сталкер

      — Акааши, пойдём домой.       Кейджи хочет домой, правда очень хочет, там у него безвинно пострадавший кот и новые тарелки, очень красивые, синие-синие, если налить в них воды, то совсем бездонные, а ещё остатки мороженого — ванильного, безо всего, и записанная серия Шерлока, и чужая футболка поверх своей, там у него толстые крепкие стены и пропитанная зелёным чаем тишина…       … решётки на окнах, вымуштрованная охрана на входе и абсолютная незаселённость — башня для заточения вип-класса, огнедышащий дракон прилагается в качестве то ли бонуса, то ли вычета из кармы.       Кейджи хочет домой и осторожно вытаскивает пальцы из ладони Бокуто. Тот горестно вздыхает и старательно прячет руки в карманы, будто не обиделся, но Кейджи чувствует, как туго натянута его улыбка, вымученная, но всё равно искренняя, не бутафорская, а оттого смотреть на неё неловко.       — У меня нет дома, Бокуто-сан.       Бокуто передёргивает плечами — очень резко, до противного хруста, но ничего не отвечает, хотя ему явно есть что сказать, может быть, даже крикнуть.       Кейджи предпочёл бы, чтобы он приказал, просто велел идти с ним или сграбастал обратно в тяжёлые, душащие, невыносимо приятные объятия, так можно не думать о последствиях, так можно спрятаться за чужими желаниями.       Но Бокуто молчит в спину, подгоняя рваным дыханием. У Кейджи все мышцы сводит, а пальцы разжимаются только в номере отеля. Он валится на кровать прямо в одежде, а когда открывает глаза, за окном вновь шумит дождь. Вода заливает стекло длинными струями, размазывая утро в серую жижу, но Кейджи такая непогода более чем устраивает. Внутри него так же — пусто, стыло и натоптано.       Пальцы ног зябко поджимаются под одеяло.       Хоть бы позвонил кто!       Но телефон мёртв — ни сообщений, ни входящих, будто бы весь мир внезапно опустел или его накрыло ЭМИ, и Кейджи честно не знает, какой из вариантов апокалипсиса нравится ему больше.       Тацуки-семпай встречает в холле отеля в назначенное время, старательно пряча за заискивающей улыбкой тревожный излом бескровных губ. Ему бы ещё хоть пару дней отлежаться после лихорадки, но с нынешним расписанием и Бокуто, напряжённо застывшим возле двери, Кейджи одному не справиться. На сегодня в меню пыток два интервью, съёмка для японского Vogue и дружеская вечеринка с командой последней драмы, которую он с удовольствием бы пропустил, но прослыть ещё более надменным чревато для всего агенства и Кейджи старательно изображает интерес, поднимая пустой стакан.       От Бокуто, сидящего совсем рядом, тащит жаром. Кейджи украдкой стирает пот с виска, но противные тёплые капли разбегаются зудящими ручьями по шее и спине. Только Бокуто не смотрит, чёртов сталкер совсем не смотрит, небрежно опрокидывает чашки с саке, раскрываясь красивой жгущей улыбкой для каждого, кроме него.       Неприятно скребёт в горле, Кейджи запивает из первого попавшегося под руку стакана и захлёбывается кашлем.       Раздирает теперь до самого живота.       — Хей, Акааши, осторожнее, — Бокуто подаёт другой стакан, не скрывая усмешки, — это тебе не пиво!       Дружный хохот взводит в краску, Кейджи с усилием растягивает губы — улыбаться-улыбаться-улыбаться! Кейджи смущённо улыбается, автоматически поворачиваясь под щелчки камер удачным ракурсом, пока обнажённой в прорехе футболки спины не касаются чужие пальцы.       Горячечные шершавые подушечки перебирают позвонок за позвонком. Кейджи неловко ёрзает, залипая на пальцах другой руки, небрежно орудующих палочками.       А Бокуто не смотрит, так и не смотрит на него, смеётся над несмешными шутками режиссёра, будто пальцы, плавящие кожу, не его.       Растекается по столешнице пенистая жидкость, поглощая, словно взбесившаяся пучина, салфетки, хаси и сверкающие стразами смартфоны.       — Извините, я случайно, — Кейджи совсем не стыдно, но разве кто-нибудь разглядит в виноватой маске отблески злости, если он и сам не понимает, зачем опрокинул этот чёртов стакан в такой неподходящий момент как обмен номерами.       Но… — холодный колкий ветер врывается через приоткрытое окно такси, остужая горящие щёки.       Чей Бокуто, в конце концов, сталкер?       «Люблю тебя!»       Кейджи добирается до условного дома только следующей ночью. С усилием перешагивает ворох сваленных возле двери букетов, брезгливо морщась от слишком резкого запаха, но тяжёлый аромат забивается в самые лёгкие, оседая вязким мучительным кашлем. Бокуто стоит тут же, подпирая стену, от его взгляда совсем не продохнуть, и Кейджи резко хлопает за собой дверью, лишь бы не слышать насмешливое «ты же сам хотел». За прошедшие сутки неприступная раньше крепость наполнилась чужаками с камерами и смартфонами, пропитываясь беспрестанным гулом шагов и слов. Несокрушимые стены и те пропахли насквозь чужим потом, сигаретным дымом и слащавыми духами, модными в этом сезоне среди школьниц и студенток.       Кейджи едва проскользнул незамеченным, хотя на самом деле это Бокуто вовремя впихнул в неприметный служебный лифт, но и площадка перед квартирой, так долго встречавшая свежей пустотой, пала под натиском неугомонных фанаток, превратившись в кладбище повядших цветов.       Кейджи хотел не этого.       Кейджи хотел тишины и уединения, только без стального привкуса решётки, и как теперь признаться, что клетка иногда — всегда — отгораживает не от мира, а мир, порой такой назойливый, надоедливый, прилипчивый, что впору мечтать о необитаемом острове?       «Позови меня».       Стук в дверь отзывается болью в стиснутых челюстях, чувство дежа вю топит в панике.       Кейджи здесь нет-нет-нет! — губы беззвучно перебирают слова, едва не срываясь в крик.       «Я помогу…»       Бьётся оглушающей дробью в висках.       «Спасу тебя!»       Тук! Тук-тук! Тук-тук-тук-тук-тук.       Кейджи жмурится, сжимаясь в комок, под веками расплываются слепящие круги.       «Только я могу спасти тебя!»       Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, приходи! — рвётся из стиснутой страхом груди, но губы, как назло, больше не размыкаются, и Кейджи впивается ногтями в колени.       — Кейджи! — кто-то расцепляет пальцы. Кейджи отбивается, так и не открывая выжженных слезами глаз, но сильные руки настойчиво разжимают каждый палец, пряча ладони в тепле кармана.       — Кейджи, всё хорошо, ты дома, здесь никого нет, только я и ты. И кот, но он на тебя не смотрит, и я, честное слово, тоже не буду, — Бокуто шепчет тихо-тихо, осторожно гладя по спине. Кейджи кажется, что он проваливается во что-то очень мягкое, пушистое, приятное и незаметно для себя водит носом по чужой груди. Бокуто пахнет сандалом, пихтой и порохом. Ещё расплавленной карамелью, и от этого урчит в животе.       — Можно я всех прогоню, Кейджи?       Кейджи кивает и отталкивается от него, стараясь придать лицу равнодушное выражение, но приваливается обратно к дивану сразу же за хлопнувшей дверью.       Трясёт до самых кишок, как Кейджи хочет, чтобы всё стало по-прежнему, но Бокуто он об этом ни за что не скажет.       Он не говорит об этом ни на следующий день, ни через неделю. Кейджи вообще с ним не говорит, только слушает всю ту дребедень, что вылетает изо рта Бокуто почти круглосуточно, не вслушиваясь в смысл, только в голос, но никаких властных нот снова не проскакивает и сам сталкер весь такой открытый, яркий, довольный, что хочется его ударить, прямо по губам, бессовестно застывшим в улыбке.       Просто всё это — и неизменная, кажущаяся искренней забота, и жадные взгляды, и прорывающиеся хозяйские жесты, слишком небрежные, привычные, так гладко ложащиеся в повседневную жизнь, что их замечаешь лишь ночью, тщательно прокручивая весь день по кадрам; напрягает несочетаемостью. Весь невеликий, но честно прочувствованный жизненный опыт воет аварийной сиреной, заставляя дёргаться на каждое случайное прикосновение, но ещё хуже не чувствовать этих самых рук хотя бы несколько часов, а Бокуто, будто специально, держится дальше, смотрит равнодушнее, зависая над экраном смартфона или вовсе погружаясь в долгий эмоциональный и совершенно непонятный для Кейджи телефонный разговор.       Просто Кейджи скучный, и это должно было однажды перекрыть внешнюю привлекательность.       — Вам больше не платят за слежку за мной? — и он спрашивает, бесстыдно зажимая чужую ногу под столом. Бокуто краснеет, выпуская от неожиданности смартфон, тот падает на пол с приятным хрустом. Жаль, что Кейджи не дотягивается наступить на него.       — Или нашли более привлекательный объект для грязных фантазий? — зато дотягивается коленом до паха.       Бокуто жадно сглатывает, нечаянно смахивая локтем столовые приборы. На дребезг вилки и ножа оборачивается официант, но Кейджи больше не волнуют чужие взгляды, только этот вот — жёсткий, цепкий, хлещущий, говорящий много больше, чем беззвучно шевелящиеся губы. Под коленом твердеет, Кейджи весь подаётся вперёд, продавливая столешницей живот.       — Не играй со мной, — Бокуто резко поднимается, опрокидывая стул, что-то хрустит в сжавшихся кулаках, а в сузившихся глазах только раздражение. Он уходит быстро, очень быстро, на ходу давая официанту какое-то указание, а Кейджи так и сидит один, не в силах ни подняться, ни отвести взгляда от удаляющейся спины.       Этот Бокуто, чёртов сталкер Бокуто, больше не хочет его.       — Ваш заказ, — официант с притворной улыбкой выставляет на стол череду тарелок. — Приятного аппетита.       — Принесите счёт, — окликает его Кейджи, стараясь не вдыхать слишком глубоко будоражащие пустой желудок запахи.       — Всё оплачено вашим другом, — улыбается ещё гаже официант, Кейджи тянет губы в ответ, но улыбка не складывается.       Бокуто появляется только утром, от его счастливой рожи реально тошнит.       — Ты, наверно, очень устал, Акааши-кун? — спустя ещё две недели директор Ямиджи просит срочно приехать в офис и встречает возле двери, закрывая ту на ключ. Приглашающе машет рукой в сторону дивана, другой обнимая за плечи.       Кейджи коротко кивает. Мёртвость лица уже не скрывает и три слоя грима, джинсы снова держатся на одном ремне, а тщательно сцепленные в замок пальцы выдают на самом деле много больше, чем скрывают.       Кейджи устал, очень устал и постоянное присутствие Бокуто лишь усугубляет положение.       — Тебе нужно расслабиться. Отдохнуть!       Как будто Кейджи этого не знает.       — Возьми дней десять. Съезди куда-нибудь, — Ямиджи роется в кипе бумаг, но, видимо, так и не находит нужных, — лучше не один!       Мажет по горлу липким, будто пальцами.       — Вот они! — директор довольно улыбается, протягивая яркий конверт. Кейджи напрягает мышцы руки до предела, но противная дрожь разбегается от кончиков пальцев до самого плеча.       — Это премия за отличный рейтинг, — Ямиджи уже не просто улыбается — светится, Кейджи отводит глаза, комкая конверт. Однажды Кейджи уже получал премию.       От стука в дверь соскальзывает палец, прорывая тонкую бумагу, взгляд цепляется за ровную вязь цифр и иероглифов, но те никак не складываются ни в дату, ни в пункт назначения.       — Вы звали, Ямиджи-сан? — голос за спиной такой же как в кошмарах. Кейджи хочет проснуться.       — Да, Сакуса-кун, проходи.       Но он не спит.       — Думаю, только ты сможешь помочь Акааши.       Чужая рука, накрывшая колено, наяву. Перебирает холодом все кости, Кейджи ёжится, Кейджи жмурится, но послушно замирает на раздражённый шлепок по всё тому же колену.       — Разве я могу отказаться, если моему кохаю нужна помощь? — это, наверно, должно звучать не так угрожающе, это и звучит совсем не угрожающе, стоит лишь посмотреть на директора, всем своим видом выражающим глубокое облегчение, но Кейджи так и видит острую щель ухмылки вместе непоколебимой маски в стильную чёрно-белую клетку.       Накатывает тошнота, волна за волной, растекаясь оцепенением. Кейджи не просто помнит — чувствует, прямо сейчас, как безразличные пальцы впиваются в запястья, как трещат сведённые лопатки, как липкая лента сшивает рот в молчании.       Люблю-люблю-люблю-люблю-люблю — затягивается узел галстука, перекрывая глотку.       — Всё будет хорошо, — обещают глаза семпая, такие же тёмные, пустые, беспроглядные, как и раньше. Только в самой глубине бьётся что-то типа предвкушения и Кейджи стискивает губы.       Не будет.       — Иди за мной, — Сакуса бросает из-за плеча, даже не прощаясь с директором.       И Кейджи идёт, он не может не идти, пусть металлический голос семпая больше не гипнотизирует, но безмолвный приказ директора слишком очевиден — или он вернёт товарный вид, или окажется выставленным на улицу голым, а к такому он пока не готов, он, наверно, никогда не будет к такому готов.       Липнет к спине голодно урчащий живот.       Сакуса резко заворачивает в одну из многочисленных комнат, используемых обычно для встреч или репетиций. Кейджи заходит следом, некстати вспоминая, что Бокуто, наверно, так и ждёт в приёмной, ведь они вышли через другую дверь, созданную будто специально для таких вот исчезновений.       Всё-таки люрексовые звёзды требуют тщательного ухода. Кого-то достаточно освежить новым имиджем или отдать в ласковые руки пластических хирургов, некоторым довольно пары дней беспробудного сна или шоппинга, чтобы засиять с новой силой. Кейджи тоже поспал бы, да просто повалялся с книгой в шезлонге на берегу какого-нибудь бескрайнего океана, но под закрытыми веками вместо благословленной тьмы жёлтые круги, тело ломит как в лихорадке, распирая мышцы неутолённым желанием. Кейджи нужно, правда нужно, расслабиться, но самому больше не получается — и не получалось никогда. Вот только семпай уже не поможет, Кейджи знает это слишком хорошо, но его мнение, как обычно, никого не интересует.       Звёзды ведь собственность, всего лишь собственность агенства, да может и неплохо жить вот так — пустой куклой, марионеткой, пусть покорной, зато хоть кому-то нужной?       Тихий щелчок проворачиваемого замка отдаётся в голове барабанной дробью.       — Соскучился? — тянется вдоль шеи шёпот, передёрнуть бы плечами, но это тоже чревато.       — Нет, семпай.       — Неправильный ответ, — Сакуса разворачивает рывком, впиваясь жёстким взглядом. Раньше, да ещё позавчера, Кейджи от такого дрожал бы в нетерпении, желая одинаково и удара, и ласки, сейчас же хочется закрыть глаза и проснуться уже дома и чтобы рядом сопел Бокуто.       Руки у Бокуто сильнее, теплее, твёрже — их бы.       — Что нужно ответить, Акааши-чан?       Кейджи знает, Кейджи помнит, не так уж это и трудно раскрыть рот и хоть прошептать чёртово «да» и тогда Сакуса может быть стянет с лица смердящую стерильностью маску, обнажив брезгливо поджатый рот.       — Ты же просто подстилка, Акааши-чан. И для него тоже.       Хуже — для Бокуто Кейджи лишь объект наблюдения и это странно обидно.       — Лицом к стене! — щёлкает приказом. — Расставь ноги! Шире! Ещё шире!       Кейджи упирается в стену руками и тяжёлой головой.       — У тебя уже стоит?       Нет, у Кейджи не стоит. Кейджи молчит. Семпай тяжело дышит, шебурша одеждой, потом хлюпает влажной кожей, явно надрачивая. Кейджи думает, что ни разу не видел член Сакусы без эрекции, он всегда убирает его после секса в трусы, как прячет рот под медицинской маской, будто стесняется и того, и другого. Подобные мысли совсем не возбуждают и на очередной приказ Кейджи оборачивается недостаточно восхищенным.       — Соси! — Сакуса нервно вцепляется в плечо, вынуждая опуститься на колени.       Кейджи сосёт, Кейджи вообще такой послушный, что едва не выворачивает и удержать склизкий комок внутри себя стоит усилий. Неровные вздохи сменяются протяжным стоном, Кейджи невольно поднимает голову — глаза у семпая мутные, чёрные, тонкий рот ходит ходуном над стянутой на подбородок маской.       Сакуса кончает быстро, заляпывая всё лицо, дольше тыкает опавшим членом в щёки, скулы, глаза, размазывая сперму. Из выцветших губ, оставивших контрольный поцелуй на виске, тащит мертвечиной. Кейджи сейчас вырвет, это, похоже, уже рефлекс — на его голос, треснутый рот, маску, цепкие пальцы, так больно тянущие за волосы.       Нежное касание раздирает щёку не хуже соляной кислоты. Сакуса улыбается, резким движением впечатывает голову в стену. Кейджи судорожно хватает воздух, глотает горечь. Рябит перед глазами, стаскивая в глухую боль.       Выключайте, пожалуйста, Кейджи после себя напрочь.       — Акааши-чан такой неловкий, — шепчет семпай, наклоняясь к лицу, смотрит жадно, жарко, оглаживая языком дрожащие губы.       Кейджи молчит. Кейджи больше не кричит, ни для кого не кричит.       — О! Да у тебя стояк! — чужие пальцы, гладкие-гладкие, равнодушно холодные, шарят под одеждой, стискивая болезненно напряжённый член. Кейджи вглядывается в тощую шею, старательно представляя на ней цыплячью голову, но вспоминается совсем другая шея — красивая, сильная, с тугим комком кадыка под загорелой кожей.       — Потому что ты ненормальный… — пробивается шелест шороха, выкидывая из фантазий. — Ну, ничего, ничего, я люблю тебя и такого…       — Да, — Кейджи стыдно, правда стыдно, — я ненормальный, семпай, — но сдерживаться всё труднее. Торжествующее лицо Сакусы расплывается бликами, если бы семпай знал об этом, рассердился ещё сильнее.       Внезапно пробирает смехом, по горлу растекается щекоткой слюна и первый, совсем не подходящий моменту звук выходит особенно громким. Сакуса зло закусывает губу, прячась тут же под маской, и в отместку сильно сжимает член у основания, заставляя прогнуться в болезненном стоне.       — Ненормальность меня больше не пугает, — зря Кейджи сказал это вслух, рука у семпая несмотря на худобу тяжёлая и звон пощёчины ещё долго звучит в ушах, перекрывая даже саднящую боль в челюсти.       Зато больше не стоит и это стоит ещё одной оплеухи.       Кейджи сплёвывает слюну в ладонь — алые прожилки красиво растекаются по коже. А в коридоре слышится голос, очень знакомый голос, Кейджи весь подбирается.       — Да, ксо, Куро, я не потерялся! Просто тут много коридоров! Просто пришли мне карту!       Бокуто!       — Мне пора идти, семпай, — подняться на ноги оказывается так же легко, как и выдержать презрительный взгляд.       — Здесь я решаю, когда и кому идти, — Сакуса цедит сквозь ткань маски, припечатывая для надёжности рукой к стене.       — Меня ищут, — Кейджи хочет домой.       — Не найдут, — семпай глухо смеётся, но подобное Кейджи больше не волнует. — Ты же не будешь его звать, Кейджи! Конечно, не будешь!       Кейджи хочет домой, правда очень хочет, там у него безвинно пострадавший кот и новые тарелки, очень красивые, синие-синие, если налить в них воды, то совсем бездонные…       — Тебя, Акааши-чан, резать можно — заживо, но ты никогда не закричишь, не позовёшь, не покажешь и вида, что тебе не нравится. Ты слишком горд, Кейджи, чтобы показать слабость другим и эта гордость делает тебя таким послушным, что невозможно не воспользоваться. Ты сам, понимаешь, сам лезешь под нож! — чужие руки стискивают щёки, вынуждая смотреть в глаза.       … а ещё остатки мороженого — ванильного, безо всего, и записанная серия Шерлока, и чужая футболка поверх своей, там у него толстые крепкие стены и пропитанная зелёным чаем тишина…       — Или ты хочешь, чтобы он увидел тебя таким — заляпанным спермой, на коленях? Такое тоже тебя заводит? Да ты, Акааши-чан, ещё хуже, не просто ненормальный — урод!       Семпай прав, абсолютно и во всём прав, никто не виноват, кроме самого Кейджи, мерзкого больного урода, нуждающегося в твёрдой — очень твёрдой — руке.       И Кейджи вдыхает, глубоко-глубоко, раздирая затхлым воздухом рёбра.       Выдыхает — в лицо не семпая даже, а собственной бездны.       — Бокуто-сан!       Шаги останавливаются чётко напротив двери.       Стена под пальцами дрожит — баллов на пять, а то и все семь.