Голубоглазый ангел в черной коже

      Как-то, через несколько дней после нашей первой ночи, Энди позвонил мне и сказал приказным тоном, чтобы через полчаса я был у него. Я оказываюсь перед его дверью даже раньше. Стучусь.       — Войди! — доносится его голос.       Дверь не заперта, я вхожу и тут же замираю от изумления. Энди стоит посредине комнаты, на нем узкие черные джинсы на низкой посадке, бедра обхватывает тяжелый кожаный ремень с множеством металлических заклепок, на обнаженный торс наброшена приталенная кожаная жилетка, которая не столько скрывает, сколько подчеркивает красоту его тела. И я лишний раз убеждаюсь, что вся сексуальность заключается лишь в полусокрытом, язвяще полуобнаженном. Но самое главное, что заставляет мое сердце замереть от восторга, — это хлыст из длинного ремня на короткой ручке, которым Энди с улыбкой поигрывает. У меня по спине пробегает холодок при виде этого устрашающего приспособления. Это не какая-нибудь банальная бдсм-плетка или стек — игрушка в руках Энди способна причинять реальную боль.       — Неужели ты нашел это в секс-шопе? — наконец-то я вновь обретаю дар речи.       Энди весело усмехается.       — Спасибо тому, кто придумал анонимные покупки через интернет. И вообще, если уж я за что-нибудь берусь, то делаю это на высшем уровне, — говорит он с ироничной серьезностью. — Ну как? Страшно? Ты еще не передумал?       — Нет! — восклицаю я быстро и громко.       — Ну, тогда на колени, раб! — произносит Энди с театральной суровостью и стегает хлыстом по воздуху.       Я медленно подхожу ближе и опускаюсь на колени подле его ног.       — Ты так прекрасен! — говорю я, пытаясь обнять его колени.       — Молчи, раб! — Энди делает шаг назад.       Внезапно он смотрит на меня мрачным, даже свирепым взглядом, — он ударяет меня хлыстом… Но в следующее же мгновение он склоняется ко мне с выражением сострадания на лице, нежно обвивает рукой мою шею и спрашивает полусмущенно, полуиспуганно:       — Я сделал тебе больно?       — Нет! — отвечаю я. — Но если бы и сделал — боль, которую ты мне причинишь, для меня наслаждение. Бей же меня, если это доставляет тебе удовольствие.       — Но мне это не доставляет никакого удовольствия.       — Пожалуйста!       Энди взмахивает хлыстом и с большей силой ударяет меня дважды. Я чувствую, как нарастает во мне возбуждение.       — Что, хватит с тебя?       — Нет, пожалуйста, для меня это наслаждение, правда!       — Да, потому что ты отлично знаешь, что это несерьезно, — возражает он, выходя из образа и снова становясь самим собой, — ты знаешь, что у меня не хватит духу сделать тебе по-настоящему больно. Мне противна вся эта грубая игра. Если бы я действительно был таким, то и я стал бы тебе противен.       — Нет, Энди, — спешу сказать я, — Я люблю тебя больше самого себя — ты в самом деле можешь делать со мной все, что тебе вздумается, все, что внушит тебе одна только твоя заносчивость и… твоя изобретательность.       — Эшли!       — Если любишь меня, будь жестоким со мной! — умоляюще говорю я, глядя на него снизу вверх и все-таки обнимая руками его ноги.       — Если люблю тебя? — говорит Энди задумчиво. — Ну, хорошо же!       Он снова отступает назад, высвобождаясь из моих объятий, оглядывает меня с суровой усмешкой, размахивается и начинает хлестать меня теперь уже по-настоящему. Удары — частые, сильные — сыплются мне на спину, на руки, каждый врезается в мое тело и продолжает там гореть, но боль приводит меня в восторг, потому что исходит она от него — от того, кого я боготворю.       Вот он останавливается и отбрасывает хлыст в сторону. Он сам опускается на колени рядом со мной и обвивает меня своими идеальными тонкими руками. Он вкладывает нежность в свои движения, но он не осознает, что после ударов, сами его объятия источник боли. Но это только усиливает мое блаженство. Теперь уже я чувствую себя полностью отдавшимся моему ангелу, и я ощущаю себя словно в раю. Зарываясь пальцами в мои волосы, Энди умиленно смотрит мне в глаза.       — Знаешь, кажется, я начинаю находить в этом удовольствие, — говорит он с улыбкой. — Или это просто любопытство — посмотреть, надолго ли тебя хватит. Не начнешь ли ты жаловаться именно в тот момент, когда я утрачу всякую жалость к тебе… Но на сегодня довольно садо-мазохизма. Иди ко мне…       И он, призывно целуя мои губы, увлекает меня на пол…       После этого, один за другим, полетели восхитительные месяцы. Турне, релиз альбома, известность, многочисленные интервью, съемки на телевидении, выступления на фестивалях. То, о чем мечтают тысячи музыкантов, для нас стало реальностью. Но для меня все это было лишь фоном, на котором разворачивались по-настоящему значимые события моей жизни — мои отношения с Ангелом.       В присутствии других людей мы просто лучшие друзья. Но я каждый день жду возможности остаться с ним наедине. Вернее, позволения или требования остаться с ним наедине. Потому что постепенно Энди отлично вживается в свою роль прекрасного деспота, который не просит, не уговаривает, а лишь отдает приказы и не сомневается, что они будут исполнены. Я счастлив своей ролью его раба, поскольку так я могу искренне выразить свое обожание. Могу сидеть подле его ног на полу и со всей нежностью, на которую способен, целовать его сбитые на сцене, все в ссадинах прекрасные коленки. Или целовать его длинные, нежные пальцы в тот момент, когда они сжимают рукоятку хлыста. И я никогда точно не знаю, подарит ли он мне восхитительную ночь с ним или грубо оттолкнет ногой и со смехом прогонит прочь.       Он ревнив. Стоит ему заметить, что я слишком засмотрелся на какую-нибудь строящую мне глазки миловидную поклонницу, как за этим непременно следует пощечина, от которой у меня искры сыплются из глаз, а за пощечиной следуют такие удары хлыста, следы от которых приходится долго скрывать под одеждой. И я счастлив получать эти удары — они доказывают, что я ему не безразличен. Сам же он ни в чем себе не отказывает, наслаждаясь всеобщим вниманием. Я изнываю от ревности, когда вижу, что кто-то флиртует с ним и старается увлечь его, хотя и прекрасно знаю, что Энди никто больше не интересует. Но мне не позволено жаловаться, не позволено спрашивать его о чем-либо. Он может делать все, что ему захочется, а я должен делать то, что хочется ему.       Его выходки со мной становятся все более изощренными. Он может много дней подряд не подпускать меня к себе, чтобы потом страстно броситься мне на шею и, целуя и увлекая меня на кровать, прошептать мне на ухо, что он хочет забыть на эту ночь о наших ролях или сам хочет служить мне. Не успеваю я опомниться, как я уже лежу под ним, а на моих запястьях защелкиваются наручники, приковывая мои руки к спинке кровати. Но он продолжает уверять меня, что хочет доставить мне удовольствие. Он устраивается на моих бедрах, сквозь ткань нашей одежды я чувствую жар его тела, и мой член стоит так, что, кажется, способен порвать эту ткань и устремиться ему между ягодиц. Энди склоняется к моему лицу, целует меня глубоко и нежно. Потом его губы спускаются ниже, его прекрасные длинные волосы щекочут мою грудь. Он покусывает мои соски, играет с ними языком, а в это время его пальцы расстегивают молнию на моих штанах. Я начинаю стонать в сладостной истоме. Его губы со сводящей с ума медлительностью продолжают спускаться ниже. Но вот я уже ощущаю его горячее дыхание, с вожделением предвкушаю первое прикосновение его горячих и влажных губ к моему перевозбужденному члену, не в силах выносить это наслаждение прикрываю глаза… И вдруг прорезающий воздух звук, и следом обжигающий, рассекающий мою грудь удар кнута. Металлические наручники впиваются в запястья, когда я непроизвольно и сильно дергаю руками. Я не в силах удержать слезы, не столько от боли, сколько от обиды. Энди же смотрит на меня с дьявольской усмешкой.       — Глупый раб! Ты что, правда надеялся? Какая наглость!       И он наносит мне еще несколько сильных ударов. А я не свожу с него глаз, зачарованный тем, как жестоко, а от этого еще более прекрасно сейчас его лицо, как величественны его осанка и движения.       — Ну что, ты все еще меня любишь? — надменно и с издевкой спрашивает он. — О, я вижу, что любишь!       Конечно, я люблю его! Люблю всё сильнее с каждым днем!       И, несмотря на все, по-настоящему я счастлив. Потому что я главный человек в жизни моего ангела, потому что все свое внимание он уделяет только мне.       Вдруг я начинаю замечать, что в поведении Энди происходят какие-то, еще не понятные мне перемены. Появляется то ли беспокойство, то ли недовольство. Он о чем-то напряженно задумывается, становится рассеянным. Его внимание ко мне становится каким-то поверхностным, и я уже начинаю тосковать по удару его руки. Неужели наши отношения стали ему надоедать, неужели он стал охладевать ко мне? Стремится ли он к чему-то другому, новому? Вот в каких мыслях заключается подлинное страдание.       Ежегодная музыкальная премия, где мы представлены сразу в нескольких номинациях. И Энди в очередном фантастическом прикиде. Очевидно, что он хочет привлечь к себе всеобщее внимание, и это ему волне удается. Все говорят о нем, все стремятся заговорить с ним. Но Энди с бесподобным эгоистическим величием игнорирует всех собравшихся здесь музыкантов и награждает своим вниманием либо попавших на церемонию счастливчиков-поклонников, либо объективы телекамер. Сейчас он как настоящая рок-звезда золотого века рок-музыки.       Но скоро он с удивлением обнаруживает, что на этом мероприятии есть еще одни центр привлечения внимания — британская группа Bring Me the Horizon. Энди достаточно профессионален, чтобы показать только интерес, но не раздражение. Их и нас представляют друг другу. И у меня замирает сердце, когда я перехватываю взгляд Энди, которым он окидывает их вокалиста Оливера Сайкса — это взгляд человека, который наконец-то встретил то, что он давно и тщетно искал. Они обмениваются стандартными общими фразами, но я вижу, что Энди внимательно, словно что-то анализируя у себя в голове, изучает этого Оливера. Мой, пока еще смутный, страх усиливается из-за того, что во время этого знакомства Энди пару раз смотрит на меня с тем же аналитическим выражением, но, встречаясь со мной взглядом, быстро отводит глаза. Я не помню, когда последний раз Энди был так заинтересован другим человеком. На вечеринке после церемонии Энди, словно полностью забыв о полученных наградах, сидит, уткнувшись в телефон. И я вижу, что он гуглит там информацию о своем новом знакомом. Предчувствие чего-то нехорошего зарождается у меня в душе. Но я слишком напуган, чтобы спрашивать Энди о чем-либо. Я лишь могу надеяться, что дальнейших последствий у этой ситуации не будет.       Но наступает очередная коллективная музыкальная тусовка, на которой мы обязаны присутствовать. И Энди знает, что он встретит там этого Сайкса. Оделся он, по крайней мере, с этим расчетом. Он спокоен — так спокоен, что у меня кровь застывает в жилах, когда я смотрю на него, и сердце холодеет под его взглядом. Он готов продемонстрировать свое превосходство любому человеку, и нет ни малейшего сомнения, что он привлечет внимание любого человека, на которого ему будет угодно обратить свое внимание. Медленно, небрежной походкой, с усталой, ленивой и скучающей величавостью он входит в зал и действительно привлекает к себе все взгляды — главная рок-икона. А я — что я такое в это мгновение?       Я стараюсь держаться поблизости к нему, несмотря на то, что чувствую его раздражение и явное желание поскорее отделаться от меня. Но в какой-то момент меня отвлекают разговором. Я отвлекаюсь лишь на несколько секунд, но за эти несколько секунд Энди успевает исчезнуть из моего поля зрения. У меня почти паника. В поисках его я перемещаюсь по залу так быстро, как это только возможно, не привлекая к себе лишнего внимания, но довольно долго не могу его обнаружить. Но вот взгляд выхватывает в толпе его стройную фигуру. Он стоит ко мне спиной и оживленно разговаривает… да, с этим самым Оливером. Я останавливаюсь метрах в десяти от них и замираю, не зная, что мне делать дальше. Вскоре Оливер замечает на себе мой пристальный взгляд, внимательно смотрит на меня пару секунд, и я могу расслышать слова, с которыми он обращается к Энди.       — Не знал, что ты находишься под надзором. Или это тебя так охраняют?       Я чувствую, что моментально краснею от бешенства. Я еле сдерживаюсь, чтобы тут же не броситься на него и не набить ему морду. Энди быстро оглядывается на меня и окидывает странным взглядом, и в его взгляде мне мерещится встревоженность. Но в следующую секунду его губы складываются в равнодушную и беззаботную, парализующую меня, ухмылку, с которой он вновь поворачивается к этому Сайксу, что-то ему отвечая. Но слов Энди я не могу расслышать. А вскоре они оба поворачиваются ко мне спиной и скрываются из вида. А потом я узнаю, что они вдвоем покинули вечеринку. Узнав это, я вынужден прислониться к стене, чтобы не свалиться с ног, — от зависти, от ярости — нет, ярость неподходящее слово — от смертельного страха.       Я возвращаюсь в отель и иду в номер Энди. Хочу дождаться его там. Мое воображение работает в бешеном ритме, я с огромным трудом стараюсь отбиваться от тех картин, которые оно мне подкидывает. Я так хочу надеяться, что я переоцениваю опасность.       Энди заявляется под утро. Он удивлен, но, кажется, рад меня видеть.       — Эшли, ты еще не спишь? Что ты тут делаешь? — говорит он естественным, мягким тоном.       Я внимательно смотрю на него, изучаю его внешний вид. Всё — одежда, макияж, прическа — такие же, как и были. Что ж, по крайней мере, душ он не принимал. Может быть, ничего и не было?       — Интересный вечер? — мрачно отвечаю я вопросом на вопрос.       — А? Да, нормально, — отвечает он безразлично, но следом его губы трогает плутоватая улыбка. — Но я так устал, у меня нет сил ничего рассказывать.       Чувствую, как во мне закипает злоба. Мне нужны более конкретные ответы. Но Энди, быстро скинув куртку, тут же падает на кровать и, повернувшись на бок лицом в мою сторону, говорит с чарующей игривостью:       — Раз уж ты здесь, иди ко мне. Я хочу, чтобы сегодня ты спал рядом со мной.       Какой же я безнадежно влюбленный идиот! И какую нелепую роль я играю! Уже через несколько минут я, совершенно забывая перенесенное сегодня оскорбление, крепко прижимаю к себе моего ангела, спокойно уснувшего на моей груди, и чувствую себя на вершине райского блаженства. И я понимаю, что ради таких мгновений я готов терпеть любые муки. И все-таки я чувствую, что всё в наших отношениях запуталось в какой-то очень сложный узел, — и едва ли кто-либо из нас может сейчас предсказать, как он распутается.       После того вечера этот, мать его, Оливер исчезает с нашего горизонта. По крайней мере, мне так кажется. И я уже думаю, что это был лишь случайный мимолетный эпизод, который сможет пройти бесследно. Но это было лишь затишье перед бурей. Скоро Энди безапелляционным тоном сообщает, что мы все должны срочно собраться в Лос-Анджелесе и начать работать над новым альбомом. И — надо же! — я узнаю, что и эти гребаные Бринги за каким-то чертом именно в это время переносят работу над собственным альбомом — куда же? — правильно, в Лос-Анджелес! И почему им вдруг не работается в их Европе? Я вижу только одно объяснение, и мне хочется удавиться.       Новый удар: Энди заявляет мне, что во время работы в студии я должен остановиться в другом отеле, подальше от отеля, в котором он сам хочет поселиться.       — Почему?! — восклицаю я скорее с испугом, чем с негодованием.       — Потому что нас и так слишком часто видят вместе, причем за пределами сцены и студии. И выражение твоего лица, когда ты на меня смотришь, никуда не годится. Скоро могут пойти слухи, — отвечает он нетерпеливо и раздраженно. — И да, будь добр, пока мы будем здесь работать, приводи к себе в номер кого-нибудь, каких-нибудь крашеных баб с силиконовыми сиськами. Мне все равно, будешь ты их трахать или нет, — можешь трахнуть, если хочешь — но мне нужно, чтобы твои фотографии с ними попали в прессу.       Я ошарашен его словами, у меня нет сил самому произнести ни слова. Он внимательно смотрит на меня.       — Пойми, я говорю это, ради твоего же блага, — произносит он более мягким, даже утешающим тоном, но потом снова резко прибавляет, — Ладно, я всё сказал.       Ради моего блага? Крашеные бабы? А кого собирается приводить к себе он, заблаговременно убрав меня подальше от себя? Раньше я получал от него пощечины за один лишь взгляд на какую-нибудь девицу, а теперь ему все равно, даже если я буду трахать всех подряд. Что это, как не признание в полном безразличии ко мне. Или он хочет подстраховаться моей неверностью, чтобы я не смог потом упрекнуть в неверности его. Или измена уже произошла?       Тем не менее, я выполняю его требование — в том, что касается выбора гостиничного номера. Мы приступаем к работе над альбомом. Дни проходят в репетициях и пробных записях в студии. Но по окончанию работы Энди исчезает. И я могу только догадываться, где он проводит свои вечера и ночи. Скоро я получаю об этом более определенное представление, когда вижу в интернете выложенные кем-то фотографии, на которых мой ангел и этот британский козел сняты вместе разговаривающими на какой-то вечеринке. Я буду последним наивным кретином, если и после этого у меня останутся сомнения насчет их отношений. А Энди тем временем все дни, после появления фотографий, избегает малейшей возможности оказаться со мной наедине. Он не дает мне ни малейшего шанса поговорить с ним о происходящем.       Очередной одинокий вечер в пустом номере. Может быть, мне все-таки привести кого-нибудь? Мерзость! Как ему только хватило наглости предложить мне такое? Он же прекрасно знает, что мне нужен, что я могу думать только об одном человеке на свете. И этот человек — он сам. Я достаю из мини-бара бутылку виски и прямо из горла выпиваю сразу половину ее содержимого. Я ощущаю себя так, словно меня отправили в изгнание. Я совершенно один, полностью оторван от Энди, я отделен даже от ребят из группы. И я чувствую, что мое пребывание в отдельном отеле — это только начало.       Ребяческой игрой показалось мне в это мгновение все, что происходило между нами до сих пор; серьезное же наступало теперь — причем страшно серьезное. Я больше не был нужен Энди. Я уже сделал для него все, что мог; отдал ему все, что у меня было, — и теперь он хочет избавиться от меня, как от старой вещи, которой уже найдена, куплена новая, более качественная замена. Энди уже так знаменит. Он может запросто начать сольную карьеру, работать с новыми людьми, которым он уже ничем не будет обязан. Или он может захотеть выгнать из группы меня, чтобы я своим присутствием не напоминал ему о прошлом и не мешал его новым отношениям. А если у него и нет таких мыслей, то вряд ли я сам смогу остаться, если у меня уже не будет права любить его, и я буду вынужден наблюдать торжество своего удачливого соперника. Я предчувствую катастрофу, я уже вижу ее перед собой, но у меня не хватает духу встретить ее, мои силы уже надломлены. Я выпиваю еще половину остававшегося содержимого бутылки.       По правде говоря, меня пугает не то, что я могу потерять дело всей своей жизни, не то унижение и не те насмешки, которые всегда обрушиваются на того, кто был на вершине успеха, а затем оказался выброшенным на обочину. И даже предательство Энди, его неверность, если только это не любовь к другому человеку, я готов терпеть. Я чувствую только один страх — страх навсегда и полностью потерять его: того, кого я так фанатично люблю, и этот страх такой сильный, такой всесокрушающий, что я внезапно начинаю рыдать, как маленький ребенок. И тут отчаяние овладевает мной с такой силой, что наконец-то придает мне смелость, такую, какая бывает у людей, которым абсолютно нечего в жизни терять.       Я решаю сейчас же пойти к нему в отель и выяснить всё, узнать мою участь. Я больше не могу выносить этой неопределенности, пребывания в этом аду, в который превратилась моя жизнь.