сталкер

      — Вот, Акааши, — шершавые пальцы нагло раскрывают ладонь, вкладывая горячую банку с соком, — и пересядь на следующий ряд.       Кейджи, даже не раздумывая, пересаживается, едва кивая в благодарность. Бокуто хватает и такой малости — расплывается полным удовлетворением и с чувством выполненного долга достаёт PSP, в этот раз сразу в беззвучном режиме.       Этот Бокуто-сталкер снова сделал финт Золушкой, исчезнув из квартиры, и так же неожиданно появился у дверей, между прочим служебного входа, агенства, которому принадлежит Кейджи. И теперь с завидным упорством выполняет обязанности телохранителя, хотя и имеет о них представление явно по блокбастерам не первой свежести. Кейджи уже устал пригвождать взглядом и хмурится на каждый рывок за руку или плечо и равнодушно идёт в нужную, по мнению всё того же Бокуто, сторону, послушно отворачивается от окон и беспрекословно натягивает поглубже кепку. И в приёмной директора он пересаживается уже в третий раз.       Такая опека, пожалуй, напрягает.       Действительно напрягает, Кейджи поэтому и отказывается от постоянной охраны, но есть что-то успокаивающее в прикосновениях, явно сдерживаемых, сильных рук.       А может, и правда, всё дело в здоровом продолжительном сне? Кейджи не просыпался всю ночь, до самого будильника, чего с ним не случалось очень давно и теперь кажется, что тот злополучный звонок, как и неловкий разговор в ванной и ещё более неловкий срыв в спальне тоже были сном.       Нет, не сном — кошмаром.       «Я в твоих снах навек».       И Кейджи выполняет то ли просьбы, то ли указания, так и не уловив ни разу того — властного, неоспоримого тона, что всё ещё отзывается дрожью. И как ни всматривается, но ничего кроме назойливой, но доброжелательной заботы в действиях Бокуто не улавливает. Тот всё так же безудержно сверкает улыбкой и треплет языком, бесстыдно нарушая и личное пространство, и тишину.       Тишину Кейджи любит — тоже. Как дождь, онигири, зачитанные книги и олдскульный рок. Остаётся лишь облачиться в мятый кардиган и вельветовые брюки и, пожалуй, ему начнут уступать место в метро. Хотя в метро Кейджи не спускался со времён средней школы и теперь даже не представляет, как заплатить за проезд. Но та тишина, что нависает сейчас, слишком громкая, полная неумолимого гула достижений цивилизации, затхлая, пыльная, так и свербит в носу желанием чихнуть как следует, чтобы напряжение размазало по стенам.       Совещание директоров затягивается, менеджер нервно сверяется с графиком и ещё более нервно отвечает на звонок. Режиссёр — догадывается Кейджи — очень зол. Тацуки-семпай кланяется так низко и усердно, монотонно бормоча в подрагивающий смартфон извинения, что едва попадает в дверной проём и из недр коридоров ещё долго доносится его виноватый голос.       — Акааши, сядь сюда, — Бокуто, не отрываясь от игры, хлопает ладонью по стулу с другой стороны от себя.       — Зачем вы гоняете меня всё утро по стульям, Бокуто-сан, — не выдерживает Кейджи, мысли о сорванных из-за него съёмках новой серии медленно, но верно укладываются в тугой жгут вокруг горла.       А ещё Кейджи не нравится, когда ему так бесцеремонно указывают — словно поводком дёргают, — что он должен делать.       — Сталкер сталкера видит издалека, — невозмутимо поясняет Бокуто и быстрым движением пригибает за шею.       — Смотри! — шепчет в ухо, не обращая внимания на вытянутое лицо секретаря, и приставляет к глазам бинокль — маленький, но очень мощный бинокль, понимает Кейджи, с некоторым интересом вглядываясь в сгорбленную на крыше противоположного здания фигуру.       — Он тебя третий день пасёт. Но камера у него дрянь! Любитель! — Бокуто выпускает и решительно шагает к окну. Перед тем как закрыть наглухо все жалюзи, оттягивает нижнее веко правого глаза и довольно машет высунутым языком.       В кабинете директора Кейджи старательно не улыбается, особенно на поздравления с обретением столь профессионального телохранителя.       На улице вовсе оказывается не до смеха — узкий проулок, куда ведёт служебный выход, забит фанатами настолько, что даже с помощью охранников агенства не удаётся выкроить коридор. Кейджи честно улыбается: лопают болезненными трещинами углы рта, устало заваливаясь вниз. Глаза слезятся от вспышек камер и яркости транспарантов, а ведь это ещё журналистов нет. Кейджи поднимает голову вверх — небо, вытравленное овалами солнечных очков до графитового наброска, выше обычного.       Сотни тянущихся рук — прутьями решётки, полные безумного обожания крики — приговором.       Дождя бы. Или хоть воздуха — свежего. Кейджи дёргает ворот куртки, стараясь не упустить рассыпающуюся ошмётками вежливую улыбку.       «Застегнись — простынешь».       Пальцы привычно тянутся к молнии, Кейджи останавливает их другой рукой, удачно оборачивая движение в приветливый взмах. Толпа взвивается рёвом десятков охрипших глоток и, словно почувствовав его слабину, вдруг подкатывает плотной волной совсем близко.       Кейджи видит, как бьются бурлящей кровью набухшие вены, слышит жадное возбуждённое дыхание, чувствует жар вспотевших тел и липкость трепещущих рук.       Мутит, точит склизким комком зев, ещё несколько минут и так долго удерживаемый щит равнодушия разобьётся.       «Боишься?»       Кейджи задерживает дыхание, с трудом фиксируя мутным взглядом фургон агенства, ставший таким же недосягаемым как и небо над головой.       А толпа перед глазами всё растёт, множится с каждым истошным воплем любви, расплываясь кишащим яркими красками пятном. Так бывает, если смешать больше трёх цветов на палитре, и вместо нового чудесного оттенка акварели получается безобразная клякса.       Глаза закрываются, но под веками пульсирует всё та же невообразимая мешанина. Телефон добивает непрекращающейся вибрацией, едва не вырываясь из одеревеневших пальцев. Жаль, нет такого ластика, что стирает реальность, Кейджи, правда, ничего не пожалел бы.       — Бежим! — тащит за руку непреодолимая сила, Кейджи едва успевает передвигать ноги за сноровисто рассекающим толпу Бокуто. А тот раскатисто смеётся, умудряясь отпихиваться за двоих и тащит, тащит за собой так быстро, что хлещет по лицу по-настоящему прохладным воздухом. Победным штандартом полощется на ветру его серебристая куртка, рассыпая сотни острых бликов, те пружинят от нависающих стёклами небоскрёбов, возвращаясь обратно — золотыми вспышками светлой радужки.       Кейджи начинает верить в хэппи-энд, когда гул улюлюкающей толпы тонет в грохоте собственного загнанного сердца, а оборачивающийся Бокуто перестаёт отстреливаться взглядом.       Но всё заканчивается банальным поворотом тривиального сюжета, Кейджи сам такое играл и не раз. И вроде ничего необычного: просто Бокуто спотыкается, просто Кейджи влетает следом в распростёртые — разве не предусмотрительно? — объятия, просто Тацуки-семпай тоже не зря менеджерский хлеб третий год ест и удачно утрамбовывает всех в распахнутое чрево фургона.       — Извини, — сложно не заметить алых пятен на чужом лице, если ваши носы почти соприкасаются, — извини, Акааши. Просто ты слишком близко.       Кейджи остаётся только спрятаться за миной раздражения. Поверить в искреннее раскаяние, если чужой стояк, прожигающий живот, усугубляется с каждой секундой, ещё сложнее, но подняться, как и расцепиться, невозможно, и так швыряет между сиденьями на каждом резком повороте, а повороты всё не заканчиваются и не заканчиваются, словно улицы Токио, обычно широкие, ровные и запруженные, сворачиваются специально для них в узкий крутой серпантин, и Кейджи боится представить, в какой пропасти должна закончиться такая поездка.       — Ты не волнуйся, Акааши, — глухо хрипит совсем багровый сталкер, разжимая — добровольно — руки, — сейчас всё пройдёт, — и неуклюже упирается ими в ближайшее кресло. Взамен шарит глазами по лицу так пристально, голодно, жадно, что лучше бы руками по спине, как до этого, и Кейджи невольно отшатывается, как может, насколько сил хватает, но и десяток сантиметров воздуха между выгорает слишком быстро.       Зато под задравшуюся куртку заползает холод, привычно обживаясь между рёбер тянущей болью. Кейджи едва сдерживается, чтобы не поёжится, и закрывает глаза. Неприятно выискивать ложь в виноватой улыбке Бокуто, но Кейджи ничего не может с собой поделать.       Кейджи не верит, больше не верит в чистоту помыслов и невинность желаний.       «Согреть тебя?»       Тяжёлая голова упрямо падает на широкую грудь. Там бьётся, оглушительно бьётся, будто не врёт.       Ощущение надвигающегося шторма не отпускает, взводя уже не только нервы, но и мышцы в хрусткое напряжение. Кейджи кажется, что склонённая в глубоком поклоне спина скрипит и трещит, так натянуты вдоль позвонков связки. Режиссёр раздражённо отмахивается, отсылая в гримёрку, явно не собираясь слушать оправдания. Кейджи и молчит, он опоздал на три часа, но разве это причина зловещей атмосферы на съёмочной площадке?       Он чувствует себя прокажённым и двигается скорее по привычке, и так же — привычно — кланяется каждому хмурому лицу, старательно проговаривая формальные извинения. Накрывает с головой тягостное молчание, изредка прерываемое скрежетом передвигаемых декораций, следом вьётся тонкая, едва ощутимая пелена шёпота — придушенного, мерзко-скользкого. Кейджи не слышит своего имени, но взгляды — пронзительные, тяжёлые, бьют в спину слишком ощутимо, чтобы оставаться в неведении.       Кейджи виноват, он этого и не отрицает — во всём: несчастном случае, задержанных съёмках, истерике Ячи, так и вздрагивающей на любой шорох, и оглушительно грязном цунами нелестных комментариев в социальных сетях, утащившей вчерашнюю серию драмы на самое дно рейтинговой таблицы.       Но всё это он переживёт, не в первый раз перекрывает кислород ненавидящими взглядами и обвинительными словами. Как ни старайся, всегда найдётся кто-нибудь недовольный, и Кейджи давно научился не слышать и не видеть лишнего.       Не чувствовать оказалось труднее, но и это получается вполне неплохо, по крайней мере, держать маску на людях Кейджи умеет филигранно и ему совсем не стыдно за удачные ракурсы якобы случайных попаданий в чужие селфи, тут же взрывающие твиттер новой очередью хейтерских комментариев.       Звёзды должны сиять и заляпанные грязью, и вымазанные гнилыми помидорами, а иначе быстро окажутся на дне колодца, прозябать остаток жизни блеклым отражением.       Колодец Кейджи может поспорить с Марианской впадиной — и дна не видно.        — Хей, Акааши! Тебе капучино или латте? — Бокуто без малейшего стеснения окликает от автомата с напитками, одним лишь радостным возгласом разрушая скрупулёзно выстроенную кем-то — Кейджи знает кем — стену отчуждения и реальность вокруг словно просыпается, оживая движениями, словами, шагами. Съёмочный павильон, видный сейчас лишь на треть, снова бурлит той особой атмосферой кипучей деятельности и практического волшебства, что так привлекает Кейджи.       И Кейджи кивает, чувствуя, как расслабляются пережавшие грудь невидимые ремни. В конце концов, паузу в съёмке можно рассматривать и как возможность отдохнуть, а не ссылку, и он, окончательно успокоившись, толкает дверь. Тесное пространство гримёрки забито душным ароматом сотен букетов. Перешагнуть порог оказывается нелегко, но не хватает ещё пересудов и по такому ничтожному поводу.       — Это ещё не все, — поясняет Тацуки-семпай, теребя в руках смартфон. — Остальные в холле. Агенство уже опубликовало официальное заявление, но фанаты никак не успокоятся.       Кейджи выдыхает и больше не вдыхает — нечего. Глаза рвёт яркими пятнами пионов, лилий и роз, особенно белых, те совсем слепят.       — Они переживают, Акааши-кун, — менеджер осторожно касается плеча и добавляет совсем строго: — Постарайся принять их заботу.       Кейджи такая забота напрягает. За такой — навязчивой — заботой торчит поводок.       А Кейджи не собака, не котёнок, не игрушка!       Кейджи же можно хоть чего-нибудь не принимать?       «Только я люблю тебя по-настоящему».       Трещит, словно подтаявший лёд, казавшееся нерушимым хладнокровие. Приходится схватиться за дверную ручку, ещё не остывшую от чужой ладони. Удаляющиеся шаги семпая вбиваются ржавыми гвоздями в основании черепа, того и гляди голова отпадёт, и он прислоняется к тёплой, тоже сладко-пахнущей стене.       Душит — Кейджи душит тошнотворным ароматом навязчивой заботы.       «Просто позвони мне».       Грозовым грохотом врывается в комнату свежий поток воздуха, разрывая пелену раздражения. Кейджи не верит глазам: Бокуто, чёртов сталкер Бокуто, выкидывает из окна букет за букетом, старательно откладывая в сторону открытки и конверты.       Их бы Кейджи тоже предпочёл не читать, но бумага хоть не так сильно пахнет, да и пространство, пустея, расширяется, теперь здесь можно жить, а не существовать.       — Так лучше? — Бокуто отряхивает руки от прилипшей пыльцы и закрывает окно, попутно врубая кондиционер на полную мощность.       Ответ застревает в пересохшем горле и Кейджи кивает, в последние дни он слишком часто кивает, особенно этому парню. Следом кружится мир, совершенно прозрачный мир, вкусно пахнущий мокрой листвой, кажется, Кейджи его сейчас весь выдышит.        — Куроо сказал сказать, что у тебя на цветы аллергия, — Бокуто выныривает перед самым лицом, осторожно, как с китайской вазы эпохи Мин, смахивает с волос Кейджи всё ту же пыльцу. Смешно морщится, прижимая телефон плечом, видимо слушая того самого Куроо.       — Вы уверены, что этому Куроо можно доверить мою репутацию? — Кейджи старается не дёргаться — Бокуто слишком близко. Снова.       — Конечно! Это же мой самый бро! — тот возмущённо размахивает руками, невольно — или специально? — загоняя Кейджи в самый угол. — Я ему даже коллекцию марвеловских героев доверяю! Вот увидишь, он очень классный! — Кейджи с размаху плюхается в кресло — Бокуто нависает сверху. — Куроо точно тебе понравится! Ты только… — он вдруг мелко перебирает губами, будто вспомнив что-то очень обидное, но в то же самое время восхищающее, — не влюбляйся в него, ладно?       Кейджи не собирается ничего обещать, как впрочем и знакомиться с друзьями этого Бокуто, а тем более влюбляться, а потому переводит разговор в более безопасное русло.       — Он тоже состоит в вашем клубе сталкеров? — и легонько толкает так и возвышающегося в опасной близости парня в грудь.       — Ещё как! — Бокуто тут же садится на пол, восторженно пялясь теперь снизу, но так Кейджи и не возражает. — Куроо чемпион по подглядыванию через оптический прицел!       — Он снайпер? — догадывается Кейджи.       — Ну, да! Сталкер-снайпер! Правда круто звучит?       Кейджи не успевает ответить, в дверь без стука входит костюмерша.       Так и подмывает удариться об стену.       Бокуто самозабвенно расхваливает крутого-парня-Куроо, а заодно и самого себя, и ладонь, оглаживающую голое в прорехе джинсов колено, не отнимает.       Кейджи думает, не ознакомиться ли с расценками токийских снайперов, а то ехидная улыбка скрывшейся за дверью девушки не внушает доверия.       Но самое страшное во всей этой глупой ситуации не слухи, которые разнесутся с первой космической. Самое страшное — чужие руки так естественно и незаметно легли на колени, что Кейджи даже не дёрнулся.       — И как давно вы за мной следите, Бокуто-сан? — Кейджи вскрывает конверт за конвертом, бегло пробегая написанное. Почерки у нынешних школьниц отвратительные, корявые, единичные иероглифы теряются среди закорючек каны, хотя признания, набранные вырезанными из газет символами, ещё более отвратительны. От таких уж совсем разит безумием, а какие бесчеловечные фантазии ютятся в их безмозглых головах и вовсе вслух озвучивать не стоит.       — Около полугода. После того фильма про маньяка. Ты очень убедительно сыграл жертву.       Это даже не смешно, но Кейджи упрямо тянет улыбку.       — И вам захотелось увидеть меня таким в реальности?       — Мне захотелось узнать о тебе больше.       — И как? Узнали? — пальцы дрожат, Кейджи надеется, что за кипой открыток этого не видно.       — Довольно понаблюдать за тобой и пару дней, чтобы убедиться: ты очень мало спишь, и ещё меньше ешь, и…       «И нуждаешься в твёрдой руке», — мысленно заканчивает Кейджи, потому что собеседник замолкает, сосредоточенно разгрызая печенье, которое он честно добыл из груды фанатских подношений.       Теперь меньше еды пропадёт зазря и Кейджи добавляет сталкеру ещё один балл.       — Может вы, Бокуто-сан, ещё и фанфики пишете? — шуршит новый конверт, обнажая белоснежную гладкую начинку с каллиграфически выписанными иероглифами.       Когда-то Кейджи восхищался точными, выверенными движениями тех рук.       — Фанфики? — Бокуто думает очень выразительно, словно реально пережёвывает мысли и Кейджи на несколько секунд забывается, но злополучный листок, прилипнув намертво к пальцам, жжётся.       «Телохранитель? Ты всерьёз думаешь, что он тебя спасёт?..»       — Нет, фанфики это к Юкиэ. Но она, — Бокуто огорчённо шмыгает носом, попутно собирая из коробок из-под сока мини гандама, — никогда со мной тебя не сводит!       «От себя не спрячешься».       — Говорит, я тебе не пара. Вот Сакуса из VAMPS, Дайшо из Arashi или Тоору Ойкава — боги стиля! С ними шипперит… — голос сталкера звучит всё тише, тонет в глухом шуме и конец фразы Кейджи совсем не понимает.       «Избавься от него».       — Хей, Акааши! Я тебе тут душу изливаю, а ты совсем не слушаешь!       — Конечно, слушаю, Бокуто-сан, — Кейджи старательно отводит взгляд от смятого листа бумаги, жалея, что не курит.       «Ты ведь знаешь, что случается с непослушными мальчиками?» — оживает лайн.       Кейджи невольно оглаживает запястье, хотя шрамов там никогда и не было.       Его тело продано толпе много раньше, семпай, как никто другой, всегда помнил об этом.       «Их наказывают», — подмигивает отражение в зеркале.       Не получается — больше в тот день ничего не получается. Кейджи старательно улыбается в камеру, но макушка под ладонью дрожит слишком нервно и вместо нежности они с Ячи излучают напряжение. Режиссер в бешенстве бьёт тарелки, припасённые, кажется, специально для этого, оператор заслоняет объектив собственным телом, остальные привычно имитируют занятость, скрываясь за папками со сценарием или дверями гримёрок. Только Шимизу-семпай невозмутимо подбирает осколки, да Бокуто с какой-то ненормальной восторженностью подаёт ещё целые, явно наслаждаясь моментом.       — Вон! — тарелка разбивается совсем близко, впиваясь колким крошевом в голые лодыжки. Кейджи машинально отставляет партнёршу за спину. Ячи реально рыдает и это как раз нормально. Сложно разыгрывать милые сюсюканья, если над головой тяжело покачиваются огромные лампы, а воспоминания о падении вот такой же, пусть и не в этом павильоне, свежи.       — Я сказал вон! Все вон! Бездарные актёришки! Да вам только рейнджеров в масках в торговых центрах играть! — кричит режиссёр, срываясь в фальшивый фальцет. Обломками костей хрустит под ногами битая посуда, багровеет в маленьком окошке на дальней стене закат, расцвечивая искажённые усталостью и раздражением лица в тот неприятный болезненный оттенок, что никого не красит.       «Отошли его».       — Хей, малышка! У тебя сегодня такая милая причёска! Сама придумала?       Кейджи оборачивается на знакомый голос и едва не жмурится. Мало того, что этот ненормальный сталкер радостно лыбится, так ещё и Ячи, вот только что рыдающая ему в спину, улыбается — робко, неуверенно, и глаза трёт, размазывая макияж, но ведь не плачет.       — Мотор! Крупный план на Ячи-чан! — рассыпаются уверенные приказы тут же пришедшего в себя режиссёра и жалкая трясина отчаяния стремительно смывается волной кипучей деятельности, не поддаться которой невозможно.       — Хочешь, я сейчас туда залезу, — Бокуто показывает на технические конструкции, удерживающие софиты, — и подержу их? — и предлагает на полном серьёзе несусветную глупость, только Ячи в эту глупость так же серьёзно верит и больше не оглядывается.       Ячи теперь смеётся и прижимается расслабленно, почти тая под гладящей ладонью, как и положено влюблённой девушке, только что обретшей взаимность.       — Снято! Перерыв сорок минут!       — Хорошая работа!       — Хорошая работа!       Кейджи старательно не поднимает глаз, пряча в вежливых поклонах интерес. Спину не греет, будто Бокуто за ним больше не следит и это немного напрягает. Кейджи не хочет опускаться до оглядываний, но игнорировать звонки и сообщения становится всё труднее и внутри снова вьются тугие жгуты постыдных желаний.       — А я мороженое принёс! Будешь? — ударяет по плечу тяжёлая ладонь, Кейджи едва не подпрыгивает от неожиданности, но разворачивается уже с привычным равнодушием.       — Нет, Бокуто-сан, мороженое актёрам нельзя.       — Совсем нельзя? — тут же расстроенно шмыгает носом перемазанная розовым Ячи, яркий сочный шарик опасно кренится вместе с бессильно падающей рукой.       — Ну разве что два раза лизнуть и тёплым чаем запить, — зачем-то утешает Кейджи, успевая выправить положение.       «И чему только её менеджер учит?» — недовольно ворочается между вязкой слюной, тоже почему-то сладкой, хотя Кейджи только смотрит.       «Я не шучу».       Смотреть невкусно.       Кейджи только попробует и сразу выкинет, вот честное слово, выкинет это восхитительно нежное, совсем не приторное, ванильное и без добавок.       — Бокуто-сан, принесите чаю из автомата.       — Ага! Я быстро, Акааши! Не успеешь досчитать до трёх!       — Лучше из магазина. Знаете, там на углу. Только зелёный и обязательно тёплый. Пожалуйста.       — Будет сделано, Акааши! — лицо Бокуто расплывается в гордой улыбке, словно ему доверили миссию вселенского масштаба. Кейджи даже немного интересно, с каким именно героем этот парень себя олицетворяет, не зря ведь собирает коллекцию фигурок из вселенной Marvel. Кейджи поставил бы на Дедпула, но тот слишком циничен и однозначно псих, хотя сталкерство разве признак нормальности?       — Акааши-кун, поднимись на третий этаж, — Шимизу-семпай подсовывает в руки какие-то бумаги. — Продюсер хочет уточнить некоторые детали финального эпизода.       Кейджи осматривается: менеджер спит прямо на стуле, неловко закинув голову, Бокуто всё ещё не вернулся, остальная команда доедает поздний ужин из пластиковых бенто; и думает, что подняться на лифте он может и один.       Большинство павильонов уже пусты, только в пятом грохочут резкие басы и слышится натужный вокал, видимо, там снимают клип. Но музыка, как и голос, Кейджи не знакомы и он просто проходит мимо.       Мигают лампы дневного света, придавая коридорам, выкрашенным в ровный белый цвет, мертвенность. Собственные шаги отдаются стуком в груди и Кейджи не нравится этот ритм.       «Бойся!»       Он оглядывается — мелькает взметнувшаяся тень, словно кто-то скрылся в ближайшем отвороте.       Только тихо — ни шагов, ни шорохов, ни стуков.       «Бойся!»       Гудит в голове кровь.       Кейджи не бежит, просто быстро идёт, стараясь не оборачиваться и вот уже выход к лифтам, стоит лишь повернуть направо.       Гаснет — свет.       Бьёт по ушам взбесившимся пульсом.       Кейджи тычет негнущимися пальцами в кнопку вызова лифта, та безучастно западает блеклым отсветом.       «Бойся остаться без меня!»       Мечутся — холодные мурашки, ошмётки слюны, болезненные мысли.       Пальцы тянутся, сами, совсем сами, Кейджи правда этого не хочет, к высеченной подсветкой единице на смартфоне.       Быстрый набор, как крик о помощи. Кричать ртом Кейджи уже не может — там клокочет, не давая даже вздохнуть.       — Акааши-кун? — вдруг раздаётся за спиной. Кейджи прижимает выпрыгивающее из груди сердце ладонью, впечатываясь лбом в стену.       — Продюсер Шимада? — с облегчением выдыхает, повернувшись, уличные фонари сквозь панорамные окна вычерчивают тенями настороженное лицо.       — Извини, придётся отложить разговор до завтра, — продюсер удивлённо всматривается, Кейджи старательно одёргивает сильно сбившуюся маску. А тот оглядывается вокруг ещё более тревожно. — Что-то случилось со светом. И лифтом. Ты никого не встретил, пока шёл сюда?       Кейджи качает головой, надеясь, что жест выглядит достаточно уверенным, и засовывает вибрирующий телефон в карман — с глаз долой.       — И почему ты один? Забыл, как два месяца назад на тебя психованный фанат напал? Где твой менеджер прохлаждается?       — Со мной всё хорошо, Шимада-сан, — Кейджи улыбается и смотрит прямо в глаза — сам бы поверил. — Уверен, на вашей студии мне ничего не грозит. Извините за беспокойство, — и кланяется, на всякий случай, три раза.       — Ладно-ладно, Акааши, — ворчит Шимада, — возвращайся тогда к съёмкам, — и достаёт из портфеля красиво запакованный свёрток. — Тебе просили передать подарок. Не бойся, там нет трупов животных и истыканных дротиками плакатов. Это не от фанатов.       — Большое спасибо. Извините за беспокойство.       Гул твёрдых шагов ещё звучит в ушах, а пальцы рвут бумагу, едва не в клочья. Кейджи выкинул бы, просто засунул в ближайшую урну, но шестое чувство, никогда не подводившее, требует открыть. И он открывает.       «Тебе пойдёт!» — вслед за экраном смартфона вспыхивают лампы, заливая стерильным светом холл и коридор.       Запах хорошо выделанной кожи сносит с ног. Острые зубья шипов отдают холодом на расстоянии. Резко дёргается кадык под ощупывающей рукой.       Да, ошейник Кейджи пойдёт.       Но на поводок он больше не согласен.