к самому маленькому троллю. Лес — живой, и невозможно хранить и беречь — живое, не зная сострадания и милосердия. Присмиревший волк будет целовать языком тонкие пальцы, даже если они причинят невольную боль, а сварливая росомаха вдруг притихнет почти робко, ища его ласки, и лесная горлица доверчиво опустится на плечо владыки. И ни один зверь не тронет другого возле лесного короля, что живёт под холмом. Оградою — осины, переплетенье гибких ветвей рябин и диких яблонь, будто коридор, дальше — холм, весной расцветающий золотыми огоньками первоцветов, летом — голубыми колокольчиками, и череда покоев под ним, залы, уходящие в темноту. Король не спускается туда, дальше: зачем? Кажется, что там, в почти-живой темноте, таится его прошлая жизнь, но память ему ни к чему. Довольно и светлых сумерек комнат наверху. Лес — его жизнь и его дыханье. Зимой покои хладно-серебристы, драгоценны, и каждая веточка деревьев, что окружили холм, сияет алмазною крошкой; ночами снег мягко мерцает под звёздами, что, кажется, запутались в ветвях, отчего всё вокруг кажется лишь призрачным видением. Закроешь глаза — и всё исчезнет вмиг. Король слушает сонный Лес, ступает по снегу, почти не оставляя следов, и холод не властен над ним, а снег — будто цветы расцветают под ступнями — невиданные, серебристые, пушисто-льдистые. Весной ярче сияют серебристые глаза Короля, будто возрождающегося, пробуждающегося ото сна вместе со своим Лесом, распускаются цветы там, где прошёл лесной Владыка, там, где коснулся рукой сладко спящих бутонов на ветвях, и дивные покои его прорастают перелесками и подснежниками, утопают в белой пене яблоневого цвета. Прозеленью, потом и яркой летней зеленью замерцают очи Короля к лету, когда оденет изумрудные одежды Лес, янтарные, будто у лиса, станут осенью, когда Лес сменит изумрудные шелка на ало-золотые бархат и парчу, и вновь звёздно-серебристые, будто подёрнутые инеем звёзды, — к зиме. Тишина и пустота в покоях под холмом, в вечных серебристых сумерках, где теряются высокие своды королевских чертогов, и, там, в выси, кажется, даже мерцают звёзды — будто вместо каменных сводов — открытое ночное небо. Король неслышно ступает по мху, устлавшему полы живым ковром, мимоходом ласкает веточку, что тянется прямо от стены. Есть у Короля драгоценности помимо Леса, что поставлен беречь — кем и когда — неведомо, — драгоценности, что таковы лишь для него. Лежат драгоценности на бархате мха: обломок изящного обруча, увитого серебряными листьями; белая витая раковина — Король берёт иногда её в руки, со странным выражением, будто пытаясь вспомнить что-то, слушает, склонив голову, далёкий шум волн — то море давно пересохло, и лишь раковины остались в песке, но песня волн осталась; ветхий свиток — попробуй развернуть — и рассыпется; фибула в виде листа. Странно задумчив Король, ласкает кончиками пальцев вещи, что должны многое значить для него... Чем ближе к Сердцу Леса — тем выше и толще деревья, тем ближе друг к другу растут, и солнце не может пробиться сквозь густые кроны. Оттого вечно царят здесь зелёные прохладные сумерки, земля устлана мхом, будто пушистым ковром, и мхом укрыты стволы древних деревьев. В Сердце Леса нежданно поляна, расступаются кругом деревья, а за ними — тьма. Не бездонный непроглядный мрак, а мерцающая темнота, будто светящаяся своей чернотой. Некогда Лес был светлым, но когда-то тьма пришла в него - и осталась, обитателям Леса и его Владыке пришлось учиться жить с этим. Король — ни одна травинка, ни один цветок не приминаются под лёгкой поступью — обходит боярышник и терн, что стали оградой Сердцу Леса, проводит ладонью по колючим, пытающимся отдёрнуться, не ранить, ветвям, оставляя капли алой крови, что такая же, как у всех живых, и капли впитываются тут же — будто и не было их. За ним вьются призрачными змейками в траве воспоминания, живущие в лесу, звучащие порой забытыми голосами, отчего глуше звучит музыка Леса, и ступает изящная косуля, сторожко поводя ушами-лепестками. У терновой границы, расступающейся перед Королём, косуля останавливается, не смея идти дальше, перебирает в нетерпении тонкими ногами. Ей страшно, все инстинкты в голос велят убегать как можно дальше от непонятного-живого-опасного, что таится рядом, и она никак не может понять, зачем мучает себя Владыка. К рукам Короля тьма ластится, обвивает запястья, льнёт к груди — и он бледнеет, будто сама жизнь уходит из него, выпиваемая сияющей живой тьмой. Потом Король долго лежит у себя в покоях — закрыв глаза, недвижный, пока не осмеливаются заглянуть встревоженные звери. Волк — некогда исцелённый волчонок, которого король подобрал едва живым, истинный волк, не чета обычным лесным собратьям, исполненный грации и достоинства крупный зверь, — ложится рядом, грея мохнатым боком, — живое тепло; косуля приносит душистые травы, кладёт у изголовья, трогает бархатистыми губами лоб; приносят в дар орехи озорные белки, вместе с бурундуками расчёсывают длинные пряди — живое серебро, убирают цветами и красивыми листочками; вздыхают горестно, не решаясь приблизиться, прячась меж корней, под валунами лохматые лесные тролли и, фыркая, мотает тяжёлой головой косматый медведь, притащивший медовые соты. Волк и косуля и не смотрят друг на друга, не знают, что начинают меняться, — ярче горят, светятся разумом глаза, и начинает светлеть, отливать далёким эхом чистого света Белого Оленя их шерсть — быть обоим хранителями Леса, и век их будет куда дольше звериного. Король отдаёт Лесу всего себя и взамен получает его доверие и любовь, слыша его музыку, чувствуя каждый росток и травинку в нём, ощущая восторг сильного тела и свободы бега лесного зверя, довольство лесной птицы, выводящей звонкую трель и легко вспархивающей над морем листвы, радость звонкого ключа с ледяной прозрачной водой — и слыша зов своих хранителей, зверей, чья шерсть бела, будто снег, глядя их глазами, тех, кто помогает владыке беречь и хранить великий Лес и его обитателей. Тьма — сердце древнего Леса, но Король — его душа. Даже если бьётся сердце, без души Лес будет всё равно что мёртв. Единственное, что неподвластно владыке Леса и всех его созданий, явных и неявных, — болото. Вода — всегда врата, а болото, трясина — провал реальности, место, где искажается, изъеденная, сама ткань мира, где мутнеет река времени, и отдельные потоки её сплетаются в клубок без начала и конца. Провал, сквозь который может прийти что угодно. Болото — владения болотника, изредка чуть шевелится полусгнивший, весь в тине пень, что торчит из чёрной воды, и цветёт на лохматой кочке серебристый нежный цветок. Цветок тот — дочь болотника и жены его, прекрасной Лебеди, с платьем из перьев потерявшей навек синее небо, скрытое от нее гиблой топью. Днём светится в зелёном прохладном полумраке тёплым светом болотный янтарь*, а вязкими ночами вспыхивают над болотом бледные огоньки. Там, где заканчивается изумрудная трава и гаснет живой янтарь ягод, где начинаются торфяные топи, под туманом испарений и непроницаемо-чёрной водой живёт что-то, чего боятся серые и зелёные лягушки, прекрасноглазые жабы и опасается сам болотник, ворочается порой сонно — ночами врассыпную бросаются болотные огоньки, будто тоже боясь чего-то.Владыка Леса, явных и неявных созданий его, не терпит в своих владениях не-живого, нежити, что одним существованием своим противоречит жизни и всему тому, что хранит Король, — примчавшись к болоту, чуя беду, туда, где услыхал неверные ноты в музыке Леса, сияющий Белый олень наклоняет голову, угрожая рогами, что куда острее и опаснее, чем бывают обычно у его родичей обычной масти, фыркая, взрывает землю копытом. Ворча, древняя тварь, чуждая миру, убирается обратно в воду, прячется в мягкий ил, до поры засыпая. Среди Леса спит Город, и звенит едва заметно тишина и пустота в нём — ни единой живой души нет здесь безмерно давно. Соединённые ныне полуразрушенной высокой стеной, некогда бывшей надёжной защитой, стройные дозорные башенки пусты — не зажжётся там больше сигнальный огонь. Город из белого камня невообразимо стар; построенный неведомо кем там, где никогда не ступала нога человека, он постепенно уступает натиску Леса, что отвоёвывает некогда отнятое у него. Только лисицы и еноты изредка осмеливаются проникать сквозь провалы в стенах, бродят по мостовым пустых улиц, где не осталось даже призраков воспоминаний, живущих в мёртвых городах, забредают на выложенную мозаичной плиткой (мозаика изображает диковинных зверей и птиц, оплетённых причудливым растительным узором) круглую площадь, где в чаше фонтана в виде большой белой птицы, распростёршей крылья, плещется зеленоватая вода. И прямыми лучами — как видно, жители не боялись врагов — расходятся от площади восемь улиц, где глядят слепыми арками окон печальные опустевшие дома, кое-где увитые одичавшим виноградом. И лишь шуршанье высохших тонких серых теней листьев на мостовых наполняет звенящую тишину, тишину безвременья. Никому не достанутся знания ушедшего народа, что сохранились в библиотеках, что похожи на храмы с полукруглыми арками входов, украшенных изящной вязью переплетённых рун, охраняемых печальными мраморными крылатыми стражами, — на тонких полупрозрачных пластинках золотистого и белого камня, в старых книгах и хрупких свитках, оберегаемых силою, пережившей своих создателей. Некогда дивные сады одичали, заросли ежевикой, переплелись ветвями дикие яблони, таится в тени получахлый миндаль, вместо пышных садовых роз робко и нежно благоухает шиповник. Городская стена заросла орешником и плющом, белые плиты дороги, ведущей от городских ворот и окаймлённой кустами боярышника и диких роз, через несколько шагов исчезают в буйной зелени, смыкающейся над ними, но Белый город — странно-изящные дома, не дающиеся мху и плесени, обманчиво хрупкие стройные башенки с серебряными куполами, ажурные мостики, балкончики и невесомое плетение воздушных переходов меж домами — всё-таки ещё не сдаётся, и ни один лесной дух не осмеливается зайти за полуразрушенные стены с вязью серебристых рун. Нежным сиянием в темноте ночи светятся белые камни стен, будто впитав свет звёзд, и едва заметно дрожит в лунные ночи воздух над Городом, будто от замирающей дивной музыки по ту сторону слуха. Ступает по узкой звериной тропе, касаясь листьев и стволов кончиками пальцев, лесной Владыка, неся с собой благоуханье мёда, лесных трав и цветов, — и бежит легко и стремительно дальше Белый олень, гордо неся тяжёлую корону рогов, летит, не нуждаясь ни в дорогах, ни в тропинках, перемахивая буреломы, овраги и лощины, не уклоняясь от веток и сучков, что сами торопливо отодвигаются перед стремительным бегом дивного зверя, чья шкура не просто бела — отливает чистым бело-серебряным светом; и взмывает над лесом, уходящим за горизонт шепчущим зелёным морем, громадная белая птица. Синеет за Лесом Изначальное море, дрожит в лунные ночи над водами песня Морского Народа, набегают волны — белогривые пенные скакуны, выкормленные чистым морским мёдом, — на песчаный берег, что, как стражи, хранят могучие сосны, и смыкается за горизонтом небо с водой. Пока живёт Лес Изначальный, пока хранит свою душу — будут жить все леса на Земле... * Примула, она же первоцвет весенний, она же «весенняя трава». По легендам, помогает видеть незримое, находить клады и отпирать любые замки. *Болотный янтарь — морошка *Черный змей с головой кошки и двумя кошачьими лапами — татцельвурм, который, понятно, относится к другой мифологии, но удержаться я не смогла. К тому же, легенда о том, что все кошки до некоего изменения были змеями, относится уже к кельтской мифологии. *Боярышник и терн любимы Дивным народом, к тому же терн служит защитой от зла и нечистой силы. Рябина — защита от сил зла и первое средство от ведьм, согласно кельтской мифологии. Яблоня и вовсе дерево особое и отношение к Дивным имеет самое прямое — достаточно вспомнить Остров Яблок — Авалон. Кроме того, и у боярышника, и у яблонь — белые цветы, а белые цветы, приносящие неудачу смертным, очень любимы Дивным народом. * Полянки, заросшие голубыми колокольчиками — по легендам, неправильные места, связанные с ведьмами, Дивными и прочими неявными созданиями (проще говоря, нечистью).