угол
6 июля 2017 г. в 11:47
Утро наступает по всем фронтам, размазывая по кровати бессильной злостью. Сигнал будильника звучит набатом, раскатываясь по всему телу выкручивающей мышцы усталостью. Но Кейджи этому даже рад, так можно наконец проснуться, вернее — сделать вид, что проснулся.
В спальне ожидаемо никого, как и во всей квартире. Кейджи старательно обходит её, вздрагивая на каждый шорох, оказывающийся ложной тревогой, но так и не может понять, чего боится больше: найти в одной из комнат сталкера или удостовериться в его отсутствии.
— Я не могу так больше, Кейджи, — дребезжит в тяжёлой, совсем мутной голове надломленный голос Бокуто. Кейджи не трудно представить его смятое страданием лицо, трудно — поверить в искренность другой фразы.
— Прогони меня.
Сгорбленная тень в дверном проёме впечаталась в сетчатку сквозь зажмуренные веки, настойчивые касания рук — под кожу, ещё глубже, до паники от одних лишь воспоминаний — гортанное «Кей-джи!»
Кейджи вдруг замечает, что открывает дверцу холодильника явно не в первый раз, а стрелки часов убежали на полчаса от подъёма.
Это раздражает — прокручивать каждую минуту жуткой ночи снова и снова, но так и не понять, когда и куда делся этот сталкер, ведь Кейджи не спал.
Не спал ведь?
Да как он мог заснуть после домогательств, тем более в присутствии домогателя?
Или стоит всё-таки называть Бокуто насильником? Кейджи ведь не соглашался, только молчал, а молчание совсем не согласие, у него, может быть, был шок или оцепенение, как перед питоном, вернее, под питоном, и вообще…
«Сколько углов ты видишь?»
Кейджи зависает, внезапно понимая, что ищет оправдание ночного инцидента, и засовывает смартфон в морозилку.
Ему бы тоже охладиться — до состояния свежезамороженной трески или хотя бы среднестатистического англичанина.
— Тацуки-сан звонил.
Бокуто, взявшийся ниоткуда, сверлит немигающим взглядом от двери. Дверь под его пальцами трещит.
Новость о внезапной болезни менеджера должна бы окончательно вывести Кейджи из равновесия, но, как ни странно, внутри даже не ёкает, хотя необходимость, пусть и вынужденная, провести весь сегодняшний день наедине с Бокуто действительно катастрофична.
Потому что Кейджи не может на него смотреть.
Живот сводит болезненным спазмом, стоит лишь большим, сейчас неловко тормошащим лямки рюкзака, рукам сталкера попасться на глаза.
Кейджи помнит, как они могут касаться, и это как раз не страшно.
Страшно, что злится он не на сталкера.
Студия дневного шоу встречает привычным гомоном и шумом. Кейджи равнодушно кивает знакомым, старательно улыбаясь только Ячи, но та не замечает особого к себе отношения, восторженно пересказывая прошедшие дни Бокуто. Кейджи её понимает: палитра живых искренних эмоций притягивает едва ли не сильнее, чем золотистые искры в светлой радужке, так ярко взвивающиеся даже из самого неосвещённого угла.
— Бокуто-сан, я опаздываю, — и окликает сталкера исключительно по делу, кто-то же должен караулить дверь в гримёрку, пока его переодевают.
«Тебя уже пора наказать?»
Смартфон наконец оттаял, отстрелялся десятком новых сообщений, из которых Кейджи прочитал только одно и то случайно, промахнувшись пальцем мимо корзины. Синяя точка индикатора оповещения и сейчас разрывает панель, но под кофеином это почти не напрягает.
Напрягает другое — запястье зудит. Кейджи раздирает кожу ногтями, но вместо облегчения получает лишь новую боль, совсем не сладкую, как бывало раньше, а тянущую жилы, нервы, мышцы, так, что хочется сдохнуть, лишь бы ничего больше не чувствовать, стать никем, ничем, раствориться, да хоть морской пеной, но запястье зудит всё сильнее и сдавливает грудь ремнями портупеи, хотя те даже не затянуты.
Поверх взглядом Бокуто — жёстким, неотрывным, так и хлещет, как хлыстом, вытравливая из воздуха весь кислород. Он снова похож на взведённого в атакующей стойке хищника, в кривой улыбке так и грезится оскаленная пасть. Кейджи невольно примеряет ему намордник, очень бы кстати подошло к той сложной вязи ремней, перекочевавшей из аксессуаров БДСМ в ультра тренды, что стилисты едва надели на него втроём, но такого разве удержишь?
«Кей-джи!» — передёргивает очередным воспоминанием до тошноты.
Декоративный ошейник душит как настоящий.
«Открой свой чёртов рот!»
Кейджи открывает. Воздух процарапывается песком, забивая глотку до упора.
— Потерпи, Акааши-кун, — Шимизу-семпай неловко треплет по плечу, пытаясь подбодрить. — Сразу после съёмки мы это с тебя снимем.
— Всё в порядке, — Кейджи не врёт, просто втискивается в очередную шкуру, на этот раз айдола — невозмутимого в любом образе, какой только приглянется режиссёру или продюсеру.
— Акааши, послушай… — Бокуто тут же наклоняется, заводя разговор своим обычным, довольно громким, голосом.
— Только горло пересохло, — Кейджи чуть сдвигает угол рта, прибавляя в тон просящих ноток, — кто-нибудь принесёт мне кофе?
Вообще, Кейджи так делает редко, даже совсем не делает, но в отсутствии менеджера совсем не зазорно обратиться с просьбой к кому-нибудь из стаффа, тем более, что так удаётся избегать прямого обращения к Бокуто, который порывается поговорить наедине уже не в первый раз.
— Я принесу, Акааши, — Бокуто тяжело вздыхает над самым ухом, уходит тоже грузно, словно несёт на плечах по крайней мере целую планету, а то и весь космос. Кейджи откидывается на спинку кресла, поспешно прикрывая глаза, без особой впрочем уверенности, что такой трюк сработает на сталкере.
Но разве его позиция не ясна без слов?
Кейджи ведь спал, беспросыпно, всю ночь, и эта ложь всех устраивает, неужели Бокуто этого не понимает?
Но тот не понимает, явно не понимает и хватает за руку перед самым эфиром, удерживая.
Рука под кожаным браслетом невыносимо чешется, и именно поэтому Кейджи так старается вытащить её из хватки горячих пальцев.
— У тебя и на металлы аллергия? — Бокуто сдвигает шипованную полоску кожи выше, обнажая сеть кровящих царапин. — Нужно обработать, — осторожно оглаживает шершавыми подушечками пальцев, всматриваясь при этом в треугольник кожи между ремнями, расходящимися от ошейника.
Кейджи чувствует себя загнанным в угол, и это чувство не просто неприятно. Это невыносимо: весь день ловить его взгляд и тут же одёргивать всего себя до брезгливого превосходства.
— Это не ваше дело, — Кейджи всё же вызволяет руку и выразительно постукивает по циферблату часов.
Он правда опаздывает.
— Как скажешь, Акааши, — Бокуто отступает, пожалуй слишком легко, и предусмотрительно открывает дверь. Пальцы неловко сталкиваются поверх ручки, они отдёргивают их одновременно. Бокуто отводит взгляд, тускнея.
— Извини.
В горле дерёт.
Они оба знают, что случилось ночью.
И это выпирает из каждой трещины.
Шоу проносится на автомате, оставляя лишь чувство раздражения. Софиты сжигают сетчатку яркостью, смех окружающих безразличием. Кейджи он почему-то представляется крупинками искусственного снега — издали не отличишь, но стоит дотронуться рукой и всё волшебство рассеивается. Руки, похоже, единственное, что обмануть невозможно. Глаза, уши, сердце — верят любой лжи, стоит лишь подать её под нужным соусом и правильным углом, но с руками такое не прокатывает. Подушечки пальцев, ладони, костяшки чётко различают где тепло, а где твёрдо, и помнят мельчайшие трещины, неровности, сколы, какие не заметишь осознанно, но стоит порой дотронуться и вот она — правда, вылезает сквозь запоры и рамки, даже если не нужна.
Бокуто тщательно разглаживает на запястье пластырь, от усердия высунув язык, но Кейджи не смешно.
Больно.
Потому что нравится, Кейджи нравится чувствовать его руки на своём теле.
— Ты хотел другой рисунок? — Бокуто истолковывает гримасу Кейджи по-своему и вываливает на стол оставшиеся пластыри. — Вот, с Покемоном есть!
Кейджи устало падает в сцепленные пальцы.
Пластырь с совами его устраивает, собственные ощущения — нет.
Кейджи должен бояться и злиться, вздрагивать от одного лишь присутствия сталкера, а вместо этого едва не засыпает от осторожных касаний.
Под руку попадается дребезжащий смартфон, Кейджи машинально просматривает сообщения, отвечая только менеджеру, пожеланиями скорейшего выздоровления, пока раздёрганный недосыпом и постоянной тревогой мозг не соединяет отдельные фразы в определённую мысль.
«В каком углу клетки он тебя трахает?»
«Ведь это клетка».
«Тридцатиэтажная».
«Неужели ты не видишь решётки?»
«Отгораживающей тебя от мира?»
Решётка внезапно лязгает засовом перед самым лицом. Кейджи не видит её, но теперь чувствует, ощущает всё теми же пальцами холод отточенной стали, и под веками разбегаются прямые и перпендикулярные, расчерчивающие окружающий мир на квадранты.
От неисчеслимости углов потряхивает.
Кейджи припоминает, что так никого и не встретил в том доме-башне, походящем теперь на темницу до ужасающей реалистичности. За это время туда не проник ни один папарацци или журналист, что уж говорить об обычных фанатах, а бывшего при Бокуто он не видел даже издали, хотя их расписание пересекалось с десяток раз — да даже сегодня.
Хочется вдохнуть поглубже, чтобы рассеять накатившую дурноту, но не вдыхается.
Кейджи ощупывается: ни портупеи, ни ошейника, ни браслетов, только душащий запах палёной кожи.
— Хей, Акааши, тебе нехорошо? — придавливает тревожным шёпотом, Бокуто нащупывает пульс так рьяно, что хрустит под пальцами.
— Бокуто-сан, кто вы такой, чтобы решать за меня, с кем видеться, а с кем нет? — Кейджи уверен, что ничем не выдал так тщательно взращенной злости, но голос Бокуто говорит об обратном.
— Может быть — твой друг? — глухо рассыпаются слова, в суженных глазах плещется горечь и вина.
— Друг? — но Кейджи больше не может стоять в углу по чужой указке, даже если так удобно. — Это после того, как дрочили на мою голую задницу в моей же кровати, пока я сплю?
— Пока ты притворяешься, что спишь, — Бокуто не отводит взгляда — и руки, так и гладящей поверх пластыря. — Но ты прав, это не оправдание. Но, он опасен для тебя!
— А вы? — запястье горит. Отдёрнуть бы, но рука не слушается.
А Бокуто молчит.
Кричит взглядом — беги!
Кейджи так надоело убегать, не осталось ни сил, ни желаний, только безысходная тоска по несбывшемуся.
Просто бы закрыть глаза и больше не просыпаться.
— Идите вы со своими запретами и советами — на орбиту, Бокуто-сан.
Как ни старайся, финал предрешён. Кейджи ведь герой, всего лишь герой заурядной драмы и шаг в сторону равнозначен досрочному выведению из сценария.
— Я, пожалуй, и правда с орбиты.
Руки всё же не врут — отдираются вместе с кожей.
— Только… ты улыбайся. Хоть иногда.
— Зачем? — Кейджи не понимает, ничего снова не понимает, и зажимает уши руками, потому что ответ так же предрешён, как и все их нелепые дёрганья между декорациями.
— Улыбка у тебя красивая.
Всего лишь отфотошопленная.
За окном такси проносится расцвеченный фонарями город. Из-за стекла он кажется красивым и величественным, хоть и смазывается в акварель потёками дождя, внезапно зарядившего от самого дома.
Дом.
Кейджи всё ещё думает об этой клетке как о доме, несмотря на обнажившиеся из-под мягкой тёплой обивки жёсткие углы. Если смотреть трезвым взглядом, то вся его жизнь состоит из одних лишь углов, и неважно — острые они или прямые, ограничивают одинаково больно.
Водитель неодобрительно косится, но Кейджи плевать, впервые за долгие годы плевать на мнение окружающих, и он присасывается к початой бутылке джина как к кислородному баллону.
Слепящая цепочка ярких окон небоскрёбов сливается в бесконечную линию.
Вдох-выдох.
Кейджи цепляется за стеклянное горлышко сведёнными пальцами.
Тело ноет, сводя с ума тягучим ощущением возбуждения.
Потрахаться бы — до отключки, чтобы больше не думать о сильных горячих руках, нежно дёргающих к ноге.
И вечеринка Ойкавы подходит для этого как нельзя лучше.
О вечеринках Ойкавы ходят не просто слухи — легенды, и многие уважаемые агенства продали бы души за возможность снимать реалити-шоу по мотивам. Хотя сам Ойкава похоже всю свою жизнь считает шоу и Кейджи невольно оглядывается в поисках камер и софитов, которые, конечно же, здесь есть, просто скрыты в помпезности убранства.
Режиссёра искать не требуется, Ойкава сам выскакивает из толпы со слащавой улыбкой наперевес.
— Ака-аши-чан! — тянет гласные подозрительно блестящими губами, неприлично прижимаясь бёдрами. — Неужели ты почтил мою скромную обитель своим присутствием?
Обитель скромно взрывается аплодисментами, проминаясь под парами дурманящего парфюма хозяина в преддверие ада.
— Как я мог пропустить лучшую вечеринку сезона?
Ад Кейджи устраивает, всё здесь знакомо и привычно, да и шансы снять напряжение равны ста процентам, ведь у Ойкавы случайных людей не бывает.
— Тогда развлекайся, милый! — губы Ойкавы липнут к щеке всего на миг, а оттирать розовое пятно приходится много дольше. Даже взгляд проясняется, цепко выхватывая прорехи декораций, в которых тоже звенит и тоже прутьями.
Звёзды сияют с нарисованных на шторах небес, тщательно пряча от себя самих тонкие цепочки поводков.
«Проголодался?»
— Скучаешь?
Вкрадчивый тон заставляет отвлечься от раскопок в тарелке. Парень кажется таким же скользким и самоуверенным, как и голос, растёкшийся улыбкой рот лишь добавляет желания отодвинуться, но Кейджи отвечает:
— Скучаю.
И тоже улыбается — чуть расслабив губы, будто смущён.
Просто незнакомец совсем не похож на Бокуто. Никаких монолитов плеч и спины, жгутов напряжённых вен, вычерчивающих мышцы рук до мраморных рельефов. Тощая грудь, облепленная модным пиджаком, тонкие, так похожие на паучьи, пальцы, углы локтей, стеклянный взгляд — один из многих, такой же как и остальные, ослеплённый собственным люрексным сиянием.
Не человек — контур, обрисованный в соответствии с последними трендами и данными социологических опросов потенциальных потребителей.
— Тогда, — вспыхивают на миг в мутных зрачках похотливые огоньки, — прогуляемся?
Кейджи отводит взгляд, боясь, что собственный голод слишком заметен, невольно разглядывая толпу разношёрстных, но всё же неуловимо одинаковых гостей — зацепиться не за что.
— Да, — он решительно отставляет тарелку, злость нарастает, бурлит, клокочет в груди кашлем. Кейджи не знает, вернее, не хочет признаваться, откуда столько эмоций и старательно растягивает губы.
Улыбаться, нужно улыбаться, даже если мёртв.
Говорят, улыбка у него красивая — в отличие от того, что внутри.
В туалетной кабинке пахнет не розами, разит клубничной смазкой, нагретым латексом и потом, будто в ней трахалось человек десять и одновременно. Кейджи цедит терпкий воздух сквозь зубы, но на языке явственно катается привкус спермы. Чужие губы накрывают в слюнявом поцелуе, в ответ склизкий комок из желудка подскакивает вверх, упираясь в сведённую глотку.
— Какой нетерпеливый! — едкий смешок приходится в ухо, Кейджи невольно ёжится, хватаясь рукой за стену.
Стены приближаются с каждым поцелуем, грозясь раздавить их обоих через пару минут и Кейджи был бы этому даже рад. Его потряхивает от касаний глянцевых пальцев и это совсем не возбуждение.
Противно. Липкие отпечатки клеймят грязью, безразличные глаза отражают собственные желания, мерзкие постыдные желания, ни в одном из которых нельзя признаться кому-то другому, кому-то важному, кому-то нужному, кому-то — вроде...
— Ну-ну, не стесняйся, — парень ловко расстёгивает ремень и молнию, холёные пальцы проскальзывают в трусы, оглаживая вялый член. Тонкая струйка тепла тянется вверх, скручивая живот в болезненных спазмах, влажные губы присасываются к шее — мутит, мутит до слёз, не вставляя.
Кейджи не хочет, ничего от этого парня больше не хочет, да и не хотел вообще.
Трещат напрягшиеся мышцы, Кейджи упирается с непонятно откуда взявшимся упорством, но объятия сжимаются ещё быстрее чем до этого стены, сдавливая до тьмы в глазах, а может это от удара затылком о кафель.
— Кейджи-Кейджи-Кейджи… Тебе будет хорошо, Кейджи…
Кейджи тонет в вязком убаюкивающем шёпоте, чувствуя, как опускаются отталкивающие руки, как покорно закрываются глаза, как губы сдают оборону, проминаются податливым поцелуем.
«Я знаю, как для тебя хорошо».
— Я… не хочу, отпусти… — Кейджи не слышит себя, но слова лязгают в гудящей голове и он явно их повторяет, не может не повторять, ведь он не хочет, правда, не хочет — не так, не здесь, не с этим!
— Да, ладно, сладкий, расслабься! — незнакомец ухмыляется совсем откровенно, елозя влажными ладошками по всё ещё мягкому члену. Кейджи чувствует его стояк бедром, не чувствует — собственных рук, и это конец, коммерческий bad-end артхаусной короткометражки.
Потому что герой не может кричать «спасите-помогите», если добровольно шагнул в тёмный проулок да ещё и вслед за незнакомцем.
Но — бьёт, Кейджи бьёт дрожью, сводя пересохшую глотку в тугую судорогу, пульс скачет в животе тяжёлыми камнями, на кончиках пальцев — выжигающими искрами.
Пожалуйста… не надо — бестолково шевелятся губы, из Кейджи больше не выжать ни звука.
Он не будет кричать.
Не будет.
Больше никогда не будет кричать, как бы больно или мерзко не было.
«Потому что на самом деле ты этого хочешь».
— Эй, глубже, глубже целуй! И правую руку пониже отпусти. Да, вот так. Теперь левой! Я сказал левой! Где у тебя левая, болван? Вот, этой веди по бедру, да не сжимай так, это тебе не кусок говядины, а между прочим Кейджи, оставишь синяки, все руки оторву!
Кейджи не верит, просто не верит собственным ушам, но знакомый голос впивается иголками в одеревеневшие мышцы, перетряхивая так, что всё внутри дребезжит, и этот дребезг странно приятный. Он поднимает глаза вверх, там Бокуто, чёртов-сталкер-Бокуто нависает над перегородкой, явно взобравшись с ногами на унитаз и даёт указания его насильнику.
— Кто это такой настойчивый? — незнакомец стискивает сильнее, синяк всё же останется и даже не один. — Твой бойфренд? — парень язвительно смеётся, разворачивая резким движением голову, но Кейджи больше не страшно.
Он улыбается, знает, что улыбается, только никак не может понять как именно, губы бестолково расплываются, наверняка некрасиво, но Кейджи не может придать им нужный излом.
Это как дышать — на инстинктах.
— А? — тон Бокуто тем временем проминается в угрожающий. — Я сталкер! Между прочим, официальный.
Он переваливается через перегородку как во второсортном блокбастере. Кейджи зажмуривается в ожидании взрывов, вновь забывая, что не на съёмочной площадке. Шум возни и ударов становится тише, пропадая в одно мгновение. В кабинке становится совсем тесно, не продохнуть — так сильно колотится у Кейджи в груди, что воздух вылетает из лёгких, едва успев обжечь спиртовым привкусом.
— Всё хорошо, Акааши, — наваливается горячее тело, возвращая все ощущения. Громкое дыхание, кажется его, Кейджи, далёкие биты модного хита, сильный ровный ритм сердца — чужого, хоть и невыносимо знакомого. Кейджи отталкивается от него ладонями, как от чумного. Зло перекатываются слова во рту, пока не прорывают спаявшиеся швом губы.
— Зачем вы всё это делаете?
Просто Кейджи больше не верит в безвозмездную заботу.
— Потому что люблю тебя, Кейджи!
Люблю-люблю-люблю-люблю-люблю тебя…
Кейджи судорожно вдыхает ставший тяжёлым воздух. Скребёт по горлу смехом — натужным и дребезжащим, и Кейджи смеётся, выхаркивает из себя колючие, царапающие звуки, отдающиеся загнанным эхом в углах комнаты.
Кейджи больше не хочет может, чтобы его любили.
И делает шаг вперёд, прямо к застывшему сталкеру. Всё-таки его лицо такое живое, сотни нюансов эмоций отражаются в нём так искренне и точно, что не поверить излому губ и глубине взгляда сложно даже такому искушённому зрителю как Кейджи.
«Люблю тебя, Кейджи!»
— Трахните меня, Бокуто-сан, — пальцы легко касаются дёрнувшейся щеки. — Ударьте! — скользят вниз, по сильной напряжённой шее, чуть опережая дрожь. — Поставьте на колени или в угол! — в ширящихся зрачках вместо похоти паника и боль, Кейджи наклоняется совсем впритык, чтобы не упустить ни единого штриха, и заканчивает севшим вдруг голосом:
— Только не надо, пожалуйста, не надо меня любить.
Второго раза он не переживёт.
— Я убью его, Акааши, убью, скажи хоть слово!
Бокуто падает на колени, стискивая ноги. Стонет, даже рычит, скрежеща зубами, упираясь макушкой в бедро.
Кейджи думает, почему никто так долго не заходит в туалет, желающих перепихнуться по-быстрому на таких вечеринках обычно много. Хотя он не удивится, если коридор перекрыт накачанными парнями в чёрных костюмах, потому что маска сталкера расползается мокрыми ошмётками, больше не скрывая ни злых слёз, ни гримасы отчаяния, ни жажды обладания.
Странное сочетание, но в Бокуто гремучая смесь выглядит естественно и гармонично, и от этого холодеет внутри, сковывая страхом.
Сквозь страх тянется что-то ещё — мучительно тёплое и гложущее.
Колет кончики пальцев током, из-под сползшего ворота футболки на спине Бокуто виднеется край татуировки. Нечто сине-зелёное и явно хищное. Кейджи провёл бы по его напряжённому загривку, чтобы увидеть что там ниже.
Но ведь этот парень всё поймёт не так?
Этот Бокуто однозначно поймёт не так — по-своему.
И Кейджи откидывается на стену, прикрывая глаза. Руки Бокуто гладят уже много выше колен, нос бороздит в опасной близости от паха, неразборчивый шёпот гаснет в складках брюк.
Кейджи стискивает пальцы в замок, чтобы случайно не наткнуться на углы вновь захлопнувшейся клетки.
«Кто тут такой послушный мальчик?»