Pawn's story

      — Мастер, я…       Он запинается, замолкает, не зная, как сказать, что не уверен в ее решении — что он почти сомневается в нем, почти считает его ошибкой.       Она поднимает на него взгляд — мягкий, выжидающий — и улыбается.       — Думаешь, не стоит этого делать?       Он качает головой, кажется, краснеет, но не отвечает на ее вопрос, а задает свой.       — Вы уверены, что стоит идти в замок ночью? Или все же отвечает? Потому что Мастер тихо смеется и смотрит на него, склонив голову к плечу.       — Все же думаешь, — медленно кивает она и снова смеется, а он замирает на месте и удивленно смотрит на нее, не понимая, как она может вот так реагировать на то, что он почти назвал ее действие — ошибкой?       — Я тоже считаю, что это глупая затея, — Мастер пожимает плечами. — но эта девушка показалась мне искренней.       — Я слышал, что… — он краснеет еще сильнее и снова запинается. — что среди людей не принято ходить по чужим покоям по ночам.       — Ну-у-у, — смеясь, тянет Мастер. — Это не возбраняется, потому что иногда люди проводят их вместе. Но ты прав, считая, что идти ночью к герцогине при живом-то герцоге это та еще дурость.       — Я так не… — начинает он и тут же замолкает, понимая, что умолчать что-то он еще может, но вот солгать Мастеру уже нет. — Я думаю, что это может быть опасно.       — Ты прав, — кивает Мастер и подбородком указывает на двух прислужников, которых она наняла на прошлой неделе, а затем вкладывает в его ладонь небольшой мешочек с монетами. — Поэтому я хочу, чтобы вы втроем ждали меня в таверне.       Он не сразу понимает, что ему не нравится в этих словах. Не то, чтобы он не любил таверны, но в них всегда было слишком шумно, слишком людно, слишком…       — Нет, — одними губами произносит он и отступает на шаг. Пальцы разжимаются сами собой, и Мастер едва успевает подхватить мешочек с монетами, а затем снова вкладывает его в раскрытую ладонь.       — Да, — уже не улыбаясь, отвечает она, сжимая его пальцы в кулак. — Я хочу, чтобы вы трое были на виду. Чтобы никто и подумать не мог, что вы о чем-то знали.       Тавернщик довольно хмыкает, когда Мироун отдает ему половину монет за заказанную еду, — одобрительно, довольно, — а через несколько минут приносит кувшин эля и тарелку с сыром и лепешками.       “Это не в счет”, — объясняет он, когда Мироун закусывает губу, не зная, как правильно возразить, что этого они не просили. — “Награда за сообразительность. Ваши таким редко отличаются”.       Он тихо благодарит и снова теряется — от слов тавернщика и обидно, и радостно. Мастер, будь она сейчас с ними, наверное, сказала бы, что он молодец. Или просто улыбнулась бы, глядя чуть исподлобья, как часто делала в такие моменты.       Они не успевают справиться и с половиной закуски, когда уже служанка приносит заказанную рыбу и овощи.       Таверна гудит пьяными песнями и смехом, таверна шуршит картами и стучит брошенными через длинный стол костями.       Волнение плещется внутри прибоем на берегу Кассардиса. Волнение пенится не хуже тех волн или же — не хуже светлого эля. Волнение вскидывает голову на дверь каждый раз, когда та открывается, и немного успокаивается лишь после того, как Мироун раскладывает на столе собранные днем травы, начиная разбирать их.       Таверна живет своей шумной жизнью и почти не касается сидящих недалеко от двери прислужников. Разве что единожды, когда у их стола остановится охотник, желающий утром пойти к Святому источнику.       Равно как и они почти не вмешиваются в жизнь таверны, до того момента, пока Мироун не заметит, что занятыми остаются всего два стола — их и тот, за которым уже уснул мальчишка-посыльный.       Он думает о словах Мастера — о том, что иногда люди проводят вместе всю ночь. И еще о том, что ей нужно прямо сейчас войти в таверну, чтобы их не выгнали.       Он уверен — этого не произойдет.       Нет, он умеет принимать решения, — научился за то время, что прошло с момента его появления, — но обычно они касались лишь его самого. И обычно Мастер при этом была рядом.       Он пересчитывает оставшиеся монеты — более чем достаточно для того, что он задумал.       Трактирщик снова хмыкает, — уже удивленно, — а через несколько минут выкладывает на прилавок завернутые в тряпицу вяленое мясо, хлеб, несколько яблок и пару вареных морковок, а затем и бурдюк с еще теплым отваром.       Мироун убирает еду в сумку, достает несколько монет…       Спину обжигает болью — тонкой, длинной полосой, как если бы к нему подкрались и ударили мечом наотмашь.       Ладонь с монетами вздрагивает, переворачивается, готовясь отдать плату за ужин.       Новая болезненная полоса рождается на лопатке, скользит через всю спину, замирает на боку пульсирующей точкой.       Монеты падают на стойку мимо протянутой руки, катятся вдоль нее, блестят также ярко, как отметина Рифта на его ладони.       — Мастер? — он не успевает нахмуриться или удивиться, не успевает даже произнести ее имя, как тело уже разворачивается на месте, быстрым шагом движется к двери.       На улицу. К воротам дворцового квартала. К решетке, за которой скрывается сам дворец.       Он останавливается на середине пути, едва свернув в ремесленный район — слишком опасно, если стража узнает…       Новая полоса боли проходится по лицу, и он прижимает ладонь к щеке, накрывая кровящую рану.       Вот только кожа абсолютно чиста: ни царапины, ни синяка, ни даже тонкого рубца, какие могут остаться от удара плетью — так говорят спешащие за ним прислужники.       Волнение, еще недавно похожее на прибой, накрывает огромной волной, толкает в грудь с такой силой, что приходится опереться о стену — с Мастером что-то случилось, что-то такое…       Он обрывает себя, запрещает себе заканчивать мысль, словно от этого она исчезнет из его головы, перестанет стучать в ней.       Ноги срываются с места с новой невидимой полосой, перечерчивающей спину болью, — он знает, что делать. И даже если Мастер потом будет ругаться, это будет потом, когда она будет рядом, когда она будет в безопасности.       Каблуки стучат по брусчатке, торопятся по ступеням, брызгают во все стороны каплями сточной воды — канализация, вот что объединяет все части города, вот чем пользуются и богатые, и бедные.       Если бы только знать...       Он закрывает глаза, сжимает ладонь в кулак, словно пытаясь запереть внутри светящиеся стежки Рифта, почти уверенный, что если они исчезнут…       Тихий стон растекается по телу, и он вскидывает голову, оглядывается, надеясь увидеть Мастера, но вокруг никого, кроме двух прислужников, которые смотрят на него удивленно, но не задают вопросов. Тихий стон словно касается щеки дыханием, и Мироун сворачивает в боковой коридор.       Они петляют по грязным, темным тоннелям, — право, прямо, лево, лево, прямо, лево, — пробираются через старый, полузаваленный лаз в стене, распугав крыс, устроивших рядом с ним гнездо.       Новый коридор в разы светлее и чище тех, по которым они шли совсем недавно. В новом коридоре стены из светлого камня и ни капли сточной воды под ногами. В новом коридоре массивная дверь перед ними и еще одна, решетчатая, в стороне, а за ней — комната с мешками. И рядом с одним из них стоит посох, так похожий на сплетенных между собой драконов.       Он едва успевает вытащить из-за решетки мешок с вещами Мастера, как за массивной дверью раздаются тяжелые, шаркающие шаги — прятаться уже поздно, пальцы сжимают рукоять кинжала.       И отпускают ее, как только дверь начинает приоткрываться — он знает, кто будет за ней.       Владелец гостиницы даже не меняется в лице, когда они входят, когда на стойку сыпется пригоршня монет, лишь кивает помощнице, приказывая отвести их в свободную комнату.       Он молча радуется — ему совсем не хочется тратить время на объяснения, он совсем не уверен, что у него вообще есть, что тратить, кроме тех самых проклятых монет.       Мастер дышит — хрипло и часто. Мастер не морщится, когда он прижимает ее крепче, чтобы не выскользнула из его рук. Мастер утыкается лбом ему в плечо, дышит в вырез рубахи — то греет, то холодит кожу — и то сжимает его плечо пальцами, то расслабляет их.       Словно она то проваливается в темноту и холод Рифта, то возвращается из него.       Возвращается к нему.       Он хотел бы дернуть головой и выкинуть из нее эту мысль, как выкидывают из таза рыбные потроха. Он хотел бы, но мысль липнет не хуже яблочной смолы, дурманит запахом и горечью. Он хотел бы, но если решится — потревожит Мастера, а она и так терпит, пока он несет ее, пока тревожит пальцами рваные раны на спине, пока он не делает ничего, чтобы ей стало легче.       Мастер лежит на животе, до пояса скрытая под тонким одеялом - расслабленное тело, расслабленное даже лицо, с перечерченной засохшим красным щекой, безвольно упавшая с кровати рука, с такими же засохше-красными полосами, безвольно согнутые пальцы.       Вода в тазу остыла уже дважды и до сих пор окрашивается розовым.       — Камень у меня в сумке, — едва различимый за плеском капель шепот похож на рев дракона.       Он вскидывает голову, тянется к сумке Мастера, повинуясь просьбе, — приказы таким голосом не отдают, да и когда она вообще их отдавала, только когда запрещала считать себя кем-то отличным от человека? — и замирает.       — Я не могу…       Прислужники лишены способности использовать такие артефакты, это всем известно, это просто он так хочет сделать хоть что-то, кроме отвара и перевязки, что поверил, будто может.       Кто-то говорил, будто это потому, что у прислужников нет души. Может, это даже был тот старец из Кассардиса.       Недавно безвольная рука отрывается от пола, тянется к нему, замирает в двух ладонях от пола.       Он перехватывает ее — инстинктивно, не позволяя упасть на доски, на ней и так достаточно ссадин и ран, уберечь хотя бы от одной, пусть и такой мелкой, не в этом ли суть жизни Прислужников?       — Я научу тебя древним словам, просто, — улыбка на ее губах туманится, подергивается дымкой Рифта, почти исчезает, когда глаза на мгновение закрываются. — Просто попробуй повторить их.       Древние слова звучат удивительно знакомо, словно он слышал тысячу раз или даже больше, хотя Мастер ни разу не произносила их громко — и он ни разу не прислушивался к ним в бою или после него.       Древние слова проходят между ними едва заметной нитью в цвет круглого камня — от Мастера к нему, сквозь него, от него к камню и снова возвращаются к Мастеру, скользят по ее спине лентами словно воды, скрывают за собой тело, на которое он все это время непозволительно смотрел.       К которому он не менее непозволительно прикасался столько раз, что не хватит всех цифр мира. Прикасался не как к раненому Мастеру, но как-то совсем иначе, настолько иначе, что он бы с радостью вытряхнул из головы это воспоминание. Только оно, кажется, превратилось в еще один сгусток яблочной смолы.       Древние слова соединяют плоть, оставляя на ней лишь тонкие красные полосы — уже не кровь, уже просто отпечаток прикосновения.       Древние слова успокаивают и усыпляют — Мастера, не его, ему теперь спать нельзя, а вдруг…       Мастер переворачивается набок, подкладывает ладонь под щеку — превращается в хрупкую фигурку из почти застывшей яблочной смолы, ароматной настолько, что кажется, будто его просто окунули в чан с нею.       Единственное, на что ему хватает сил — повернуться лицом к стене и закрыть глаза. Он уверен, что реши он сейчас поправить ее одеяло, просто не сумел бы потом отнять руку, прилипла бы, застыла бы навсегда в этой смоле.