Прозваньем - дракон

Люди любят послушать о том, чего не было, чего не знают, привечают в селениях менестрелей — и то дело, отдохнуть после полного забот дня. Вот и этого — в одеждах потрёпанных, внешностью невзрачного, но с глазами яркими, будто огонь в них горел живой, — встретили, обогрели, обласкали. Отдохнув, взял в руки флейту менестрель, пальцами пробежал бережно — будто приласкал. И завёл сказ о том, чего не было — или же сгорело, осыпалось прахом времён, а потому не было всё равно. Не говорил он о героях, как принято, как любят люди — говорил напевно о другом. О тех, кто ходит по снам чужим, терпеливо связывая разорванное, распутывая, что должно, лишь за мостом, из грёз сплетённым, под небом, где звёзды цветут как цветы, и становясь собою. О городах, спящих ныне на дне морском, о звоне их колоколов перед бурей; о морском народе, что седлает коней и веселится, скача по волнам с бурей наперегонки; о ветре, когда-то умевшем разговаривать с людьми; о кораблях, что спят на дне морском и поднимутся в самый последний час, и о серебристых кораблях, что ходят по водам небес, а паруса-крылья их ловят звёздный ветер; о тех, кто не мог уйти, и после смерти охраняя то, что при жизни довелось защищать — стражи городов, духи в облике дивных зверей. О совсем уж странных тварях — о помеси льва, что вроде кошки громадной, с орлом, что владыкой птиц зовётся, и будто бы хранят те твари с главою и крылами орла сокровища несметные, невесть кем и когда к ним приставленные. О Небесном Псе огнехвостом, что спускается в годы лихие на землю с божьих небес, неся беды и разрушения с собою. И о драконах речь повёл, детях огня и железа, в яростном пламени изначальном рождённых, железом выкованных, с алмазом души, что от невозможного жара переродился в иное, прозрачную чистоту потеряв. И не заметил никто, как слова человеческие песня флейты сменила. — Огонь и разрушения несли они, в огне и пепле обновлялся старый мир, — пела флейта, внятно выговаривая слова, будто человек. Ласкали пальцы тонкие флейты дерево чёрное, дарили ей губы слова души. Люди слушали; трещал огонь в очаге, если вглядеться — увидеть можно картины живые: вот огненные драконы над огневыми городами, мечутся маленькие фигурки-искорки — и падает большой огонь с алых небес, смывая те искорки... — Неужто и вправду такие звери бывали? — тронул за рукав менестреля Рай. Где-то в пещере, что в горах близких, подёрнулись дымкой старые кости, полузанесённые песком. Менестрель улыбнулся только уголками губ, и флейта запела дальше, и снились потом всю ночь Раю невиданные крылатые звери с горящей алым жаром чешуёй, а глаза их, сияющие камни драгоценные, в самую душу глядели. Ушёл, едва свет забрезжил, менестрель, но зерно, им оброненное, распустилось цветком в душе, что о сказке мечтала. — Вот подрасту немного — и пойду драконов искать, — объявил Рай родным. — Не может быть, чтоб выдумка была, сложил же кто-то о виденном сказки! Хихикнули тоненько сестрицы-близняшки мелкие, языки высунули, дразнясь, в ответ на кулак, украдкой показанный. — Ежели была бы такая зверюга — так много бед бы могла натворить, — наставительно сказал дядя, выдрав за уши. — Иди-ка, племяш, делом займись, — иль по двору у нас всё переделано? — И всё-таки, они, драконы, есть! — упрямо выкрикнул Рай, уворачиваясь от тяжёлой руки. — Не говори лишнего, неровен час — беду накличешь, — неодобрительно покачала головой тётушка, руки о фартук вытирая. — Дивные, крылатые… — выдохнул Рай уже с крыльца. Не терпел дядя, когда ему перечили. Песок с шорохом осыпался, кости, влекомые неведомой силой, сложились в чудовищный костяк — киль, словно у птицы, распахнутые остовы громадных крыльев — руки скелета, рогатый вытянутый череп, напоминающий птичий, если б были птицы зубасты, шипы вдоль хребта. Пася коров, замечтался Рай над куском бересты, где под угольком рождался силуэт крылатый невиданный, забрела куда-то пегая любимица тётушки, да так и не нашли потом. Может, свалилась где в овраг, да волки её и съели. Оправданий Рая и слушать не стали — набедокурил, так отвечай, а за рисунок, в печь тут же брошенный, вдвойне выдрали. Тётка потом вздыхала, подсовывая за столом лучший кусок, да Рай, что ёрзал — сидеть толком не мог — слёзы злые глотал, еда в горло не лезла. Одна из сестрёнок украдкой по руке погладила, жалея, — так руку отдёрнул, будто обжёгшись. — Прилетели бы драконы огненные, да вас всех бы сожрали, — зло шептал потом в душистую темноту сеновала. — Огненные, крылатые, души алмазные, когти железные, от взмаха крыла деревья вековые кланяются… — Помешался на сказках этих, — встревоженно говорила тётка главе семьи. Тот хмурился, да грозил «выбить эту дурь» из племянника — что, мол, отец его, да брат мой, сказал бы, увидав, что не сумел я сына его приличным человеком воспитать? Всё менестрель этот со сказками его, растревожил мальчишке душу… В глазницах костяного чудовища, низко припавшего на лапы, зажглись огни алые. Костяк оплели жилы и мышцы, скрежетнули по камню железные когти. С ребятишками Рай играл — пастуха другого нашли, что не зверей на бересте рисовал, а за коровами следил, — старый плащ дяди на себя накинув, крыльями распахивал, драконом на шумную весёлую стайку нападал. Мальчишки и девчонки визжали, с криками: «Дракон! Дракон!» врассыпную бросались, поглядывали потом из-за углов нарочито-пугливо и лукаво. Дядя, когда о забавах ребячьих узнал, едва не выдрал снова — насилу тётка отговорила. — «Беду накличешь» твердят, — шептал потом ночью Рай, оставшийся без ужина, на ухо тёплому псу. Пока лето — на сеновале-то привольнее, душно в доме да тесно. — Того не знают, не понимают, что — крылатые, дивные… Средь всех этих «паси коров, корми кур и свиней, да убрать сперва не забудь» — и крылатые, огненные, да в небе прозрачном… Стучал пёс хвостом, сухие травинки сметая, слушал внимательно. Далеко где-то плоть облекла бронь чешуи, бритвенно острой краями, остовы крыльев, вскинутых, будто руки сухие, обтянул живой шёлк. Прибежали сестрёнки поутру на сеновал, хлеба с мясом принесли да кружку молока из погреба, про драконов рассказать сказку просили. Взвизгивали потом тихонько от страха и восторга, зажимая рты кулачками, когда Рай голос понижал да руками взмахивал, будто крыльями, прыгал бесшумно, едва вниз не провалившись. Да только не удержали языки за зубами сестрёнки, и влетело опять Раю. За небылицы глупые и попытки беду накликать. — Огненные, дивные, крылатые… — упрямо шептал себе под нос Рай, делая работу по двору, зажмуривал глаза, представляя: вот гнутся, кланяются под взмахом крыл громадных деревья, и крыши трещат… — Души алмазные, когти железные, жаром чешуя горит… А ввечеру погасло уже низкое солнце, закрыла его громадная тень. — Дракон, дракон! — первыми закричали, показывая на небо, ребятишки, и выскочил Рай за ворота, чувствуя, как замирает, скручивается от восторга и страха всё внутри. — Да как же так! — ахнула за оградою тётка, роняя с грохотом ведро. Мужчины схватились кто за вилы, кто за лопаты, не стеснялись в словах, прогоняя ребятню с улицы по домам. ...Рай смотрел на падающую с неба смерть и не мог отвести взгляда, не мог даже вздохнуть. Сквозь распахнутые крылья просвечивал огонь заката, жаром горела чешуя. Пламенем и тьмой объятый зверь застыл в воздухе, будто пойманный багряным янтарём, выставив вперёд когтистые лапы — словно небывалая хищная птица. Замерли в поклоне вековые деревья леса, с одной стороны чуть не вплотную к деревне подходившего, — само время остановилось и свернулось в клубок той змеёй, что вечно кусает себя саму за хвост. — Огненные, крылатые… — беззвучно шевельнулись губы, и разбилось будто что-то со звоном. И пал с неба огонь. Не кричи: «Дракон!» — и давным-давно сгинувшее создание не распахнёт освобождённо крылья. Не облекутся кости плотью, не оденется плоть бронёй чешуи, не обтянутся живым шёлком остовы крыльев. Не сотвори себе дракона — и он не оживёт. Не зови дракона — и он не придёт. Шагает по дорогам тёмный менестрель, поёт чёрная флейта о том, чего не видели, не знают люди… Чтобы вернуть в мир часть ушедшего безвозвратно.