Пратитья-самутпада

      Рев двигателя раздался спустя примерно час.       Юра, который сонно моргал, не засыпая все это время лишь из чистого упрямства, приподнялся с груди Джейса (как пацан он может и вызывает порой сомнения по мнению Юры, но в качестве подушки очень даже ничего, удобный). Алек, заслышав мотор, встрепенулся.       — Вот и Чип с Дейлом подъехали, — Юра вздохнул, почти с сожалением поднимаясь с теплого тела. Он включил на мобильном Джейса фонарик и махал им до тех пор, пока впереди не показались очертания мотоцикла и следующего за ним небольшого тук-тука.       Встать у Плисецкого реально не было сил. В фигуре он распознал Отабека. Тот пробрался сквозь ветви деревьев, уверенно ступая по камням, светя перед собой фонариком.       — Слепишь, — сказал он Юре, и тот поспешно свой телефон убрал.       Алтын хмуро оглядел троицу беженцев, присев рядом.       — Цел, солдат?       Плисецкий ожидал очередного рявканья или злостных комментариев, но ничего из этого не последовало. Юра удивился, но смолчал.       — Да.       К ним подошел Магнус, заставив Юру немного отодвинуться. Он оперативно оценил ситуацию, кивнув Отабеку.       — Помоги с Джейсом, ему срочно нужно в больницу!       Алтын помог подхватить бессознательное тело и усадить в двухместный тук-тук, за рулем которого и приехал Бейн. Юра поморщился: Джейс был слишком бледным. Размазанная по лицу и частично светлым волосам кровь придавала ему и вовсе жутковатый вид.       — Сможешь держаться за меня? — Отабек вернулся, убедившись, что Джейса разместили нормально. Обращался он, как оказалось, к Юре. — На мотоцикле, — пояснил он, встретив непонимающий взгляд, — мы едем в больницу. Пока добирался сюда договорился с врачом, так что сразу оставлю тебя на обследование.       — Эм…– Плисецкий опешил, — я… ну, да, наверное. Хуль делать-то еще, — добавил он на русском, заставив Алтына дернуть уголком губ в намеке на улыбку. — Ой, Алек! — Юра закрутил головой в поисках Лайтвуда.       Тот сидел, привалившись спиной к валуну.       Теперь, когда было светлее, становилось понятно, за что зацепился Джейс: за камнем, достаточно большим, около которого уселся Алек, было навалено сразу несколько маленьких, один из которых, судя по всему, выкатился на тропинку. Видимо, они чудом миновали это препятствие, когда шли в гору, а теперь, при спуске, просто упустили из виду большой камень, а Джейсу не повезло.       — Я подожду Магнуса, — тихо ответил Лайтвуд.       Юра только сейчас понял, что небольшой тук-тук уже еле виден далеко внизу.       — Как-то это не очень. Нельзя втроем сесть? — он указал на Харлей Отабека.       — При спуске с горы и вдвоем-то нельзя, — Алтын нахмурился и, пошарившись в навесной сумке, достал скрученный в компактный валик тонкий плед. Он отдал его Алеку, поясняя: — хорошо держит тепло. Как раз хватит на пару-тройку часов, пока Магнус не вернется.       — То есть мы реально оставим его здесь, а сами уедем? — Юра оторопело моргал глазами, понимая, что Отабек уже протягивает ему шлем.       — А кто тут появится-то, на горе? — Алек усмехнулся, натягивая плед на плечи, морщась от боли в руке. — И лучше тебе уехать раньше, чем нам втроем тупить тут в ожидании Магнуса.       Ему совершенно точно не хотелось оставлять Алека здесь одного на еще пару часов, но нога ныла так сильно, что вникать в очередную драму просто не было желания. В конце концов, если команда Алека не видит ничего страшного в том, чтобы оставить его на горе, то почему он должен возражать?       — Изабель приедет скоро, — привел аргумент Алтын, — и оставь Алеку мобильный Джейса, на всякий случай, — он сам забрал из рук Юры телефон и отдал его Лайтвуду. — Поехали?       — Давай уже, — поторопил их Лайтвуд.       — Ладно, — выдохнул Юра, натянув на голову шлем. — Увидимся! — его голос звучал глухо из-за пластика.       Алек махнул рукой и прикрыл глаза.       Отабек помог Юре забраться на мотоцикл, садясь перед ним. Обхватив его руками, Юра поймал себя на ощущении уюта. Было странно-привычно обнимать так Алтына, сцепляя пальцы в замок где-то у него под ребрами и чувствуя тепло даже через слои одежды.       Просто Отабек этот, как стена. Спокойный и монументальный.       Казалось, что вот прямо сейчас никакие решения принимать уже и не нужно.       Он был почти счастлив, что эта ночь закончилась. ***       — Больше неудобств вам будут доставлять новые травмы. Экскурсия опасная?       Ага, экскурсия. Юра с Отабеком синхронно кивают, а Плисецкий думает, чего это казах за ним в кабинет к врачу потащился, мог бы и в коридоре подождать. С английским у врача все в полном порядке, да и дело свое вроде этот таец знает. Ничего шибко нового он не сказал.       — Я это, на пляже упал, — отвечает Юра так, словно в такую чушь вообще можно поверить.       Он ожидает, что Алтын хотя бы покосится в его сторону, мол, что за дурость несешь. На пляже он упал. Ну–ну. Дебила кусок. Думать башкой надо было. Алек идиот обезбашенный, и ты, калека, туда же. Юра пытался представить себе эти слова голосом Отабека, но не получилось. Казах и не покосился. И ухом не повел, вообще не среагировал, словно вот так вот расшибаться было нормально. А, может, это и было для них всех нормальным. Просто Отабеку что, плевать? Или в чем дело? Юра и не развлекал бы себя мозгоебством, если бы не помнил тот тон, которым говорил с ним Магнус. Чисто на контрасте с вечно спокойным Отабеком.       Придуманная не так давно часть вопроса для Отабека «словно тебя ничего не волнует», готова было трансформироваться в более утвердительное:       «Тебя ничего не волнует».       Может, Отабеку все равно, расшибся Юра или нет. Какое ему, собственно, должно быть дело? Потому что он не злился. Не пытался его отчитать. Вел себя слишком ненормально. Точнее нормально.       Юра поймал себя на том, что врача не слушает, а ведь Отабек тайцу что-то отвечал. Потом забрал выданные документы, подал костыли (где только достать уже успел, смотался, пока обследование делали?) сидящему на стуле Юре и с врачом попрощался. Плисецкий смотрел на бритый затылок, поднимаясь, и думал, вот теперь-то он точно не принцесса. С залепленной лейкопластырем бровью, ссадиной на подбородке и синяком на скуле.       Красавчик.       Надо обязательно селфи в инстаграм выложить, чтобы ангелы заценили, какой он крутой. Юра перекатился с пятки на носок, словно на пробу — идти он мог самостоятельно, ему еще и обезболивающее вкололи. В целом повезло. Хотя, если бы не Джейс, то вряд ли они все отделались ушибами. А ему еще и досталось больше всех. Отабек попросил подождать, а потом вернулся со стаканчиком кофе из автомата в коридоре больницы.       Плисецкий посмотрел на темную жидкость и спросил:       — А если я не пью?       Алтын глянул на него раскосыми глазами.       — Ты в инстаграме писал, что любишь, но из-за тренировок нельзя.       Ну да, теперь-то больше никакой диеты. Никаких ограничений, ранних подъемов и па с Барановской. Кофе из-за всех этих мыслей показался горьким.       — Спасибо, — запоздало сказал он и протянул стаканчик Алтыну. Тот даже удивился, но благодарно кивнул и тоже сделал глоток. В конце концов, Отабеку и самому пришлось проторчать всю ночь и утро в больнице, ему подзарядка тоже не помешает. А потом вдруг дошло: Алтын смотрел его инстаграм! Плисецкий нервно хекнул и, поймав странный взгляд казаха, отмахнулся.       — Айда за Джейсом?       Отабек вернул Юре кофе.       — Да, идем, он уже заждался.       Заждался. Ну–ну.       У Плисецкого не было привычки обижаться на людей просто так, словно истеричка какая-нибудь. Он обычно злится, если люди ведут себя, как уроды ебаные (а ведут они себя почти всегда так), а на остальных, собственно, срать он хотел с высокой колокольни. А тут казах на Харлее, которому срать на Юру, получается? Как-то это все не так должно быть и чужое спокойствие раздражает. Неужели он даже какого-то мимолетного беспокойства не достоин?       Плисецкий злится: хочется засунуть руки в карманы штанов, но костыли мешают. Приходится сжимать их пальцами, сцеплять зубы и ждать, когда выйдет Джейс, который, видимо, беспокойства Отабека все же удостаивается. Но перекидывать раздражение на Джейса было как-то вообще не ахти, он тут, походу, случайным образом больше всех огребает. И, если честно, Юра реально за него переживал. Нормальный же парень. Ну, мудачье, конечно, раз бывает у него такое, что тут хочу, тут не хочу, а тут идите нахуй. Но Алека по-своему любит, да и задницы им прикрывает.       Юра устал.       Ночь выдалась слишком длинной и болезненной: для его ноги, да и в целом для всего. Ничего у них с Алеком не вышло с этой горой.       Юра злится на волосы, падающие на лицо, на ржущего Джейса с распухшим носом и перебитым лицом, словно не случилось ничего плохого, на спокойного Отабека, помогающего ему идти.       Он с трудом заставляет себя не уснуть прямо в такси. Зато, стоит им оказаться в родном бунгало, он вваливается в комнату, которую может назвать своей, и отключается без сил.       Ничего у него не выходит.       Ни понять, чего он хочет.       Ни на гору подняться.       Ни ногу вылечить.       Ни вопрос сформулировать правильно.       «Тебя не волную я».       Просыпается Юра после обеда и первое, что понимает — он обязан сделать хоть что-то из того, что делает его собой. Он просто опускает ноги с кровати и думает. Он знает, что должен попытаться. Под ногами валяются костыли, брошенные утром по возвращению в комнату. На стопах застарелые синяки и мозоли — балет похлеще войны будет, если по-настоящему хотеть воевать. Он ставит ногу на носок. Чуть выше, на самые пальцы. Мышцы тянет.       Он должен понять, что может сейчас.       Должен попытаться доказать самому себе, что жизнь не окончилась.       Он ведь, черт побери, здесь.       Где-то в Таиланде, в который даже и не думал попадать в своей жизни, разве что если соревнования сюда не забросят. Под ногами костыли, а в голове полный вакуум. Вот и кто он теперь? Ледяной Тигр России, как же. Клыки и когти не пообломались еще? Хоть что-то острое в прежних лезвиях осталось? Или затупилось все за недели полной ненависти к себе?       Плисецкий смотрит на собственные стопы, опускает их ровно на пол. И встает. Стоять он может, костыли для этого не нужны. Смотрит на них, смотрит. Говорит вслух:       — Катитесь нахуй.       И делает шаг. Нетвердый, полный скорее страха, чем боли. Потом еще один. И еще.       Когда его что-то останавливало?       Он же Юрий Плисецкий. Он — феномен. Нет больше таких, как он. Все через боль, через травмы, через падения. Упал? Вставай! Не вышел прыжок? Повторяй! Ваша политика, дядь Яш, кажется, работает. Юра улыбается, делая шаг.       «Я ее понял».       Упал? Ну, вставай. Сложно идти? Ничего, вытерпишь.       Он доходит медленно до середины комнаты, из окон светит солнечный свет, где-то там за ними шум океана, а в комнате из приоткрытых створок ветер играет с ракушками на занавесках.       Льда больше нет под ногами. И не будет, возможно. Но земля есть. Вот она — прямо под ним. Вместе с плетеным цветастым ковриком из бамбука.       Юра выдыхает, закрывает глаза, а потом берется ладонью за приподнятую стопу.       И медленно, очень медленно поднимает ногу через бок. Выше. Чуть выше. Чувствуя, как тянет мышцы: сначала голеностоп, потом колено (почти разрывает; Юра шипит, но продолжает), потом пах. И больно, черт побери, нестерпимо больно. Он жмурится, словно, чем гуще темнота под веками, тем больше шансов, что боль уйдет. Но она не уходит, а нога замирает где-то на максимальной для себя сейчас высоте: стопа на высоте плеча. Плисецкому хочется рыдать, но он заставляет себя этого не делать.       Ну же, давай.       Ногу сводит болью и судорогой: Юра успевает выматериться и уронить ее. Едва не падает сам, удержав равновесие почти случайно. Матерится сквозь зубы и снова встает ровно.       Выдыхает.       Так не пойдет.       Говорит в голове голосом Якова: «Плисецкий!». И строгим холодным Барановской: «Юрий, выше ногу! Тяни носок!».       Делает вдох. Хватает стопу. И собирается повторить маневр снова, когда за спиной раздается:       — Солдат.       Не раздраженным голосом Якова и не холодным Лилии. А спокойным голосом Отабека. Юра ставит ногу на пол, разворачивается и воровато глядит в проход. Словно Алтын застал его за чем-то непристойным. Раскосый взгляд казаха метнулся к костылям, потом вернулся к Юре, да там и замер.       — Ругаться будешь? — тянет раздраженно Плисецкий.       — А я когда-то тебя ругал?       Резонно.       — Ну да, — о чем он говорит-то вообще, это не история Алтына, — тебе плевать. Сам решу, что делать.       Как это вырвалось, он и сам не понял. Не собирался произносить такое раньше времени. Ну и ладно. Сказал и сказал. Но щеки обожгло. Алтын не отвечает, и Плисецкий сам решает, что все это значит.       Да плевать.       Да делай ты что хочешь, Плисецкий.       Поэтому он отворачивается, снова закрывает глаза. Ракушки на занавесках бьются, словно стекло, друг о друга. Отабек как-то шумно вздыхает. И вдруг говорит:       — Если ты поднимешь ногу на высоту макушки, я скажу тебе кое-что важное.       Юра оторопело разворачивается, не веря своим ушам. И давно он тут стоит, раз видел, к чему привела прежняя попытка? Плисецкий смотрит на Алтына.       — Это шантаж?       — Сделка. Можно? — казах кивает на кровать, и Юра скорее машинально разрешает, не особо даже понимая, что от него хотят или просят. Перед тем, как сесть, Отабек набрасывает на развороченную кровать пестрый плед. И выглядит это не педантством, а уважением. К чистоте вещей и личному пространству.       Юра разворачивается, чтобы стоять к Алтыну лицом. Смотрит на него, сидящего, сверху вниз и складывает руки на груди.       — С чего ты взял, что то, что ты мне скажешь, важно для меня?       Отабек не выглядит человеком, который может юлить.       — Твоя нога ведь тебе важна.       Он что-то знает? Что-то сказал врач? Юре, если быть откровенным, все равно. Просто он не любит, когда его ловят на слабо. Думает, что Плисецкий не сможет? Вот еще. Он может, может больше, чем кто-либо может себе представить. Ладно. Хорошо. Будет ему сделка. Юра просто так всяким казахам не проигрывает.       — Тут тебе не времена Золотой орды, чтобы местная народность правила устанавливала.       Губы Отабека трогает мягкая улыбка, и Плисецкий закрывает глаза от греха подальше.       К черту. Ну, дядь Яш, как там ваши юниоры, кто-то хоть есть такой же идиот, как я? Хватает стопу и тянет ногу вверх. И спину держит ровно, словно напоказ. Пизда, думает Юра.       Все это хрень, он не рисуется перед Отабеком. Он не рисуется перед людьми, которым на него насрать. А насрать на него всем поголовно. Снова начинает сводить болью — также, от стопы до самого паха. Он хмурится, но упрямо тянет ногу вверх, доходит до предела, что и в прошлый раз.       Я не могу, понимает Плисецкий.       Открывает глаза и становится окутан внимательным взглядом Алтына.       Да поебать мне на законы собственного тела, решаю здесь я, думает он.       И, не отрывая взгляда, тянет ногу еще. Все сводит болью, такой, что слезятся глаза, но нога оказывается не около макушки, а еще выше.       Полная херня в сравнении с тем, что он мог раньше, но, черт побери, выше, чем в первый раз сейчас и чем та планка, что установил Отабек.       Выкусил? Плисецкому хочется смеяться, а боль становится совершенно по хую. Я могу блять, долбанный ты поедатель конины.       — Орда идет нахуй, — ржет он, а по щеке от боли катится влага, но все это ерунда и не имеет значения.       Юра не выдерживает, отпускает многострадальную ногу, упирается ладонями в колени, пытается отдышаться, а потом смеется и поднимает глаза на Отабека. Опускается прямо на пол, придерживая больное колено.       — У меня вышло! Давай, колись теперь, что там с моей ногой.       Отабек не заставляет себя долго ждать.       — Это психосоматика.       — Чего? — Юра подумал, что ослышался.       — Если говорить медицинским языком, — уточняет он. — Но я хочу сказать немного о другом. Ты ведь думал, что достиг свой предел в первый раз.       Он так-то прав.       — Ну, и?       К чему ведет казах, было как-то непонятно.       Тот провел пальцами по бритому и наверняка колючему виску, подумал, пересел на пол, опираясь на кровать Юры. Их лица оказались теперь на одном уровне: никто не выше, никто не сильнее, никто не умнее и не популярнее. С Отабеком постоянно такое, словно они равны. И ощущение это Юре нравилось. Он немного смягчился, решив не торопить Алтына с подбором слов. Учитывая его немногословность, длинные поясняющие разговоры были далеко не в духе Отабека.       Он смотрел в сторону, начав говорить, словно так было легче.       — Рамки существуют только в мозгах человека. Я не говорю, что ты боишься боли, это не так. Но в твоем сознании есть рубеж, который преодолеть ты якобы не в состоянии. Человек знает: могу отжаться всего сорок раз. И отжимается ровно столько. Но если дать установку какой-то выгодой, угрозой, то он сможет еще пять раз, десять, пятнадцать. Как твои лишние сантиметры в растяжке сейчас. Ты смог осилить не ту высоту, что я указал, а выше.       Погодите-ка. Для Юры понемногу прояснился смысл слов.       — Когда следом бежит маньяк в попытке убить, у астматика открывается второе дыхание.       Пример, конечно, уебанский.       Но Алтын кивает, смотря, наконец, на Юру. Словно занавески эти с ракушками были интереснее Плисецкого.       — Дело в подсознании. Человек может невозможное. Превозмогает то, с чем не могла помочь медицина. Пока есть рамки в голове — есть рамки в действительности.       — Человек, падая из самолета, даже раздвинув рамки сознания, летать не сможет.       Теперь понятно, какого хрена Алтына в Тибет потянуло. Юра усмехался. Он вытянул пятку, пнув казаха по ноге.       — А ты пробовал? — спрашивает тот, словно пинка и не заметил.       — Падать из самолета не приходилось.       — Это радует.       — Меня тоже.       — Но я говорил про «летать».       И замолчали.       А что тут ответить?       Отабек пожевал щеку изнутри, подумал. Что-то для себя решил. Начал подниматься на ноги, и Юре сразу стало стыдно.       — Черт, подожди, — Плисецкому показалось, что на лице казаха пролегла какая–то неправильная тень. Что он за уебок то такой, который смеется над словами человека, который сказанное воспринимает серьезно. Черт.       — Мне не плевать, как ты выразился, Юр, — говорит Отабек, направляясь вон из комнаты.       Нет.       Нет-нет-нет.       — Стой!       Плисецкий подрывается с пола, хватает Отабека за локоть, разворачивает к себе и пялится своими зелеными глазищами. Его по имени сейчас назвали, серьезно?       — Извини. И повтори.       — Что мне не все равно, солдат?       По имени назвал. Афигеть.       — Ты ведешь себя так спокойно, словно тебе все равно. Что я должен думать? Тебе будто поебать, упал ли я там на горе. Нет, тебе как бы и должно быть пофиг, но если тебе не пофиг, то и мне не пофиг. А если пофиг, то вот и иди, куда шел, — выпалив всю эту чушь, Юрий вдруг понял: подорвался с места за Алтыном.       Догнал и стоит.       Он ошарашено глянул вниз, на ноги, словно до этого у него вместо них был как минимум рыбий хвост.       Между ними повисла тишина, а Плисецкий так и держался за локоть Отабека двумя руками, словно тот мог сбежать. Ему показалось теперь, что он может упасть — костыли у кровати, а он тут. Вдруг, вдруг, вдруг… И понял.       Психосоматика, да? Пока он не думал о ноге, пока было что–то более важное важное (остановить Отабека и не дать ему уйти, Плисецкий, тебе пиздец!), нога не имела никакого значения, но стоило вспомнить о ней и вот, пожалуйста. Шаг сделать уже болезненно.       Кажется, идиот тут он.       — Похоже, что ты прав.       Поднимает глаза на Алтына и улыбается. Черт побери, если он правда может перебороть свое сознание, послать нахуй диагноз после серьезной травмы ноги, то он пошлет. Посылать нахуй вообще один из его многочисленных талантов, едва ли не самый развитый.       — Блядь, Бек, ты прав! Ты… Ты блин не знаю, ты что, практикуешь это?       — Нет, — казах отрицательно мотнул головой, — нет никакого секрета. Нужно просто перестроить отношение к происходящему. Мысль материальна.       — Закон притяжения, — вспомнил Плисецкий. — То, о чем я думаю, будет сбываться?       — Мыслей иногда недостаточно.       Если придется работать и тренироваться для реабилитации — он сможет. Через боль как нехуй делать. Он же, черт возьми, Ледяной Тигр России.       — Это по-разному называют. Ну, закон притяжения, — пояснил Отабек негромко, словно поняв, что вот теперь Юра начал воспринимать его слова всерьез. — Замечал когда–нибудь систему? Узнаешь совершенно новое слово, а потом начинаешь натыкаться на него везде.       — Конечно, — разве есть люди, с которыми такое не случалось?       Почему они вообще раньше столько не говорили? Юра расслабил пальцы на смуглой коже Алтына — такие белые на загорелом фоне. Непроизвольно огладил подушечками пальцев. И воровато руки убрал.       Отабек взглядом отследил жест, но смолчал. Плисецкий смотреть ему в глаза отказывался, понимая, что никакие системы с таким его идиотизмом не помогут уже.       — Эффект Баадера–Майнхофа.       — Этому есть название? Я думал это что–то из буддизма.       — Пересечений у медицины, религии и той же психологии очень много. Одни и те же вещи названы разными именами. Я просто привел один из очевидных примеров закона притяжения. Человек может совершать невозможное, если захочет. Ты уже это делаешь. Делал всю свою жизнь.       Юре показалось это чем–то смущающим. С такой точки зрения на его победы и достижения никто не смотрел.       В конце концов, что мешает ему попробовать?       Он запускает нервные пальцы в длинные волосы и смотрит в сторону, жуя губу. Если он решился на долбанный спуск на байке ночью с горы, то почему бы не попробовать игнорировать боль, словно нет ее и просто не попытаться что-то сделать? На лед он выйти не сможет, все-таки диагноз у него не выдуманный. Но вот пока он здесь, почему бы не… что? Не мыслить иначе, немного позитивней?       Легко об этом рассуждать в этот момент, когда мотивация такая четкая, что уверен — я могу все. Но потом то что? Через пару часов смены настроения, событий — и мотивации как не бывало.       Юре хотелось себе въебать — ему с каких пор стали нужны дополнительные пинки под зад? Позорище.       — Я попытаюсь, — проговорил, наконец, Плисецкий, — и извини, — за что именно, уточнять он не стал, потому что сам не особо понял. Просто он, похоже, грубо и некрасиво отреагировал на то, что для Отабека было важным, то, чем тот решил поделиться и Юре помочь.       Разочаровывать Алтына почему–то не хотелось.       Юра покусал губу. Потом подумал. Спросил:       — Отвезешь меня в город?       Отабек, конечно, не отказал.       Юра собирался поковылять за костылями, но Алтын его остановил, придержав под лопаткой. На недоуменный взгляд Юры отрицательно мотнул головой.       Поговорили.       Но Плисецкий все понял. Обещал пробовать — бери и пробуй. В глазах зажегся огонь азарта. Он, сука, поползет, но к костылям не притронется.       — Сейчас поедем?       — Можем и сейчас.       — Я тогда умоюсь быстро. Подождешь в гостиной?       Отабек, кажется, никогда не говорил ему «нет». По крайней мере, Юра такого не припомнил. Казах предложил:       — Кофе?       А Юра просиял.       — Кофе.       Когда Юра выходил (слово ковылял теперь даже самому на счет себя применять не хотелось, закон притяжения ведь) из парикмахерской, которую посоветовал Бек, его охватило волнение.       Он и сам понимал, что волосы эти — застарелая дань поклонения Виктору, который не выебал, но наебал, а поклонение хоть и уменьшилось, но осталось в деталях. Таких, как волосы до лопаток, например. Давно пора было от них избавиться. Еще и место это: в отдаленном районе, среди узких улочек с улыбчивыми тайцами. Прямо у дороги, между парковкой с цветными тук-туками неприметная парикмахерская оказалась тем самым ярким пятном. Плисецкий ждал чего-то такого: на потрескавшихся стенах плакаты старых легенд рока, затертые зеркала, лампочки, свисающие с потолка, и неоновые вывески, украденные из тусовочных районов Таиланда на стенах. Старый рок в бумбоксе и приветливые ребята в татуировках, с радостью согласившиеся Юру остричь. Отабека Юра выпроводил совершенно по–детски, тот не обиделся вовсе, сказал, что если солдат не против, то он по делам смотается. И вернется к окончанию отведенного на стрижку времени.       Не обманул.       Юра как вышел за дверь, так и замер.       Черный Харлей на фоне слепящего солнца, а лучи в золото окрашивают и без того смуглого Отабека. Привалился еще, главное, так небрежно к мотоциклу своему и в телефоне копается. Надеюсь, не смотрит мой инстаграм, думает Юра, там на последней фотографии ошметки волос и леопардовые кеды. И вопли ангелов, которые едва ли не завалили ему директ. Там одних только запросов на диалог штук четыреста висит. У Отабека из-за жары черные штаны подвернуты почти до колена. И кожа на икрах такая же смуглая — загорает, значит. Не всегда в своем рокерском облачении ходит.       Плисецкий, боясь спугнуть момент, включает камеру и делает снимок.       И Отабек оборачивается.       Так и стоят: Юра, как идиот, с телефоном, направленным камерой на Отабека, и Отабек, который… Поверх камеры всплывает уведомление.       Otabek_altin поставил вашему фото «нравится».       Юра молчит, а потом сгибается пополам и хохочет в голос. Обрезанные, как в пятнадцать, волосы щекочут шею, а Юра заливается смехом и не может остановиться. Алтын прикусывает нижнюю губу, чтобы, блять, Плисецкий уверен, не расплыться в улыбке.       Приходится утирать слезы с глаз от смеха. Отабек слитным движением отходит от байка, становясь ровно, неловко как-то проводит ладонью по волосам, убирая лезущие в глаза черные волосы. И смотрит, как Юра пружинистым шагом спускается к нему, становясь напротив. Отабек ненамного выше, с ним даже говорить удобно, потому что голову задирать не надо. И смотреть удобно. Глаза в глаза.       И молчат оба.       Не нравится, думает Юра.       Думает, что я идиот. Или ему пофиг.       Нет, он же уже говорил, что не пофиг.       Ненавижу, когда пялятся, но это же Алтын.       Алтын не пялится, Алтын внимательно наблюдает.       Так нравится, нет?       — Я тебя знаю, солдат, — говорит вдруг Отабек, прервав молчание.       У Юры почему-то дыхание перехватывает.       — Мой отец всегда был занят лишь бизнесом, работал еще с отцом Магнуса, с матерью они познакомились в Барселоне. Отец ее спас от каких–то пьяных парней, решивших приударить за молоденькой девушкой. Как настоящий казах украл невесту, — эй, шутка про невест была в списке Юры! — А она была в Европе на гастролях. По балету.       О, нет.       Не может быть.       А ведь в Барселоне Юре и самому бы во время первого его взрослого Гран–при не хватало героя, который спас бы его из подворотен, правда, от девочек в кошачьих ушках, но тут еще поспорить можно, что страшнее.       — Балет, — словно эхо повторяет Юра и смотрит Отабеку в глаза. Даже на солнце черные.       — Балет. Она в тот период с огромным трудом, но все же ворвалась на прослушивание и прошла в одну из постановок русского балета. Всего в одну, потом забеременела старшим братом и осела дома. Но заведенные в тот период знакомства остались на всю жизнь.       Юра понял.       Юра не мог поверить, и у него не было слов.       — Когда? — неверяще выпалил он.       — Лет девять назад. Она брала меня с собой в гости к своей старой подруге. В Москву. К Лилии Барановской.       Так не бывает.       Они стоят друг напротив друга, Плисецкий молчит, тупо смотрит, а вокруг со смехом проносятся люди, огибая их двоих, словно большая волна валуны. Эта волна Юру не топит, не уносит за собой, потому что напротив монументальный Отабек.       — Так вообще бывает?       Плисецкий в шоке улыбается, и рассмеяться хочется, но не выходит. Алтын смотрит открыто и честно.       — Мы были на ее тренировке. И был там один мальчик. Делал то, что другие не могли. Барановская ругала его, а при нас потом с нескрываемой теплотой говорила, что его ждет большое будущее.       — Они с моим тренером тогда были женаты.       И все же:       — А вдруг это был не я?       Губы Отабека трогает такая спокойная улыбка. Вокруг суета и гомон людей.       — Я твои глаза помню. Такие же, как и сейчас, глаза воина, не неженки, как у многих. Я тебя сразу, кажется, узнал, еще на пляже. Не поверил, но Бейн потом видео показал. Это был ты, солдат.       Юре кажется, что солнце решило спалить его лицо, потому что ему душно, и щеки горят, и выдыхает он опять эхом: «Солдат»…       Отабек протягивает руку и говорит как-то совсем просто:       — Будешь моим другом?       И Юра не сдерживается, кивает, мотает головой раз так на пять больше, чем следовало бы. И вкладывает свою ладонь в руку казаха.       — Да. Черт, конечно да.       И стоят, держатся за руки. Плисецкий позже будет думать о том, как же, черт возьми, это, наверное, глупо выглядело со стороны, но ни один из них руку не отпускал, пока какой-то тук-тук, проезжающий мимо, не просигналил. Тогда уже пришлось расцепить ладони. Юра неловко заправил короткую прядь за ухо, посмотрел в сторону воды. Отабек кивнул на мотоцикл.       Уже усаживаясь привычно позади Алтына, обхватывая ладонями его живот — руки стали умещаться ниже, под ладонями твердый пресс, — Плисецкий услышал:       — Тебе очень идет.       А поздно вечером в инстаграм грузится фотка: закат и в контурах его черный байк и фигура Алтына. Та, первая, смазалась, а Юра настоял на другой. Отабек не смог отказать. Юра долго придумывал подпись, стирал, придумывал другую, опять стирал. В итоге так и оставил неподписанной. Выложил.       И удалил через две минуты, когда налетело около двухсот лайков. Просто потому, что как-то не так. И фотку эту очень захотелось оставить только для себя.       Сделал селфи после душа, выложил, хвастаясь новой прической. Дождался никифоровского «ПЛИСЕЦКИЙ ВЕРНИСЬ ДОМОЙ» и с кайфом завалился на кровать.