сталкер

      Вдох.       Выдох.       Вдох.       Снова выдох.       Выстрелы гаснут в натужном бульканье воздуха в глотке, Кейджи зажимает рот сильнее.       Крик бьётся во влажной ладони, пульс рикошетит в голове.       Словно в немом кино, так любимом Кейджи, глаз игрушки взрывается стеклянной крошкой, следом вспарывается обивка стула.       Только это не съёмки, это реальность, грёбаная реальность, от которой Кейджи так удачно прятался среди декораций почти год, но вот все они осыпаются крашеными картонками, нарисованная жизнь расползается ошмётками бумаги, реплики — пластмассовыми бусинами, и вместо обещанного хеппи-энда маячит открытый финал.       За эту роль не светит Оскар или Голубая лента, Кейджи не вытянул, снова не вытянул до конца беспристрастной маски, и крик, всё тот же постыдный и жалкий, режет ладонь в кровь.       Только тишина громче слов.       Тишиной не соврёшь, и Кейджи разжимает руку, выдыхая почти ровно, будто не боится и даже не удивлён.       Он заставляет себя перевести взгляд с дула так и не опущенного пистолета на разодранную игрушку: кот равнодушно взирает оставшимся глазом, потом вдруг кренится и глухо шлёпается на пол. И этот вот звук оглушает, этот звук впивается выстрелом, туда, где бешено стучит болью.       — Акааши! — властный, неоспоримый тон пробирает дрожью, перетряхивая все рёбра. — Посмотри на меня!       Кейджи смотрит, подчиняться легко, так невыносимо легко и привычно, что хочется выброситься из окна, но он смотрит, как Бокуто небрежно засовывает пистолет в карман, одёргивает куртку и улыбку.       — Одевайся! — Бокуто кивает ещё жёстко, но в жёлтых глазах плещется шальное веселье — не жажда. — Тут недалеко такой удон подают — палочки сожрёшь!       На самом деле, Кейджи не хочет никуда идти, но ещё больше он не хочет оставаться здесь, в этой павшей крепости. Но ноги будто вросли в пол, совсем не двигаются, да и взгляд упорно возвращается к ослеплённой игрушке. Этот плюшевый кот столько пережил вместе с ним, он, пожалуй, был единственным другом, но и то умудрился предать. Перекрывает воздух от мысли, что доверенное одной лишь дурацкой игрушке известно кому-то ещё, и самое страшное, он ведь догадывается, кто именно установил камеру в стекляшку глаза.       Пробирает холодом, будто Кейджи голый, да он и так голый, обнажён теперь до самой чумной изнанки, больше не осталось ничего личного, своего, принадлежащего только ему одному. Ноги подкашиваются, Кейджи невольно приваливается к стене, но стоять ровно не получается, и спина больно проезжается по косяку, пока руки не упираются в пол.       Звёзды не сияют с небосвода.       Звёзды тлеют на дне стеклянной бутылки, а Кейджи уже устал биться в узкое горлышко и просто закрывает глаза.       — Всё кончилось, Акааши, — Бокуто рядом, совсем близко, терпкий запах его парфюма душит, как и нависшая тень. Если он сейчас дотронется, Кейджи закричит, правда закричит, даже кляп из собственной руки не поможет.       — Кейджи, пожалуйста, пойдём со мной, — Бокуто, словно чувствует, отстраняется, горбится то ли обидой, то ли злостью, но руки демонстративно засовывает в карманы, потом вовсе отворачивается.       Кейджи переодевается машинально, в пустой голове больше ни единой мысли или эмоции, куда только всё делось, но так, не думая, хотя бы не больно. И он понимает, что вырядился для лапшичной слишком — вычурно, только поймав жадный взгляд сталкера.       — Что-то не так, Бокуто-сан? — Кейджи всё же хороший актёр, льда в голосе на двести порций виски.       — Нет, всё нормально, Акааши, — Бокуто нервно сглатывает, растирает ладонью шею, множа слишком сильными пальцами красные пятна, и первым выскакивает за дверь.       Сейчас Бокуто снова похож на неловкого сталкера, которым так ловко прикидывается в светлое время суток, но Кейджи больше не верит в эту маску. Он пытается разглядеть контур пистолета или уловить тень лжи, найти хоть один стержень жёсткости, которых в этом парне должно быть не меньше десятка, но ничего — ничего, кроме собственнического взгляда, и тот Бокуто тщательно прячет за бестолковой болтовнёй.       Кейджи тоже тянет роль до последней реплики, и в джип, маячащий на подземной парковке все эти дни, садится невозмутимо и даже без приглашения.       — Так на каком этаже вы живёте? — ремень ложится ловко, подчёркивая глубокий вырез футболки.       — На твоём, — Бокуто пыхтит, возясь со своим.       — Сосед, значит. Из той квартиры, что справа или слева?       — Из обеих, Акааши.       И почему Кейджи не удивлён? Может быть, из-за торчащего в груде коробок чехла, скрывающего явно не телескоп? Биты не хватает — для полного антуража, хотя есть ещё багажник, довольно вместительный, трупа на два, а то и три. Да, и вообще, каким нужно быть дураком, чтобы добровольно ехать ночью, неизвестно куда и в компании с озабоченным фанатом? От подобных мыслей почему-то трещат губы и Кейджи старательно пялится в окно, чтобы не рассмеяться.       Без смартфона в кармане легко.       Взгляд сталкера прожигает затылок. Кейджи подаётся на тепло, пока под пальцы не попадается чужая ладонь.       Замызганный, выцветший полог заведения не внушает доверия, хотя Кейджи как раз удивился бы, оказавшись на пороге пафосного ресторана. Но, по крайней мере, это действительно лапшичная, а не заброшенный склад или пустырь, где обычно расправляются с доверчивыми жертвами маньяки из телевизионных драм.       — Не спи! — Бокуто нетерпеливо прерывает размышления, подталкивая в спину, и Кейджи шагает внутрь.       Тёплый свет мягко обволакивает уставшие глаза. Взволнованные голоса, шкворчание мяса, приглушённый стук ножей сливаются в размеренный, почти мелодичный гул, топя в домашнем уюте. Кейджи растерянно всматривается в слепящие радостью лица посетителей, мягкие краски незамысловатого интерьера, а восхитительный запах горячей еды проникает до самого желудка, стягивая весь живот голодными спазмами.       — Оба-сан! — Бокуто приветливо машет старухе за стойкой. — Две порции фирменного удона! — добавляет так громко, что только что жующие люди оборачиваются.       Кейджи невольно вскидывает голову, тщетно ища по карманам тёмные очки. Заинтересованные взгляды окружающих напрягают.       — Расслабься, Акааши! — Бокуто хлопает ладонью между лопаток, едва не сминая рёбра. — Никто здесь не станет тебя фотографировать или доставать. Здесь — жрут! — и довольно подмигивает всё той же старухе-хозяйке.       Вот честно, Кейджи развернулся бы уже, но сталкер, пока тащит к свободному столику, стискивает в медвежьих объятиях, а потом, чтобы уж наверняка, усаживает к стене, перекрывая путь отступления собственным телом.       Кейджи долго перемешивает палочками лапшу, топя в ней взгляд. Бокуто поглощает свою порцию с хлюпаньем, периодически шумно дуя на горячий бульон. Нет-нет, Кейджи подобное поведение совсем не раздражает, тем более, что оно ничем не отличается от поведения сидящих вокруг посетителей, но всё же есть вот так — непринуждённо, не скрывая удовольствия ни от себя, ни от других, немного странно.       Кейджи уже и забыл, каково это — делать что-нибудь, не задумываясь, как ты при этом выглядишь и что об этом подумают другие.       Палочки в пальцах дрожат.       — Тебе не нравится? — Бокуто спрашивает участливо, но слишком серьёзно. — Заказать что-то другое?       — Горячо, — отвечает Кейджи. Кусок в горло так и не лезет.       — Как же это сложно! — Бокуто стонет в столешницу, едва не опрокидывая ещё не опустевшую тарелку.       — Со мной сложно? — Кейджи уточняет, тщательно выверяя тон, но взгляд поднять не решается.       — Да нет, всё не так, Акааши! — Бокуто вскакивает, нависая теперь совсем близко.       — А как? Может быть, я не достаточно послушный? — Кейджи поднимает голову и тут же отшатывается. Это не улыбка — оскал хищника. Каждая черта чужого лица сейчас заострена, глубокими тенями вычерчены провалы глазниц, скулы, нос; в побелевших костяшках пальцев трещат деревянные палочки.       Кейджи не дышит. Кажется, от любого, даже самого незначительного звука Бокуто взорвётся.       — Да, — тот глухо цедит сквозь сведённые челюсти. — Ты совсем не послушный, — и обрушивается обратно на скамейку поверженным колоссом.       — Я для вас работа? — безумная догадка вдруг складывает все поступки этого парня в неожиданную, но очень логичную картину.       — Ты для меня наваждение, — Бокуто устало растирает виски, словно каждое слово причиняет сильную боль. — Моё безумие и моя мечта, — добавляет едва ли не шёпотом и смотрит, снова смотрит — как на нечто столь же ужасное, как и прекрасное.       — Столько красочных эпитетов, усилий, и всё для того, чтобы накормить меня? — Кейджи проговаривает очередную реплику очень чётко и так же выверено улыбается — надменно и чуточку брезгливо. Так больно, должно быть больно, и он с удовлетворением находит подтверждение в потухшем взгляде собеседника. — Вам определенно за это платят, Бокуто-сан, — того даже передёргивает, белесые губы беспомощно раскрываются и смыкаются, но Кейджи мало — за каждую минуту страха он жаждет возмездия.       — Но, может быть, мне понравится есть с ваших рук?       Кейджи слышит, как размазывает о рёбра чужое сердце, как клокочет под вспарывающим глотку кадыком рык. Как же этот сталкер хорош, когда зол, как же хочется, чтобы дёрнувшаяся рука хлёстко прошлась по губам или заднице!       Мутит, как захлёстывает жаром, а голод не отпускает, сводит живот всё туже, резче, и Кейджи подаётся вперёд, навстречу раскрывшемуся рту.       — Да ешь ты, сколько хочешь и как вздумается! — опаляет губы рваным выдохом. — Но удон правда вкусный! — Бокуто шумно отодвигается и увлечённо утыкается в свою порцию лапши, и только ярко-алые пятна, поглощающие шею и лицо, выдают его сожаление о несостоявшемся поцелуе.       Странно, но Кейджи рад, правда рад, что Бокуто-сталкер не поддался на провокацию.       Может быть, ведь может же действительно быть, что Кейджи для него не просто звезда дорам, не только объект вожделения, а кто-то нужный или хотя бы интересный?       Кейджи срочно заедает наивные грёзы удоном. Разбухшая слишком сильно лапша распадается во рту вязкой солоноватой массой, но он упорно подцепляет нити, одну за другой, пока тоскливое урчание желудка не заглушается сытым отупением.       — Хочу десерт, — он смотрит на Бокуто из-под ресниц, немного опасаясь, что тот поднимет на смех или наоборот разозлится, но сталкер вскидывается добродушной улыбкой:       — Оя-оя, да ты сладкоежка! Две порции моти, оба-сан!       — И всё-таки, Бокуто-сан, вы полицейский? — спрашивает Кейджи уже в машине. Взгляд Бокуто снова тускнеет, губы нервно двигаются, словно перебирают слова, но так и не находят нужных.       Кейджи невольно залипает на них, ярких, наверняка солёных после бульона, и едва не пропускает ответ, ставший вдруг совсем неважным.       — Нет-нет, мы же договорились, я программист! — в глазах, улыбке, даже вновь уверенно сжимающих руль пальцах — искренность. Весь Бокуто искренний, настоящий, живой и Кейджи так хочет ему верить, что верит.       Просто Бокуто не играет, как Кейджи не вглядывается, но ни в одном жесте, слове или поступке не улавливает фальши. Бокуто живёт, как чувствует, и, похоже, убивает так же всерьёз и с полной отдачей, как и любит.       Кейджи думает, что это плюсик, жирный, неоспоримый плюсик за и на безмолвный вопрос мнущегося у порога сталкера кивает.       Всё равно заснуть одному в потерявшей надёжность квартире не получится. Наведённый кем-то незримым порядок совсем не успокаивает, да и одноглазый кот напрягает, невольно напоминая, что от чужих взглядов нигде не скрыться.       — Пойдём спать? — Бокуто неловко зависает в дверном проёме, он совсем домашний, в потрёпанных, но уютных футболке и шортах, с мокрой чёлкой, которую так и тянет отвести с завораживающе ярких глаз.       «Ему интересен не ты».       — Да, — Кейджи машинально удаляет очередное сообщение в лайне и поднимается с дивана.       «Твоя задница».       Жаль, что нельзя так же легко стереть обидные, ранящие слова из памяти, но Кейджи старается и под ровное дыхание мгновенно заснувшего Бокуто это почти удаётся.       Он просыпается от тяжести чужой руки на бедре. Мозолистые пальцы ныряют под резинку боксёров, царапая кожу.       Колотится очередью пульс под сжатыми до боли веками. Нет-нет, Кейджи не проснулся, не проснулся, не проснулся! Это ведь просто кошмар? — обычный кошмар, а на самом деле никто не дышит в шею и не стаскивает трусы?       «Он такой же, как и другие!»       Влажная липкая ладонь сжимает обнажённую ягодицу.       «Я ведь прав?»       Кейджи стискивает зубы.       «Конечно, я прав!»       Собственное имя в протяжном стоне застилает глаза слезами.