сталкер

      — Акааши, мне выломать дверь? — голос сталкера звенит от радости, а может, это последствия удара головой об стену, как и мутная зыбь, настырно лезущая в глаза и рот.       — Пожалуйста, Бокуто-сан, — но Кейджи согласен даже на взрыв, лишь бы выбраться из душного кокона опостылевших объятий.       Бокуто уговаривать не требуется. Дверь дрожит под яростными ударами, дребезгом отзываются стеклянные полки, свистит тяжёлый затхлый воздух в собственной груди. Нависшее совсем близко лицо семпая искажается злой ухмылкой, не скрываемой даже маской, так и трещащей на белоснежных петлях. Свист быстро сменяется натужным хрипом, и дело совсем не в руках Сакусы, стискивающих горло всё туже.       «Кейджи-Кейджи-Кейджи. Ты же ненормальный, грязный извращенец, настоящий урод…» — жёсткой нитью вьётся тихий шёпот, сковывая тело.       «Какой дурак полюбит такое ничтожество?» — впивается иглами в каждую выжатую усталостью мышцу. У Кейджи руки опускаются, и налитые веки, и голова — гудящая, совсем дурная, падает на подставленное плечо, только сносит резким запахом обеззараживающего геля и он откидывается обратно, на стену, уж лучше так, чем в безразлично стерильных руках семпая.       Бокуто бьётся в преграду молча и сосредоточенно, а Кейджи так и видит, как темнеют яркие глаза, меркнет улыбка, как восхищение сменяется омерзением, любовь оборачивается ненавистью или, что ещё невыносимее, холодным равнодушием.       Кейджи переиграл бы, всё переиграл, но слова булькают в груди, вырываясь наружу сипом.       Кружится мир, пропадая во вспышках темноты.       Руки слабнут, безвольно падая вниз.       Кейджи больше не слышит своего имени ни из одних губ.       Только короткий дребезг бьющегося стекла.       Следом осыпается осколками напольная ваза, потом ещё одна, с карпами, подарок китайских партнёров на какую-то годовщину агенства, и наконец звонко лязгает дверная ручка, задетая пулей.       Рикошетом волна свежего воздуха в рвущиеся болью лёгкие. Кейджи хватает открытым ртом, часто-часто, ощупывая саднящую шею, рядом судорожно хрипит семпай, зажимая плечо.       Банг-банг! — прошивает перед самыми ботинками очередью. Сакуса что-то кричит, пригибая вниз, но Кейджи не может сдвинуться с места, словно ноги, руки, спина, весь он прирос к стене. Снайпер — сталкер-снайпер, настойчиво крутится в голове — методично расстреливает спинки стульев, свитки с каллиграфией, светильники, те рассыпаются колким дождём, усеивая пол ошмётками и обломками.       Сплошное кино. Всё в точности как в заурядном боевике, только грохот выломанной двери настоящий, как и взмыленный, красный от натуги Бокуто.       Кейджи не помнит ни одной подходящей случаю реплики, поэтому сползает на пол молча, проезжаясь самыми лопатками по единственной целой стене.       Поднять на сталкера глаза стоит усилий, почти таких же, как и сдержать рвущееся между рёбер сердце.       — Ксо, Куроо, не будь таким крутым! — Бокуто оглядывает устроенный бедлам, резко вертя головой, и с каждым обиженным вздохом горбится всё сильнее, пока не падает на колени. — Ты даже все стулья пострелял, а мне? А я?.. Как теперь Акааши узнает, какой я классный! — он стонет в стиснутый между ладонями телефон совсем жалостливо и смотрит побитой собакой и даже не на Кейджи, а куда-то мимо.       — Поздравляю! — передёргивает презрительным тоном семпая. — Он полный идиот! — хруст пальцев в установившейся тишине кажется оглушающим. Кейджи неловко, правда неловко, что Бокуто ведёт себя по-дурацки, что короткий смешок семпая всаживается глубоко, что его так и трясёт, бьёт дрожью, и лицо наверняка растерянное, красное, совсем некрасивое.       Сакуса брезгливо морщится, переступая черепки, даже руки старательно держит на весу, так и щёлкая суставами пальцев. Мерзкий треск отзывается в мутной голове гулом, взгляд липнет к длинным костлявым пальцам, так часто снящимся в чудовищно реалистичных снах, что и теперь всё происходящее мнится кошмаром.       Кейджи хочет проснуться.       Кейджи нужно проснуться.       Кейджи должен проснуться, пока эти руки не прикоснулись снова, вытаскивая наружу постыдные желания.       — Идём! — Сакуса не зовёт — приказывает, и в полной уверенности, что его не ослушаются, обходит стенающего Бокуто по широкой дуге.       — Извините, семпай.       Кейджи не может двинуть и пальцем, будто слова повисли на шее камнями, и снова приваливается к стене. Приближающиеся шаги бьются пульсом в пустом животе, там сводит, крутит голодом, и этот голод не утолить рисом или лапшой. Кейджи хочет, как же Кейджи хочет, чтобы вместо белого провала медицинской маски позвали другие губы, жёстко сведённые сейчас в прямую.       Но Бокуто не зовёт, смотрит снизу вверх, небрежно упираясь рукой в пол, но выглядит при этом более угрожающе, чем прицеливающиеся из-за развороченной двери охранники.       Молчание разъедает, как кислота, давит, душит, разрывает изнутри.       «Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, скажи хоть что-нибудь!» — иначе Кейджи сорвётся, и так прокусил ладонь насквозь.       — А со мной пойдёшь? —  хриплый голос доносится через целую вечность. Кейджи кивает, на большее не хватает сил, и разжимает сведённые челюсти. Багровый синяк резко пульсирует, разнося боль вверх по руке.       — Хей, хватит пялиться! Не видели что ли, как кино снимают! — кричит кто-то в коридоре.       Бокуто меняется враз и так же резко и неотвратно меняется окружающий мир. Это невозможно объяснить логически, а тем более научно, но всё вокруг становится ярче, чище, ощутимее, словно отряхивается от пыли или пепла, раскрываясь во всей красе. Кейджи не успевает удивляться, как легко сталкер успокаивает вышедших в коридор сотрудников, как быстро протаскивает за собой сквозь толпу, как непринуждённо болтает о предстоящем обеде, не позволяя ни отстать, ни потеряться, ни задуматься о произошедшем. Он останавливается только в лифте, так и не выпуская руки из ладони.       Улыбается, так, что хочется вцепиться в него ещё сильнее.       — У тебя тут… — Бокуто неуверенно тянется, но замирает возле самой щеки, так и не коснувшись.       — Что там, Бокуто-сан?       — Ну… — он неожиданно мнётся, отводя взгляд. — Ты немного испачкался, — договаривает скороговоркой и старательно пялится на свои кроссовки.       Немного? — красочные картинки встречи с семпаем услужливо всплывают под закрытыми веками.       Кейджи вытирается краем футболки, расцарапывая подсохшей коркой спермы всё лицо.       Как же он жалок!       «Такое не смыть».       Такое не смыть, Кейджи убеждается сам, намыливаясь в десятый раз, но ощущение мерзкой корки не исчезает. Он прибавляет горячей воды, погружаясь в наполненную ванну с головой. Лопают во рту пузырьки воздуха, стаскивая в дурноту, следом рвёт болью грудь. Кейджи выныривает на стук в дверь. Бокуто топчется в коридоре, шумно вздыхая, но на ужине не настаивает. Кивает на диван в гостиной:       — Спокойной ночи, Акааши.       Его тяжёлые шаги быстро гаснут в ворсе ковра, но в том же ритме бухает в груди, под самой кожей, не давая заснуть. Кейджи ворочается в пустой холодной кровати, пялясь воспалёнными глазами то в тёмный потолок, то в неясные очертания зашторенного окна, невольно прислушиваясь к каждому шороху, но ни один из них не оказывается гулом шагов.       Бокуто, наверно, неприятно находиться рядом.       От этой мысли совсем тошно, и Кейджи вскакивает.       В квартире тихо, только где-то на кухне отсчитывают время настенные часы. Мерное тиканье сводит с ума, так и хочется разбить чёртов механизм вдребезги, и Кейджи зарывается в подушку, старательно считая овец, кроликов и слонов, но на второй сотне ломается.       Все они, как один, с лицом сталкера.       Кейджи не может заснуть и долго стоит под душем. Горячая вода хлещет по щекам и плечам, стекая жгучими струйками, но мышцы вместо расслабления взводит в тугие жгуты, мысли, ещё более неприятные, вьются нескончаемой чередой и все они страшные, грязные, навязчивые, такие и вслух не скажешь, чтобы не испачкаться или не испачкать.       Влажный пар щекочет нос, в запотевшем зеркале пусто. Кейджи не видит себя, Кейджи не чувствует себя, ощупывается подрагивающими руками — мокро.       Кейджи мокрый, вытирается наспех полотенцем, недолго комкает в руках футболку, но так и не надевает. В коридоре слышится шум, будто Бокуто собирается уйти, и Кейджи выскакивает за дверь, больше не думая. Голые ступни звонко впечатываются в пол, отдаваясь эхом по тёмным углам квартиры.       Странно, но он впервые думает, насколько привлекательно выглядит его тело по-настоящему, не приукрашенное фильтрами, софитами и программами. Скользит под негнущимися пальцами, так и не собираясь в складки, ткань зажатой футболки — не прикрыться ли? Полумрак явно обнажает больше, чем яркий свет.       Бокуто находится в гостиной — большая грустная тень в бликах притушенной лампы. Глаза, словно впитавшие свет, кажутся ярче обычного, совсем жёлтые, слюдяные, немигающие, как прицелы — расстреливают в упор.       Кейджи не знает, что сказать, куда ступить, в какую позу встать. Перебирает дрожью, как медленно Бокуто обводит приоткрытые губы языком, как судорожно дышит, вспарывая воздух кадыком.       Бокуто молчит, и в этом молчании так же прямолинеен и искренен, как и в сотнях, тысячах слов, сказанных до. Кейджи чувствует себя величайшей ценностью мира, мира Бокуто, и от этого больше не хочется дышать, только стоять вот так, напротив, и видеть себя с его стороны.       Так Кейджи совершенство. И немного принцесса. Много — добыча, которую нужно спрятать, посадить в клетку или башню, и единолично наслаждаться.       Пробирает холодными мурашками, он и не заметил, как замёрз, видимо они играют в гляделки действительно долго.       — Что-то случилось, Кейджи? — лязгает напряжённым тоном, Кейджи совсем ёжится, но заставляет себя выпрямиться, выпуская, наконец, футболку из сведённых пальцев.       — Не могу заснуть.       Теперь Кейджи точно знает, как выглядит. В красивых, таких же живых, как и улыбка, глазах всполохи звезды и эта звезда он. Это он выжигает этого парня жаждой, голодом, и тем страшнее и желаннее услышать наконец гортанное, выдранное из самого нутра «иди ко мне».       Кейджи идёт. Он хочет, на самом деле хочет очень многого, но Бокуто садит на колени и вжимает лицом в плечо, гладя голую спину и бёдра невыносимо целомудренно, как гладят маленькую девочку пришедшую отдаться замуж другу её отца.       Как вообще такими руками можно касаться так — равнодушно?       — Вы хотите не меня, Бокуто-сан.       Это обидно, невыносимо обидно проигрывать глянцевому отпечатку, кукольному слепку, собственному отражению в HD-качестве, особенно, после того, как уже поверил в свою исключительность и неотразимость.       — Ты же знаешь, что это не так, Кейджи! — снова лязгает жёстким тоном, и Кейджи неожиданно для себя самого верит.       Просто Бокуто больше не топит, тонет сам в своих же чувствах и эмоциях, разрывается между уже нескрываемым желанием и чем-то ещё, более глубоким, то ли принципом чести, то ли кодексом сталкеров.       Кейджи хочет утопить его напрочь в отместку за бешеный гон собственного пульса. Он поворачивает голову, не так уж и сильно, но чужие губы ожидаемо оказываются рядом, бликуют влагой в отсвете лампы так соблазнительно, что Кейджи касается их слишком поспешно, слишком жадно для того, кто пришёл вообще-то искушать. Бокуто отвечает, вцепляясь в затылок большими горячими пальцами. Губы проминаются болью, не скользят — цепляются, будто сколами, но Кейджи жмётся сильнее, глубже, впечатывая пуговицы чужой рубашки в грудь.       — Кейджи-Кейджи, мой Кейджи, — Бокуто рвёт поцелуй шёпотом, выворачивает лицо под свет лампы.       Смотрит, смотрит, смотрит — как ударяет!       Кейджи хотел бы, чтобы он ударил, но Бокуто касается распухших губ осторожно, самыми кончиками пальцев, обводя контуры очень медленно, словно запоминая.       — Как же я хочу… — огромные пульсирующие зрачки завораживают, весь Бокуто — распахнутый настежь, завораживает, Кейджи тянется к нему руками, губами, сошедшим с ритма сердцем.       Натыкается. Руки, тёплые, сильные, такие желанные, сдавливают с двух сторон шею, топя в вязкой беспросветной тьме.        — …сломать тебя, Кейджи…       «Кто не спрятался, я не виноват!»