Во всём виноват Компот!

Раз бряканье. Два бряканье. Три. И с каждым повторяющемся методично звуком сердце пропускает удар. Тук. Тук. — Тук. Тук. — Тук. Тук. — — Хватит! — словно отплёвываясь, шепчу яростно. — Пожалуйста, перестаньте! — Я пью чай с сахаром. Всего одна ложечка, — Ургант изображает подобие нахрапистой акульей улыбки. — Можно и без звука размешивать… — цежу, пытаясь мимикой не выдавать всю ненависть, что испытываю к мужчине в данный момент. — Можно, но я так не люблю, — бросает мяч соперник в этой ненормальной игре «Кто кого быстрее доведёт до белого каления?» — Ясно, почему не любите. Ведь только воспитанные люди могу вести себя соответственно. Вам не понять, — изображаю высокую степень досады на лице и склоняю голову вбок, хищно улыбаясь. — Да, я невероятно дремуч. Но зато, к счастью, могу рационально мыслить. От этого выпада моя челюсть чуть не стукнулась о столешницу. Я могу понять многое: ну, стресс, ну, неожиданность, ну, случилось то, чего не должно было произойти ни в какой из мультивселенных, но зачем после вести себя как маленький глупый мальчишка-балбес, который натворил ерунды и теперь понятия не имеет, как из неё по-умному выбраться? Лучше бы молча ушёл, ей-богу. Оделся, разбудил Эрику и по-английски убрался из этой квартиры. Но говорить такие вещи взрослому человеку — ему должно быть стыдно. Я прожигаю в нём дыру. Сверлю взглядом, пытаясь понять мотив его поведения. Зачем сидеть здесь, рядом со мной после инцидента? Неужели ему хочется видеть меня после всего того, что вышло так спонтанно? Вздыхаю, обращая взгляд в коридор на предмет того, не проснулась ли Эрика. Как бы мне не хотелось, чтобы она увидела нас или просто услышала. Во мне боролись смешанные чувства: во-первых, негодование за то, с каким прищуром на меня смотрит Ургант, с какой лукавой внимательностью и затаённой агрессией, которая таки выливается в едкость; во-вторых — стыд за то, на что я решилась менее чем полчаса назад; и последнее — радость за удовлетворение такой сомнительной, но оттого не менее желанной фантазии. И все эти эмоции, словно фейерверк, взрывались в моём теле, пока я рассматривала мужчину. Он был очевидно зол и растерян. И точно не хотел того, что совершила я. Наверняка пребывал в замешательстве. Он прямо смотрел на меня, держал кружку за ручку, и его нижняя челюсть ходила ходуном. Нервы. Нервы. Нервы. Ургант переживал, казалось, даже больше, чем я перед своим этюдом. Я же была практически отстранённой — по крайней мере, мыслила логически. И ещё хотела уйти. Да, именно уйти, а не сбежать. Чувство выполненного долга успокаивало разволновавшееся сердце, а стресс, которому я предалась совсем недавно, положительно повлиял на мою нервную систему. Он заставил её выдохнуть — пусть даже не спокойно, но всё-таки это уже был шаг вперёд к осознанности действий. И это не могло не радовать. Через полтора часа должна начаться первая пара. А я учёбу не пропускаю никогда. Оттого выдерживаю на себе ещё минуту многозначительных упрямых взглядов и поднимаюсь. — Нужно собираться на лекции, — Ургант глядит снизу вверх, но не обозначает никаких мыслей по этому поводу. Кивнув самой себе, я удаляюсь в ванную. Рука с губной помадой замерла у самых губ, когда до ушей донёсся слабый звук снаружи, больше напоминающий шелест. Я выпрямилась словно струна. Думала секунд пятнадцать, стоит ли открывать, ибо понимала, что со мной пришли разговаривать по делу. Не пытаться выказать раздражение, удивление и непонимание, а именно — говорить. А к этому я не была готова. Потому что совершить безрассудный поступок — это одно, а вот так скоро его обсуждать и отвечать за него — это совсем иное. Это сложно. Звякнув почти бесшумно щеколдой, я отстранилась от дверного проёма, вернувшись к зеркалу и взяв в руки помаду нежно-розового цвета. Дверь отворилась не сразу. Движение протекало медленно, а я, вместо того, чтобы глядеть на своё отражение, рассматривала щель, становившуюся всё больше и больше, водя при этом механически по лицу. Когда я-таки возвратила своё внимание к лицу, то увидела у губ страшный корявый рисунок. Открыла воду и опустила корпус, набирая в ладони жидкость и стирая с лица розовые неровные линии. Услышав звуки за спиной, замерла, заворачивая кран. — Прости. Я был чересчур резок, — тихий голос молвил. Я знала, что нас не разделяло и метра: такой маленькой была ванная. И стоит мне сделать полшага назад, как я столкнусь с его высокой и мощной фигурой. Я тут же отогнала эту мысль, понимая, насколько абсурдным было бы сейчас к нему прикасаться — но хотелось того нестерпимо, до появления синих кругов перед глазами из-за того, что пришлось сощуриться болезненно, загоняя наваждение как можно дальше внутрь. Внутренний голос шептал: «Терпи, Варя, держись. Скоро отпустит, совсем скоро всё пройдёт». И, к тому же, на сегодня идиотских выходок, выходящих за грани допустимого, было предостаточно. Стыд сделал всё за меня. И снова захотелось как можно быстрее уйти. Я не могу к нему прикасаться, мне неприятно смотреть ему в глаза: слишком много сомнений и раздражения я в них нахожу, и я сотворила то, от чего мне путь к его душе будет закрыт наверняка. Тогда зачем мне быть здесь, рядом с объектом моей всеобъемлющей нежности, если я не могу хотя бы словом её продемонстрировать? — Вы правы, дядя Ваня, — я не знала, как теперь к нему обращаться, поэтому решила прибегнуть к имени, которое отзывалось во мне лёгкой иронией и лёгкостью: оно не предполагало серьёзности, более того — оно её отвергало. А сейчас мне не нужны были копания в моих мотивах и стремлениях, пусть всё останется как есть, застынет в неопределённости, пускай Ургант придумает себе какое-нибудь нелепое обоснование произошедшему или поверит в то, что я быстренько пробормочу с серьёзным выражением лица. — Я поступила необдуманно, сделала глупость. Гормоны, юность, сами понимаете. Так что давайте просто выбросим из головы случившееся, ладно? — он поверит, я была убеждена в этом… … Ровно до того момента, пока не встретилась с ним глазами через зеркало. Он смотрел с сожалением — так, словно ему было жаль. И мне было очень жаль. Только вот поводы у нас для сожалений были разными. — Чего ты хочешь получить от меня? Я опустила глаза на стаканчик с зубной щёткой на краю раковины и замотала головой. Как же объяснить человеку то, что он никогда не захочет понять и принять? Как пытаться донести до человека мысль, которая отвергнута им задолго до? Что бы я сейчас ни сделала, всё равно эффект будет одним: полное непонимание и, возможно, отрицание и выплеснутая агрессия как бонус. Молчание — мой единственно верный ответ. Я не хотела отвечать, не было совершенно никакого желания оправдываться: почему я обязана объяснять свои чувства? Ведь они принадлежат только мне, они лично мои — так почему кто-то требует знать о них? — Считаешь, у нас могло бы что-то получиться? Роман, к примеру? — я ухватилась за ехидную ухмылку, на мгновение исказившую его губы. Она придала мне сил для того, чтобы говорить открыто и без стеснений — почему я должна стыдиться своих чувств перед ним? Потому ли, что он их может не только не принять, но и высмеять? И я чувствовала наверняка, что может. Возможно, это вынудило бы меня ощутить отвращение к этому мужчине — за то, по крайней мере, что он дурно воспитан. А если и это не возымеет результата? Если я, что называется, в полной и беспросветной тьме, из которой выхода нет? Я не хотела принимать того. Это лечится. Влюблённость — это зараза, от которой может излечить лишь наглая, злая, бессердечная отвергнутость. И я жаждала её сейчас как ничего более. — А отчего нет? Вы бы бросили свою старушку жену, которая вам должна уже была порядком надоесть, и пришли ко мне, молодой, симпатичной, энергичной. Согласитесь, жены так иногда раздражают, что хочется повеситься, как тошно? А я бы вас приняла, пригрела. И трахаться я могу отменно. А у жены и сил, и былой активности уже нет. К тому же рожала уже не раз. Ну, не очень симпатично, сами понимаете… Щёку больно обожгло. Я прикрыла веки, не желая видеть его глаз, выражающих ненависть. Мужчина дал мне хлёсткую заслуженную пощёчину. К похожему финалу я мысленно и стремилась. Боль слегка отрезвила, негативной тяжёлой энергией спустив по телу комок увесистых терзаний. Мне стало чуть проще — оттого хотя бы, что я более не имею и малейшей возможности прикасаться к нему и чувствовать тепло его кожи. Он не подпустит: сам выпустит руку, а, вполне возможно, и кулак, которым не смог воспользоваться ранее. — Зачем заведомо лжёшь? — уловила я приглушённый голос у самого уха. Дрожь взяла власть над телом. Ладони покрылись ледяным потом. Я была загнана в угол, раскрыта. Хотела обмануть его, заставив поверить в мой бред, только вот раскусил меня мужчина даже быстрее, чем я смогла обрадоваться собственному успеху.