сталкер

      — Так где ты был, Кейджи?       Кейджи невольно раскрывает рот в ответе, тот наполняется безвкусно-стерильной водой в считанные секунды. Глаза ест до рези. Сомкнуть бы — веки, губы, но голова тяжелеет под натиском рук, касавшихся ещё несколько минут назад с нежностью, даже осторожностью, словно Кейджи — что-то хрупкое и бесценное.       — Я не слышу тебя! — крик доносится совсем глухо, едва прорываясь через плеск.       Мутный плен тёплой жидкости сменяется прохладой вечернего бриза. Кейджи выныривает, вернее, ему позволяют поднять голову над поверхностью воды, удерживая, впрочем, за спелёнутые рубашкой руки.       Воздух врывается в спавшуюся грудь резко, от боли сводит челюсти. Кейджи кричит сквозь булькающую в глотке воду, но не слышит — ни себя, ни семпая, улыбающегося в отражении безмятежно, будто это и не он только что топил в бассейне.       Плывут, смазываясь в слепящий хвост, жёлтые фонари, раскрасившие прошлую ночь в сказку.       Сказка кончилась, как и положено, уроком.       — Кейджи, Кейджи, я так люблю тебя, — резко пахнущий антисептиками палец проезжается по губам, подбородку, неспешно очерчивает кадык. Следом, по мокрой коже, разливается саднение.       Кейджи мутит.       Блики растекаются душной влагой.       — Так с кем ты был, Кейджи!? — чёрная зыбь стремительно приближается вновь, Кейджи хватает напоследок раскрытым до хруста ртом, но снова зачерпывает лишь воду. Противно тёплая жидкость протискивается сквозь сведённые связки.       — Я не слышу тебя, Кейджи. Не слышу-не слышу-не слышу!       «Один!» — хрипит где-то внутри, распирая новой, совсем невыносимой, болью. Глаза дерёт, тюкает в пережатых руках, ноги дёргает судорогой. Семпай наваливается сильнее, прижигая облепленные влажной рубашкой позвонки поцелуями.       — Я так волновался, Кейджи…       Свежий восхитительно вкусный воздух бьёт по лицу. Слепое небо падает, а может это он сам падает. Вода плещется, переливается внутри, пробираясь наружу тошнотворным потоком. Кейджи выворачивает долго, выкручивая весь живот и грудь, пока жёлтой тягучей слизью не залепляет рот. Впору сдохнуть, прямо здесь, под начищенными ботинками семпая, брезгливо касающихся щеки и губ. Но он дышит, дышит, дышит — вдыхает часто, заталкивая живительный кислород в разодранное нутро.       — Люблю тебя, люблю, так люблю! — тащит за волосы вверх, потом снова вниз.       Блестящая зыбь стремительно приближается, грозясь поглотить, но замирает безжизненной гладью возле самого лица. Кейджи чувствует её мерзкий вкус на губах. Жилы на руках, кажется, сейчас лопнут.       — А ты меня любишь, Кейджи?       Чёрная вода смыкается вокруг шеи, заталкивая «люблю» до самых кишок. Звезды осыпаются блестящими стекляшками на самое дно.       На дне, похоже, не так уж и плохо — можно не кричать.       — Люблю-люблю-люблю-люблю тебя… — размеренно плещется справа, слева, вверху, внизу, внутри.       Кейджи больше не вырывается.       Кейджи послушный, такой послушный в сильных, настойчивых руках, выламывающих суставы, что может больше не дышать.       И не дышит.       Пока не обжигает острой болью неподъёмную грудь. Вместе с водой выкашливается что-то липкое, тьма не рассеивается, наоборот сгущается, облепляя противной плёнкой кожу. Кейджи тянется содрать её, хоть с лица, но не чувствует ни рук, ни ног, словно всё, что от него осталось, заключено в этом вот комке жуткой боли, не дающей отрубиться.       — Тебе же нравится, да, Кейджи? — безумный шёпот звучит прямо в голове, только Кейджи не может понять чей он. — Конечно, нравится, ты ведь такой…       — Нет! — хрипит в груди, там же грузно содрогается сердце. Кейджи резко садится, пытаясь понять, где находится. Рёбра бурлят под пальцами, клацая друг об друга. Вверху белеет потолок, обваливаясь мутью.       Кейджи дома, в башне, где-то рядом должен быть сталкер.       — Нет! — горло саднит, будто Кейджи кричал много часов подряд, но он не кричал, не должен был, ведь это просто сон, обычный кошмар, искажённое отражение полустёртых воспоминаний.       Иногда Кейджи думает, что это вообще случилось не с ним, так проще улыбаться в камеру, так легче не вздрагивать от прикосновений других людей, так можно дышать, не срываясь с ритма.       Только подойти к бассейну ближе чем на три метра не получается, но он будет стараться, ещё больше и чаще, вот прямо завтра, или сегодня, запишется в ближайшее спа.       Прозрачная зыбь ползёт от тёмного провала двери, вскидываясь огромной волной у самых ног.       — Бокуто-сан!       Кейджи зажимает крик ладонью. Тяжёлые шаги в коридоре мгновенно успокаивают просочившуюся воду, загоняя ту то ли под кровать, то ли в другую реальность.       Кейджи ныряет под одеяло, затаив дыхание. Бокуто — это ведь Бокуто? — возится возле двери, шумно вздыхая, но так и не заходит, лишь тонкий луч фонарика режет густой мрак, выхватывая на мгновение то кресло, то стопку книг на тумбочке, то брошенное на полу полотенце.       «Такой…»       «Такой ненормальный…»       «Такой жалкий…»       «… н и к о м у н е н у ж н ы й!»       Серое пасмурное утро подступает головной болью и севшим голосом. Ночь наслаивается сотнями обрывков ощущений и воспоминаний. Что из этого сон, а что явь, ускользает из восприятия, только чувство непонятной обиды гложет всё сильнее, заслоняя и голод, и страх, который всё это время таился под грудой насущных каждодневных проблем.       В квартире тихо, будто Кейджи в ней один.       Это не успокаивает, наоборот, хочется громко хлопнуть дверью, включить телевизор, ноутбук, каждый светильник в каждой комнате лишь бы рассеять гнетущую тишину.       Но Кейджи медлит чёртову тьму минут, прислушиваясь, пока не различает отдалённые шорохи.       Шею немного саднит, видимо, неудобно лежал.       Он идёт по коридору, старательно замедляя шаг, под конец, у кухни, ступает совсем тихо, но голос за стеной не исчезает, становится громче, выдавая сидящего между холодильником и стеной сталкера.       Кажется, Кейджи ему рад.       — Куроо-Куроо-Куроо… — ноет на одной ноте Бокуто, особо натужно подвывая на долгом «о». Кейджи немного жаль этого самого Куроо.       — Акааши меня убьёт, когда проснётся… Что мне делать, Тецу? Придумай скорее…       — Поздно, — Кейджи пинает его по-настоящему, понимая наконец отчего злится.— Вам стоило бы довести дело до конца.       — Ай, Акааши! — Бокуто трёт пострадавшее колено, бесстыдно не опуская нераскаявшихся глаз. — Я не хотел тебя задушить!       — Может быть, вы вообще ничего не хотели?       — Я хотел, Акааши! Честное слово, хотел!       — Что вы хотели, Бокуто-сан? — вопрос даётся Кейджи нелегко, как и равнодушная маска, упорно сползающая в обиду.       — Тебя, — Бокуто смотрит тяжело, оценивающе, потом устало приваливается к стене, скорбно закусывая губу.       Можно подумать, это он пострадавшая сторона.       У Кейджи на такое даже слов нет.       — Я тебя, Кейджи, очень хочу, правда. Только моя любовь не лучше его, — таким взглядом можно Оскар взять. Но Кейджи не верит, не может поверить в глубину его отчаяния.       С такого дна не выплывают.       Он отворачивается, щёлкая пультом телевизора. На экране красивые люди с безупречными улыбками играют в идеальную жизнь.       — Кому вообще нужна эта грёбаная любовь?! — срывается само собой, шёпотом, практически беззвучно, Кейджи такое никогда и не расслышал бы, но Бокуто слышит, и, похоже, не только слова — беспорядочный стук сердца, застывшие хрипы в выхарканных лёгких, треск сжатых пальцев и челюстей.       — Это был риторический вопрос, да, Кейджи? — Бокуто обнимает со спины легко и небрежно, словно и не было ни прошлой ночи, ни позапрошлого дня, будто бы ничего никогда с ними обоими не было, кроме этого момента.       «Риторический вопрос! — Кейджи передёргивает плечами, Бокуто стискивает руки сильнее, пригвождая коротким поцелуем в висок. — Надо же, этот сталкер знает, что такое риторический вопрос!»       Пнуть бы его ещё раз, в колено, или ударить локтем в бок, вместо этого Кейджи зарывается пальцами в жёсткие от лака волосы, даже не пытаясь выдать жест за случайный.       Просто они не в кино, и Бокуто не играет, чёртов сталкер не играет ни единой минуты — живёт: как-то странно, ненормально, неправильно.       По-настоящему.       Это пугает — и завораживает, как пугает и завораживает неукротимое пламя, и неважно спрятано ли оно в тесные оковы фонаря или камина, чтобы греть души и тела, или свободно взвивается до небес, пожирая всё на своём пути, желание коснуться его не отпускает.       Кейджи касается — губами губ. Неуверенно, неловко, будто в первый раз.       Бокуто отвечает — как в последний.       — Мне нужно что-то тебе сказать, Кейджи, — он шепчет, как дышит, так и не отрывая губ. Кейджи прижимается теснее, рот разъедает горечью, и она не в слюне — словах.       Кейджи не хотел бы их слышать. Слова Бокуто, как всегда, окажутся неприглядной правдой, а ему бы хоть немного сладкой лжи во благо, хоть отблеск софита или ремарку режиссёра, чтобы отстрочить финал.       Хеппи-энд им не грозит.        — Это очень важно… — голос сталкера звенит металлом, как и посерьёзневший взгляд. — Ты снимался в порно? — тут же сменяясь удивлением.       Кейджи оглядывается, предчувствуя неприятности, по грохоту упавшей вазы понимает, что ошибся.       Это катастрофа.       Фотографии крупным планом быстро сменяют друг друга, но даже в смазанных чертах он узнаёт себя. Исколотые кнопками колени, пошло разведённые бёдра, туго связанные локти и запястья. Пятна помады и воска, мокрое, ничего не скрывающее бельё, силиконовые игрушки кричащих цветов — всё, что вы хотели знать об Акааши Кейджи, но стеснялись спросить.       — … пока неизвестно откуда эти шокирующие фотографии попали в популярный мессенджер, но они однозначно могут стать жирной точкой в карьере подающего надежды актёра, имя которого пока тоже умалчивается. Но мы с вами знаем… — бодрый голос ведущей отзывается дрожью. Кейджи ищет опору, чтобы прислониться, но не находит даже стула, словно вокруг вакуум.       Он прикрывает и так невидящие глаза, тюкающая боль в голове срывается в аллегро.       — Как ты допустил, чтобы он снимал тебя таким? — Бокуто не спрашивает — обвиняет.       Кейджи стискивает губами, ещё хранящими вкус других губ, пальцы, жалея, что нельзя их прокусить.       Пальцы — собственность агенства, как и весь остальной Акааши Кейджи, и это так же естественно и предрешено, как и презрение в тоне Бокуто.       — Не могу даже думать, что кто-то другой пялится на тебя такого! — от мерного стука кулаков по твёрдой поверхности передёргивает. — Или дрочит!..       Трещит не привыкший к такому грубому обращению стол. Кейджи отшатывается, надеясь на встречу со стеной или, на крайний случай, холодильником — проваливается в тепло напряжённых рук, обнимающих так уверенно, будто всё им можно.       — Убил бы всех! — кольцо рук сжимается туже, мешая вдохнуть.       — Начните с меня, — воздух Кейджи больше не нужен.       — Тогда уж с себя, — Бокуто всё равно даёт — рот в рот, заталкивая для верности языком в самую глотку.       Звонок от менеджера прорывается только на седьмой раз.       До агенства остаётся каких-то полквартала, когда фургон останавливается. Кейджи слышит толпу сквозь наушники, шапку и звуконепроницаемые стёкла, а уж их злость и раздражение накрывают даже стойкого Тацуки-семпая.       — Ближе не подъехать, — он оборачивается с виноватым видом, пальцы, сжимающие смартфон, совсем белые. — Я попрошу перенести встречу в какой-нибудь отель…       — Поздно! — Бокуто наоборот восторженно улыбается, словно в предвкушении чего-то увлекательного. — Они заметили нас!       — Вы же не думаете, что это компьютерная игра? — уточняет Кейджи на всякий случай, уж слишком довольным выглядит сталкер, прицеливаясь выпрямленным пальцем в ближайшую фанатку.       — Нет-нет! — тот отзывается радостно. — В жизни намного круче! Но ты не бойся, всё будет нормально! — успокаивает, небрежно чмокая в ладонь. Кейджи такой интимный жест не успокаивает, как и напряжённое лицо менеджера, ведущего переговоры по телефону.       — Бежим! — а Бокуто уже распахивает дверцу, и в прорехе стылого города видится сочная клякса полуденного солнца, совсем холодного, будто зимнего, размазанного по стёклам-зеркалам небоскрёбов сотней слепящих бликов.       — Нужно добраться до той высотки! — он машет рукой в сторону, противоположную агентству. — Там должна быть вертолётная площадка.       Тацуки-семпай попёрхивается остывшим кофе. Кейджи подобный маршрут тоже кажется сомнительным.       — Просто поверь мне, — Бокуто протягивает ладонь оттуда — из шумного, назойливого мира, жаждущего поглотить всех и каждого. Кейджи помнит это ощущение растворённости, когда не остаётся ничего личного, своего, когда тебя треплет смятой рекламной листовкой на каждом перекрёстке, а собственное лицо примеряют столбы и витрины, но тебя на самом деле вроде как и нет. Ведь это не ты на том экране ловко отстреливаешься от троих головорезов, и вон на том билборде целуешь блондинку в красном тоже не ты, ты здесь — в надвинутой на глаза стрёмной шапке, потёртых джинсах и тесных, до реальной боли, рёбрах, едва сдерживающих скачущее сердце.       — Ну, Акааши, давай быстрее, — Бокуто дёргает за руку почти зло, — я не хочу ни с кем тобой делиться.       И Кейджи прыгает, тут же срываясь в бег.       Потому что он тоже не хочет — тонуть.       С крыши Токио кажется далёким, неземным и оттого почему-то близким. Рука невольно тянется вперёд, тело автоматически догоняет, едва не переваливаясь через ограждение.       — Хей, Акааши, осторожнее! — смех Бокуто рассыпается гулким эхом, руки Бокуто держат крепко и надежно, губы Бокуто манят улыбкой.       Кейджи, может, спит?       — Нам туда, — показывает Бокуто всё тем же небрежным жестом, как обычно подзывает официанта. Кейджи одёргивает желание отступить.       Они перелезают через невысокие перила, потом двигаются боком по тонкой полоске бетонной панели, пока не оказываются на маленькой площадке, чуть нависающей над шумным перекрёстком.       Голова кружится от ощущения полной свободы. Кейджи хватается за чужую ладонь, сплетая для уверенности пальцы. Он к такому не привык.       Но сможет привыкнуть.       Рокот вертолёта вгрызается головной болью.       — Верь мне! — снова просит Бокуто, вкладывая в ухо наушник. Кейджи ещё ежится, пытаясь привыкнуть к ощущениям, а на площадку уже выпрыгивает высокий парень в чёрном. Стук его берцев сотрясает поверхность крыши.       Куроо! — это Кейджи понимает по угрожающей ухмылке. Что-то неприятное, скользкое мелькает и в суженных глазах, и в резких, хоть и уверенных движениях.       — Привет, принцесса! — Куроо нагло целует руку, игнорируя возмущённые взгляды друга. — В реале он вообще секси, как только ты ещё не взорвался, бро? — откровенно ржёт над покрасневшим Бокуто, ловко опутывая страховочными — так Кейджи надеется — ремнями.       — Не лапай его! — голос Бокуто ломается болью, а может это просто помехи в эфире. Кейджи порывается оглянуться, но на узком пятачке не развернуться.       — Я исключительно по делу! — Куроо огрызается неожиданно зло и в подтверждении — или опровержении? — шлёпает Кейджи по заднице, подпихивая в сторону лестницы.       Ремни на шее, груди и запястьях затягиваются совсем туго.       — Это для моей пользы? — Кейджи с трудом поднимает взгляд от шумящей совсем рядом пропасти — реальность плывёт.       — Конечно! — Куроо липко улыбается, тесня короткими шагами к вертолёту.        — Чтобы я не пострадал? Или всё-таки не убежал? — собственный голос звучит глухо и тускло, словно сквозь кляп, Кейджи даже чувствует его затхлый привкус.       Куроо вздёргивает за ворот куртки, нависает злым взглядом:        — Лезь уже, принцесса! Или я потащу тебя на руках!       — Куроо, прекрати! Не кричи на него!       Кейджи задыхается, как под водой; сжимаются, перебивая пульс, путы — фантомные, а оттого нерушимые.       — Принцесса, — Куроо удерживает горячими обнаженными ладонями лицо, заставляя смотреть в глаза, — проснись уже! Ты не в кино!       — Кейджи! — стегает из-за спины тем же, памятным, тоном, вынуждающим не просто слушать — слушаться. — Меня нанял Сакуса.       Нога соскальзывает с карниза совсем случайно, руки Куроо не просто отпускают — отталкивают, и Кейджи едва удаётся удержаться.       — Я следил за тобой для него! — Бокуто проговаривает медленно, чеканя каждое слово, как пулю. — И теперь должен!..       Осознание бьёт под дых, но это даже не больно. Да ничего уже не больно, Кейджи просто закрывает глаза, привычно сцепляя пальцы в замок.       Дна, как и опоры, под ногами больше нет.