Новые злые

Стоя на берегу, ты смотрел, как он пропадает в волнах и появляется снова. Шесть утра, розовые клочья облаков, торжественный, напыщенный рассвет. Холодно. Еще подумал: как он плавает? Ни души на пляже. Мусор, хабарики, бутылки. У тебя под подошвой хрустнули осколки. В детстве ты собирал обточенные морем пивные стекляшки. Зеленые были изумрудами. Ты проебал его приезд. Это было к лучшему: ты слышал, его тут же облепили. Берсерк, опять же, от него не отходил. Руся тоже – нашел себе новых друзей, дебил несчастный. Как вышло, что в вас с Сережей все так быстро нашли себе новых врагов? Сережка нервно бухал, а когда ты попробовал забрать стакан, взвился: он отдыхает, чо ты занудствуешь, в кои-то веки нормальный вечер. «Нормальные» вечера он бурно праздновал. Хуевые оплакивал. Четвертый месяц. Он посмотрел на тебя беспомощными, молящими глазами, ты не успел возразить. - Я и так на соплях держусь. Он был последним, кому еще нужна была твоя любовь, твое пустое одобрение, и так сладко было придержать их при себе. Но ты заткнулся: по крайней мере. Ты заткнулся, а он налил еще, и скоро ему стало поебать. Денис прилетел через два дня после открытия. Ты боялся, что не прилетит. Боялся, что объявится. Боялся, что не подойдет к тебе. Гораздо сильней боялся объясняться, если подойдет. Они бегали по территории с камерой, звезды на льду, блядь, Руся таскал с собой майк, похожий на плойку. Девять человек со СловаСпб ответили тебе лично, что в Анапу не поедут. А Сван пожимал Чейни руку и раскуривал с ним косяк. Реванш с Берсерком возились в песке, как щенята, тебе сказали про драку, но там была не драка – тренировочный бой, баловство, пионерская зорька, и оба улыбались во все тридцать два, никак не могли отдышаться. Даже Вера сидела с ними на пляже и бухала после ивента. Даже Вера. Господи, ну ей-то на кой они сдались? Ты хотел бы сказать, что твоя крепость пала, но крепости у тебя не было. Никто не воевал, кроме вас двоих. Никто из твоих не воевал за тебя. Денис вышел на берег. - По ЗОЖу угорел? - Перекурили вчера. Его полотенце лежало у тебя под ногами. Он посмотрел на тебя, за этот его взгляд - «bitch, please» - хотелось съездить по роже. Еще хотелось отступить в сторонку. Ты остался, где был. Он нагнулся к твоим кроссовкам. В плавках он похож был на жертву Аушвица. Похудел килограмм на пятнадцать с тех пор, как ты в последний раз видел его раздетым. Ну хорошо, ну дальше что, ну что ты должен был сказать на этот счет? В последний раз пересеклись на финале в Москве. Старуха вяло выебывался на сцене, а бедный Пунчер чуть не плакал, крутил завязки шапки и не мог понять, почему за него не шумят, а за Костю - пожалуйста. Ден подошел не слышно, из гримерки. - Эпическое противостояние. В историю войдет. Прям знал, что выбирать. Ты улыбнулся, потому что весь этот доебистый прогон значил одно: он ждал тебя на финал в Питере, хотел тебя увидеть, расстроился, что ты его не выбрал. Ты в силах был еще не дать ему хоть что-то, что было ему нужно. Ему еще – в июне – был нужен ты, и не для того, чтобы в четыре руки тряхнуть перед публикой вашим грязным бельем. В гримерке был арбуз с клубникой, вискарь и барный холодильник со льдом, в гримерке был Ники, который встал тебе на встречу и налил тебе стакан. Дела шли на лад, в июне. Ты больше месяца успешно динамил вызов, до феста была маленькая жизнь, и как-нибудь – как-нибудь – за это время, ты не сомневался, он должен был прийти в себя. - Ну, может, дело в том, что кое-кто умеет принимать гостей? А кто-то так себе? Ну как было не щелкнуть его по носу, слегка? - У Дениса фондов не хватает. - У нас все прекрасно, спасибо. - У Дениса всегда фондов не хватает. Этого ты мог не говорить. А мог и сказать. Не ты вызвал его на баттл, не ты написал гимн про то, как основатели проекта сосут хуи, не ты устроил на ровном месте драму века. А Ваня Млечный спросил: - Не, а кроме шуток, у тебя нормально все уже? Ваня не был ни в одном орг-составе, Ваня не знал толком, что у вас происходит, Ваня не вбрасывал – и Ваня не провел сезон в Питере, Ваня не учился по выражению лица Дениса определять, по нраву ли беседа генералу. - А что было? - Было бесценно! - Спасибо, Вань, все в порядке. - …Я когда услышал – я чуть со стыда не сгорел. Ветеранам баттл-рэпа не на что купить картошки. В каком мире мы живем? - Ну кто-то платит призовые, кто-то картошку – с капусткой – себе оставляет. Потом бегает оправдываться по чужим площадкам, ему там – я слышал – хуев за воротник суют. Ники заткнулся, его задело. Во-первых, Ники себе ничего не оставил, оставил Гор, а Ники отдавал призовые потом из личных денег и всеми силами старался удержать филиал наплаву. Во-вторых, Ники вставал, когда ты входил в комнату. Не поддержать его было как-то неловко, и ты спросил: - А все-таки? - Денис хлопнулся с лестницы в Альфа-баре. Доктор сказал – голодный обморок. - Пожрать с утра забыл. Мероприятие было. - Хотели положить в больничку с истощением. - Ты сам придумал или кто-то напиздел в три слоя? - Ночей не спит, не доедает, душой и телом за проект. Ну разве он не золото? И Ники хотел приобнять его за плечи, а Ден отступил назад, и Ники мазнул рукой по воздуху, он был подвыпивший, потерял равновесие, засмеялся – от неловкости, вы с Ваней засмеялись тоже, невольно, Ваня его на диван усадил, а ты спросил Дениса: - Тебе занять, что ли? И господи, какие были у него глаза. На берегу, он молча вытирался, он ждал, пока заговоришь, а тебе было, что сказать, ты лег в три часа – и еще три проворочался, ты даже готов был предложить, сегодня, до ивентов, отменить баттл, пожать руки и закрыть тему, никто бы и слова сказать не посмел, потом бы, тихо, договорились обо всем, ты скучал по нему, и меньше всего на свете ты хотел, чтобы все кончилось вот так, ты хорошо выучил текст, не надо было перечитывать, ты хорошо выучил текст и он орал на тебя каждой строчкой, он был непоправимый, а Ден выбрил голову с боков, чтоб выглядеть пожестче, и так хотелось коснуться короткой щетины у его виска. По шее, вдоль выступающей вены, сбежала капля, и влажная кожа поблескивала на солнце. - Гной не приехал, значит. Вот это то, что ты сказал на самом деле. - У Славы пара с Дунаданом слетела, PLC в курсе давно. Вчера даже попиздели, он афишу снял. Почему раньше не снял – это вам видней. - А за спиной постоять – дело, конечно, не царское, не париться решил Славочка… - За мной есть, кому постоять. «Жаль, за тобой некому» - вот, что на самом деле сказал он. - Ну ты ж из-за него сюда примчался. Обидели мышку, кончили в норку. - Я сблюю сейчас. - Это ты всегда готов. - Слава болеет. - Болеет, маленький? - Ага. Вы уж там в волю простебитесь, как умеете: это ж так весело, блядь, так смешно, когда кому-то хуево. Потом баттл благотворительный устройте, в пользу ветеранов. Чтоб все знали, какой ты хороший. Да идет оно нахуй – ты не это имел в виду. И Ники не это имел в виду. Кому бы в голову пришло шутить над тем, что он упал, если упал, взаправду? Допустим, хорошо, неловко прозвучало, допустим, если сильно постараться – можно было вот так вот это повернуть. Поворачивать он был большой мастер. И запомнил, конечно, на два месяца, чтобы тебе вернуть. Пускай. Пускай. Ну, можно было промолчать, ок. Ну, получилось зло. Но Ники, в сущности, вот что хотел сказать: как же вы заебали со своим трагическим пафосом и рваными тельняшками, венец самоотдачи, бойцы невидимого фронта, «СловоСпб – все, что у меня есть», ни друзей, ни ебарей, ни мамы, ни папы, если жрать было нечего и в обморок падал, спящая красавица хуева, – поднял бы трубку и попросил, через час был бы сытый, а если бы не хотел, чтоб об этом пиздели, разъяснил бы своим – и никто б не услышал, страдалец, нахуй – Господи, как же он похудел. - Про афишу ты мог напомнить, раз твой человек слетел. - Дунадан слетел. - Так Славочка же болеет? - Потом занедужил. - Ты в конфу так и не вернулся, есть дела, которые вовремя обсуждать надо. - Ну я приехал, Димон тут. Вперед. - Обсуждать будем, когда я скажу, то, что, я скажу. - Ну вот от этой хуеты я и отписался как раз. - Что с телефоном у тебя? - С телефоном заебись все, твой номер в чс кинул. - Скажи честно – сейчас. Вся эта хуйня – чтобы слиться окончательно? Так бога ради, гуляй. Можно без спектакля. И раньше, чем он успел ответить, она окликнула вас. Была в его футболке. Приперлась босяком. Ветер трепал ее волосы, она замерзла и обнимала себя за локти. - Антон тебя искал, я толком не проснулась… Оправдывалась: перед ним, конечно, - не перед тобой. Ты постучал к нему в дверь на рассвете, а она открыла. И сказала, что он на берегу. А ты поблагодарил и всю дорогу убеждал себя, что – раз ты не застал их вместе – он не ночевал с ней. - Нормально, закончили уже. - Да если бы. Ты не спросил, каково ебать телку с именем Снежанна (спасибо, что не Анжелла). Не спросил, на кой хуй из всех давалок с феста он выбрал твоего куратора. Не спросил, сбегал ли он блевать и от нее. И как на вкус твое мясо, ты тоже не спрашивал, хотя он выдрал из тебя здоровый кусок, обидно было бы, если б ему не зашло. Ты ничего не спросил, но она посмотрела на тебя, посмотрела на него, а потом поцеловала его в губы, и он не отодвинулся. Тяжеловато, когда каждый еблан на базе отдыха «Рассвет» спешит тебе продемонстрировать, какой он независимый и храбрый. Ты стоял в метре от них и смотрел, как он обнимает ее за талию, как гладит ее по голове другой рукой. Если бы они сосались напоказ, отчетливо, - было б полегче, но поцелуй был коротким, легким, правдивым, как ни один из ваших, а Денис был все тот же, бледный, тощий и охуевший, но от него шла в эту минуту чистая, свободная сила, которой ты не находил в нем очень, очень давно. Ты точно помнил, когда он был таким в последний раз, на твоих глазах. Шел отбор. Он нервничал. Давил педаль. Кривлялся. И был счастливым, был живым. Ему хорошо было – стоять Деном Чейни, на деревянном помосте, в душном кабаке, перед бухой толпой. Перед тобой. И ты влюбился: в его кураж и радость, в его непобедимую молодость, в его напор и в эту мирную, безмолвную уверенность – что все в нем так, как надо. Ты нуждался в ней, тянулся к ней. Ты хотел вобрать его, целиком, и чувствовать, как она растекается в тебе, меняет тебя, исцеляет. И больше никогда ты в нем ее не находил. Только смутное эхо и следы на песке. Зимой, в Анапе. Вы поужинали и пошли в отель. Остановились у магазина, и он спросил, что ты пьешь. На вискарь у него не набралось, и ты заплатил. Ему было неловко. Тебе было приятно. Хотелось быть ему полезным тогда. Быть в чем-то незаменимым. Хотелось, чтоб он чувствовал это, чтобы не забывал. В номере был один стакан. Он пил из горла. Потом вы поменялись, потому что пил он много, а из горлышка с дозатором было не удобно. Мирон, Джонни Бой, уже была дата, прогнозы панчей, хотелось бы проходку, ты обещал помочь, Бабан, придет ли Шокк, с каких пор в русском рэпе – - Где «жид» - каждый второй… …евреем стало быть зашкварно. - Вечный жид – это когда любой разговор про рэп, короче – - И разговор вообще – - …и разговор вообще – сворачивает на Окси. Причем у любого как бы набора собеседников, да? «В Челябинске ебучем все болеют за хоккей», «Что значит сербать? В смысле чавкать или? Что это?», «Я короче на спор как-то раз глотнул солярку, и я тебе скажу, это то еще переживание», «Ну у нас по крайней мере своим так не отлизывают дико, я когда твой версус с СД смотрел, я вообще не понял, как ты судей нахуй не послал». Он ушел отлить, а когда вышел, рассеянно и сонно потащился к двери. Ты попросил: - Останься со мной. Его пальцы уже были на ручке. Он обернулся. Замешкался как будто на секунду, потом закивал – - Конечно. И когда вернулся, казался абсолютно трезвым. Он раздел тебя. Безмятежная, семейная обыденность, в которой он снимал с тебя носки. Ты хотел прикоснуться к нему, но он отступил назад. Огляделся, ища выключатель. По дороге стянул футболку – и потом погас свет. Ты стоял на коленях, голый, на гостиничном покрывале, и он обнял тебя за плечи, бережно, с настойчивым, сердечным обещанием: вот здесь, в его руках, с тобой не может случиться ничего плохого, ты найден, ты храним, ты неприкосновенен. Он вздрогнул, когда ты поцеловал его шею. - Я очень люблю тебя. А этот лживый уебок ответил – не размыкая рук: - Я тоже. Ты долго гадал потом: зачем он сделал это? Ну что он мог с тебя получить, чего ради было стараться? Он даже оргом на сезоне – господи, какая унизительная, мерзкая мысль, - стал до того, как вы начали. Какая унизительная мысль. Словно ты сам себе харкнул в ебало. Ну хорошо. Ну ладно. Ну это глупости. Но вы стояли в номере. Он трогал волосы у тебя на загривке, влажные от пота. Ты кутался в его запах и думал о том, что вы разъедетесь к понедельнику. Мятная жвачка лежала у него за щекой, и мятными, с табаком, были все поцелуи. Зачем он это сказал тебе? Если оно ничего не стоило? А если стоило? Что, если стоило? Чем оправдаться тогда? Бог с ним, перед собой самим? Его дыхание стало ровным, как будто он вот-вот готов был уснуть. У тебя стоял. - Открой мою сумку. Он долго копался в темноте. Тебя распирало раздражение, оно росло с каждой секундой, каким уязвимым ты себя чувствовал, каким побежденным, его теплая ладонь на твоем бедре: - Как ты хочешь? Милый-милый мальчик мой, милый мой хороший, - ты целовал его и гладил по щеке, его родинка под твоим большим пальцем, вся твоя нежность ушла в него, как в сухую землю. Милый-милый мальчик твой, милый твой хороший, он выключил тебе голову и отрезал яйца, ты покорно лег под его рукой лицом в подушку и предано, молча ждал, пока он сделает с тобой все, что захочет он. Когда он вошел в тебя, ты не смел пошевелиться. И как аккуратен он был, как заботился о тебе. Кругом царила темнота, потух, стерся, сгинул весь остальной мир, он двигался внутри тебя, и в этот миг у тебя не было ни имени, ни прошлого, ни будущего, не было ни заслуг, ни бабок, ни планов, ни слов, ни мыслей, тебя не было, только соединение, слиянье ваших тел, только его неумолимое, неторопливое пришествие. Ты принимал его в благоговении, не издавая ни звука, не нарушая его воли. Потом стало так хорошо, что ты потерялся. Ты услышал свой стон, и он замер на секунду, волна холода обжигающего, что-то оборвалось внутри, а потом он ускорился, придвинулся ближе, и ты отвечал ему, каждый раз, и просил еще. Хотелось обнять его, прижаться, целовать его, - он не дал повернуться. Он не притрагивался к тебе почти – уперся руками в матрас, слева и справа от тебя, ты спиной льнул к его груди, но было не дотянуться, искал его, хотел его – не находил, а он продолжал, и продолжал, и продолжал, у тебя ляжки дрожали, ослабли ноги, ты был мокрый от пота, не помнил толком (не хочешь помнить), что бормотал под ним, старался заткнуться, старался потише, но лились, не затихая, - твои стоны, твой голос сокрушенный, треснувший, признанья бессмысленные, твой одержимый шепот, по кругу, по кругу, без конца. Так остро было. Так невыносимо. Так сказочно. Ты кончил – и еще сперма шла в ладонь, ты еще подрагивал, через тебя несся мощный, уничтожающий оргазм, а его уже не было на кровати, и ты услышал, как звякнула пряжка его ремня. Ты повернулся на бок. Все так же – голый на заправленной кровати. Он уже был одет. Кинул тебе полотенце. - Спасибо… Ты вытер руки, потом вытер сперму. Смущение, внезапная вспышка, под его взглядом был так безоружен, так всецело, безоглядно ему преподнесен. Хуйня нелепая, а тогда это чувство лелеял, в ладонях грел, оно казалось бесценным. Денис завязывал шнурки. И ты сказал снова: - Останься со мной. Он на секунду присел рядом. - Мне записать надо кое-что. И ведь наверняка было вранье, но когда ебутся два поэта – как одному остановить другого, в таком важном деле? - И я еще спать не хочу, я мешать тебе буду. Не хочешь спать – дай пять минут, повторим. - Полежи, чуть-чуть… иди сюда… Затрахал тебя до беспомощного слащавого отупения. Ты обнял его за пояс, уткнулся лицом в его футболку. Когда он отодвинул тебя, мягко, но сразу, ты целовал его руки. - Мне так хорошо с тобой… Он улыбнулся неловко – мол, это все хуйня, как улыбался всегда, когда его хвалили, - толкнулся лбом тебе в плечо, коротко, а потом дверь хлопнула, и ты лежал в темноте, вспоминая, как двигался в тебе его член, снова возбудился, трогал себя, старался повторить, как получалось у него, начал дрочить, но уснул раньше, чем закончил. На следующий день так томительно, непреодолимо нуждался в нем, до нервяка и внутреннего кипения, проснулся рано, не знал, будить ли, не выдержал, постучал к нему в номер, постучал еще раз, так унизительно было скрестись в дверь и ждать на пороге, вымаливать минуты у него, ты завелся, злился, позвонил ему, выяснилось, что он встал уже, что его нет в комнате. - Ну прекрасно просто. У инвалидов льготные путевки зимой, в Анапе приток. Ден нашелся на набережной, стоял на коленях у инвалидного кресла, вытаскивал сухую траву с берега, намотавшуюся на спицы. Девушка в каталке улыбалась ему, робко, но вот в чем дело: она ладонь положила ему на плечо – зачем, чужие люди же? – а он не скидывал. Девчонка в каталке. Хуйня безумная, ну пусть, тут спору нет. Он улыбнулся ей, вставая, отряхнул руки, она попробовала, как идет колесо: - Спасибо! И покатила дальше. - Прелесть какая. Абсурдно было – ну что? Ревновать к ней что ли? Или докапываться до того, что он помог ей? - А мог бы и разбудить зайти. Недоумение в его глазах. Претензии из арсенала бабы-истерички, чистая правда – но ты хотел всего-навсего, чтобы он пришел к тебе утром (чтобы не уходил вчера), чтобы смотрел на тебя, по-настоящему, чтобы его руки вернулись, чтобы можно было любить его, чтобы были вдвоем, чтобы не надо было лицо держать, чтобы ему тоже хотелось с тобой остаться, чтобы ему тоже было хорошо, ты же не слепой, ты видел, что не было, что-то не так шло - Он за завтраком в мобильнике торчал. - Вот это обязательно сейчас? - Две минуты. - Я ж как-то умудряюсь, да, отложить хуйню немного? Хотя у меня как бы и с работой все в порядке – в смысле что не в порядке – и – - Ты не ведешь проект сейчас. - Ты понятия не имеешь, что я делаю, а что не делаю. Его усталые глаза. - Санинспекция в Альфе, я пытаюсь понять, надо ли переноситься. Ты пошел за кофе. - Тебе кому-то перепоручать это все надо. Серьезно как бы, тебе выходные нужны. Тебе не нравилось его цеплять, никогда, ты старался сдержаться, непрерывно старался, кто же виноват, что не каждый раз получалось, кто виноват, что он из тебя сделал доебистую телку, ты столько мог дать ему, столько хотел подарить вместо левых придирок и едкой досады, но разве твоя вина, что ничего этого он решил не брать? А ты смотрел на его опущенную голову, на его вдумчивое, сосредоточенное лицо, как у школьника на контрольной, и не было на земле другого места, где ты бы хотел оказаться. Пытался сфотографировать его. Он заметил, закрылся рукой. - Это что было сейчас? - Не надо, ладно? Хуй там: он, значит, в Питер должен был вернуться, а тебе ничего не осталось бы, до следующих куцых выходных, где-нибудь через месяц. - Меня даже в кадре нет. И – да бога ради. Думаешь, если бы был, кто-то решил бы – - Ты о чем? - А то ты не понял. Но он не понял. Не сразу. Потом сказал – очень тихо, но от его искренности ты мгновенно размяк. - Вообще не в этом дело. Не хотелось дальше спорить. Не хотелось нападать. По-настоящему – тебе не хотелось ни разу. И даже знать не хотелось, почему он вылетел из твоей комнаты, почему его стошнило посреди минета, почему ты чувствовал себя таким обманутым и разбитым, хотя он выебал тебя на крепкую пятерку, до крика, а теперь вы сидели за одним столом, день был ваш целиком, но казалось, что тебя оттолкнули, тебя бросили. Не хотелось знать. Не хватало смелости спросить его – прямо. Но себя ты не мог не спрашивать. Как ни старался перестать. - А в чем дело? - Не люблю просто. - Не любишь фотографироваться? - Так не бывает, что ли? - Прям вынести не можешь, ни в какую? - Ну – как бы. Слушай, чего ты пристал ко мне? Ну я не знаю – ну был бы я, как Славка, например, любил бы в кадр лезть, наверное. Но я не Славка. - Здрасте-приехали. Интересно как все у нас получается. Ты ведущий вообще – ты в курсе же? - ты в каждый кадр лезешь. - Ну я ж не еблом туда лезу светить своим чудесным, это неизбежность как бы. - А еблом светить – не по-нашемски? - Ты чего хочешь от меня? А чего ты хотел от него? Чтобы он переехал в Крас? Чтобы глотал, когда отсасывает? Чтобы не бил под дых с локтя, когда его обнимают во сне? - И перед камерой, значит, «вертятся» пидоры и вниманьебляди, а ты у нас не такой, конечно. - Это откуда взялось вообще? - От КПСС взялось это, не спрыгивай. - Во-первых, Слава не вниманьеблядь, я вообще не понимаю, зачем ты так о нем. - Но ему, значит, еблом светить нормально, а тебе не по-пацански как-то? - Слава красивый просто. Я понимаю, почему ему сниматься нравится. - Слава красивый. Ебать новости интересные. - Очень. - Так, ладно. Такой вопрос тогда. Я – красивый? - Конечно. Он смотрел на тебя – серьезно и честно, и ты сам не заметил, как улыбка потекла по губам. Ну как было простить ему это, потом? - Интересное кино у нас получается. Я красивый. И Гнойный красивый. - Ты чего прискребся, скажи мне? - СД красивый? - СД свинота одичалая. Нет, естественно. - Хорошо, хорошо… значит, не каждый высокий мужик – красивый, уже что-то… - Так – ладно, нахуй, ты глумишься, я наверх пока пойду. - Я не глумлюсь, я логику пытаюсь постичь какую-то в этой концепции – Ты поймал его за запястье, когда он встал. - Я не глумлюсь. Я просто глаза от тебя отвести не могу. А ты хуйню несешь какую-то безумную. Ему было неприятно, и ты отпустил. Он смотрел на тебя с беспомощным, тревожным недоумением, но не потому, что на вас могли обернуться. Ты правда любил его. Это стало бесконечно несущественно, для вас обоих, так скоро, так просто, но год, два года спустя – это было все, о чем ты мог думать. Он не верил в это, скорее всего. Не поверил даже, что тебе нравится смотреть на него. Ты вообще слабо представлял, что он думал о тебе, каким ты был – в его глазах, зачем связался с ним, и почему все кончилось, как кончилось. Катастрофически нелепо. Ты не знал, кем ты был для него, врал он во всем, врал ли вообще, и почему врал, самое главное. Он сказал: - Тут вроде ярмарка есть же, да? Давай сходим, мне нужно маме подарок на днюху купить. Она любит такую хуйню всякую. Те дни были, как в пьяном бреду, хаотичное, холостое движение мысли, полная дезориентация, скачки от глухого упадка до эйфории, идиотские фантазии – познакомиться однажды с его родителями, ну как друг по крайней мере: - Мама Славку обожает, усыновила бы. Съездить с ним на Урал, а потом в Розу позвать, на следующий год, поучил бы его кататься, мог бы доску ему купить, горы, спуск, сауна вечером, снег, небо звездное – - Вы вообще к бане не приспособлены. Вы разнеженные, южные люди, которые нарушение комфорта своего ни в каком виде вынести не могут. - Щас будут суровые челябинские байки про суровую парилку челябинскую, или что? При чем здесь нарушение комфорта вообще? - А про что баня по-твоему? - По-моему, про то, чтоб хорошо было, подожди. - Вот я об этом и говорил. - Потрясающий аргумент, не знаю, оправлюсь ли. Тебя узнали – трижды – пока вы гуляли, и еще раз в баре. На него на улице долго пялился местный подросток, а потом окликнул: - Гнойный? И еще полтора часа в кабаке Денис бомбил: - Слава – я. Слава. Я. Слава. - Да просто ники спутал пацан. - Сука, как – блядь – как нас перепутать можно-то? - Или краем глаза видел… - Сука, спасибо, что не с Цифрами, как бы. И не с Аббалбиском, блядь. - …помнит, что ты тоже вроде как со Слова. Кто-то. А что с Аббалбиском? - Все, более ли менее. «Кто-то» со Слова? - Кто-то. - Ты балуешься, а я переживаю, между прочим. - Мне что я балуюсь с шести лет не говорили. - Это не значит, что ты перестал вообще. Слушай, если я возьму еще ерша, ты выпьешь половину? - А тебе твою точно пить надо? - А что случилось? - Ничего, я не понесу тебя в отель просто, здесь оставлю. Когда шли назад, он вдруг решил, что потерял карточку. - Я клал ее к тебе в карман. На карточку с прошлого дня прилетели две штуки. Ты не знал, у кого он их занял или где взял. Он обшарил по очереди все карманы – в джинсах и в жилетке. - Ищут пожарные, ищет милиция… Он сильно глупел, когда напивался, но тебе он нравился таким. Его легко было опекать, он был податливым, открытым, щедро смеялся, и ты обнимал его за плечи, расслабленные, а он не «позволял» - он не замечал, ты стал ловить себя на том, что ждешь этих моментов, коротких ночных часов, когда он накидается и станет такой. Изо всех сил старался выжать из них побольше. Даже тогда ты чувствовал, что это не охота даже, это мародерство, но заглушал это чувство, как мог: были другие, за которыми следовать было приятно, упоительно, было не проходящее, окрыляющее желание, и тепло в твоей груди, его расфокусированный, доверчивый взгляд, его «я тоже» - - Ищут фотографы в нашей столице… Ты взял его за руки, заставил опустить их, остановиться. Потом вынул карточку из его заднего кармана. Он качнулся, ты придержал его, а он сильно навалился на тебя, ты слушал его шумное, сбившееся дыхание, и в голове было ясно, пусто, чисто, и ты мог бы взлететь. - Что это, кстати, интересно? - А? - "Ищут пожарные...". Я только первую строчку слышал. - Это Маршак, ты что. Вы так и стояли посреди улицы – держаться за руки нельзя, а висеть одному мужику на другом по пьянке – всегда пожалуйста. Так хотелось погладить его по голове. - Дальше можешь идти? - Конечно. - Конечно? - Я осенние фристайлы в Таврике пережил, зря во мне… бля… сейчас… зря ты мне не веришь, короче. - И как дальше у Маршака? - Не понял? - Как дальше? Ты только что выебывался, что знаешь этот стих, а я не знаю, а все знают, и как это я так могу не знать… - Ищут давно, но не могут найти, парня какого-то, лет двадцати. - Это сейчас фристайл из Таврика был? Нет. Ты проверил. Признал, что был не прав по всем статьям. Он кашлял, как туберкулезник. - Сделай что-то с голосом своим, серьезно, ты два раза в месяц орешь, потом весь месяц заходишься… и шарф носи… - Ну потрясающе придумано. С жилеткой? - Тебе пальто купить? - Нормально все со мной. Ты узнал про сауну в отеле, вам включили, вы были там одни. Пот стекал по животу, ты смотрел, как поднимается, плавно, сильно, его грудь. Он послушно вышел за тобой, когда ты предложил прерваться, ты ждал подъебок про разнеженных южных жителей, но он не вспомнил. А стоило тебе отвернуться, столкнул тебя в бассейн с холодной водой. - Так. Сюда иди! Потом казалось, что вот этого всего просто не было никогда – не могло быть. Ты выдумал, тебе приснилось. Забрызгал его с ног до головы, он хотел свеситься с краю, чтобы ответить, и ты сдернул его к себе, притопить тебя у него не вышло, а вот наоборот – пожалуйста, он сплюнул воду – - Все, все – сдаюсь, было, победа, - пусти меня – На всякий случай, мокнул его снова. На этот раз он выплюнул воду тебе в лицо. Вы стояли в воде, вплотную друг к другу. Кожа скользила по коже, чувствительная – из жара в холод. И ты понял, что у него эрекция, прежде чем он вылез. За тридцать лет учишься быть осторожным. Ты бы ни за что не полез к нему вот так, даже при том, что было за полночь, и никто больше к вам не спускался все это время, и в отеле не было никого из знакомых, кто мог бы потом трепать языком. Дверь не запиралась. Ты сюда часто ездил. Ни тебе, ни ему не нужен был шум, ни в каком виде. Но в тот момент казалось, что это какой-то невероятный, редчайший шанс, который упускать непозволительно. Наконец-то все будет правильно, наконец-то он хочет тебя, всерьез, ты можешь показать ему – убедить его? – ты можешь сделать для него то, что он сделал для тебя, стать для него – тем, чем он был для тебя. Ты поцеловал его и взял его лицо в ладони. Прижал его к стене. Он тронул тебя за плечи – не то опираясь, не то предупреждая, а ты погладил его по внутренней стороне бедра, его бока, его грудь, ему нравилось, наконец-то, ты прикусывал его нижнюю губу, легко, мягко сжал его мошонку: - Мальчик мой, красивый, чудесный, самый красивый на свете, я наглядеться на тебя не могу, слушай меня, хорошо слушай… Он обмяк, тогда тебе показалось – это от удовольствия, расслабился, поддался, его член в твоей ладони, горячий, скользкий, затвердел окончательно, тихий шепот с его губ: - Подожди… Он хватал ртом воздух, никак не мог отдышаться. - Все хорошо. Все хорошо. Иди ко мне. - Подожди – н – не – Ты поцеловал его в лоб, поцеловал его веки, его дрожащие ресницы, бабочкины крылья – - Нет – А потом у тебя в руках вдруг резко оказался мертвый вес, килограмм в шестьдесят, ты не удержал его, и он сложился у твоих ног, свернулся, мелкая судорога била его тело, и ты пытался уложить на спину, поднять ему голову, что угодно, но оно не разгибалось, не слушалось, пока наконец судорога не прекратилась – в раз – и ты говорил с ним, ты облил его водой, ты хлопал его по щекам, но он не приходил в себя.