Чужое и наше

      Всё закончилось быстрее, чем они осознали происходящее.       Ничего не понимая, защитники вернулись в штаб; ничего не понимая, отвезли тела погибших нападавших на вскрытие; ничего не понимая, ожидали слов директора штаба, ожидали объяснений — чего-нибудь, что помогло бы им понять, что только что произошло.       После нападения, всколыхнувшего жизнь штаба, покрывшего карту Аниты зелёными волнами, всё снова встало на свои места. Улица была такой же спокойной, как и за сутки до атаки. В штабе было так же тихо, как и в прошлую ночь. Только тишина и внешнее спокойствие были ровно что маски на лицах; притворство, обман, ложь.       На асфальте остались пятна крови — впитывались в камень, пытались навсегда остаться в земле Дуброва; у многих защитников, должно быть, останутся шрамы — в память о нападении, которое они едва ли смогут объяснить, но навсегда запомнят.       Анита ни раз проверит все показатели с того утра, прошерстит все данные, но ничего не найдёт. Ничего: ни отклонений от нормы, ни новых вспышек.       Всё стало таким, как было — если не брать в расчет то, что короткое, резкое нападение останется в памяти надоедливой невидимой мухой, от которой ни отмахнуться, ни спрятаться.       В комнате «Дельты» воздух был спёртым; Артёму хотелось открыть окно настежь, но Даня стоял у подоконника, застывший, каменный, недвижимый — ровно что статуя. Обеденное солнце холодно светило через пыльные окна; Ваня расхаживал по комнате, играя с дужкой очков.       Они молчали.       Артём был на кровати Славы; голова его гудела, и уставшие глаза наблюдали за Ваней. Тяжёлые, гулкие шаги; туда-сюда, из одной части комнаты в другую — молча, теребя несчастную дужку очков, смотря себе под ноги и ни разу — на Даню или Артёма. Бум, бум, бум — отдавалось у Артёма в голове.       — Вы где были? — на выдохе, громче, чем хотелось, спросил он, пододвигаясь ближе к стене, сминая покрывало на сестринской постели. Ей не понравится, она не одобрит (если Слава вернётся в штаб, в комнату, в команду — её отпуск по болезни затягивался, она не отвечала на настойчивый стук в дверь и мамины слова, и это было так не похоже на Славу).       Даня повёл плечами, всем своим телом источая своё недовольство, а Ваня, казалось, вопроса и вовсе не слышал — его ум занимало прошедшее вскрытие, после которого хранители (члены оперативных групп, да и то только «Дельты», «Альфы» и «Беты») тихо обсуждали результаты, но было ясно — они сами мало что понимали, и это задевало их самолюбие сильнее всего прочего.       Не понимать что-либо в период крайней опасности — ровно что не справляться со своей работой.       — Вас найти не могли, — раздражённо —и с толикой детской обиды, скрытой за взрослой жёсткостью — добавил Артём, укоризненно глядя на Даню; надежду получить какую-то реакцию от Вани он уже оставил.       День набирал обороты, и утро осталось позади; Артём всё ещё ощущал вкус утреннего кофе, а в голове прокручивал строчки из заученных конспектов — просто так, даже не собираясь этого делать. Бессонная ночь и невероятное утро давали о себе знать, эхом отдаваясь в разгар дня. Обвинение в адрес Филоновых повисло в воздухе, окутав комнату плотной пеленой. Все трое, не глядя друг на друга, чувствовали напряжение — в Даниной тишине, в Ваниных тяжёлых шагах, в Артёмовой обиде в голосе.       Филоновы в одинаковом жесте скрестили руки на груди и устремили взгляды на чистый пол комнаты «Дельты».       — Да глупости, — ответил Даня, хмуря тёмные брови. — Сейчас-то мы здесь.       Артём посмотрел на него, насупившись. Несогласие, протест, отголоски собственной недавней паники — все они мигали сигналами в голове.       — И вообще, — Даня шумно вздохнул, словно слова давились ему с трудом, и посмотрел на брата, — выходной у нас был. Не всё же в штабе сидеть, правильно?       На многозначительный Данин кивок Ваня не ответил, так и продолжил ходить по комнате: туда-сюда, от одного угла к другому. Бум, бум, бум, — стучали кеды по полу, отдавался звук в голове Артёма, разрывал тишину. Ритм сердца стук Ваниных подошв опережал, но его Артём уже почти не слышал. Только шаги по кажущейся такой большой комнате.       И снова оно — молчание, тягучее и горькое, отдающее недосказанностью.       Наконец, Ваня остановился. Протёр линзы очков о синюю клетку рубашки, поднял карие прищуренные глаза сперва на Даню, а потом — на Артёма. В прищуре, в почти-Валентиновых глазах было море беспокойства. Волны хлыстали друг друга, и неспокойные воды сияли тревогой.       — Беда, — выдохнул Ваня, водружая очки на переносицу, — беда, конечно.       Он выглядел разочарованным и запутавшимся — Артёму совсем было не привычно. Тонкий свитер, изошедший на нитки, и без того потерпел не мало издевательств — теперь лёгкая рука Артёма Романова необратимо растягивала манжеты.       — Что показало вскрытие? — быстрее, чем Артём собрался с мыслями, спросил Даня. Ваня бесшумно опустился на свою кровать, и разглаженное покрывало смялось под ним.       — Да, что это было? — поддакивал Дане Артём, и голова его кипела от слухов и сплетен, успевших разлететься среди молодых охотников.       Он слышал, что это были обезумевшие жертвы ведьмаков. Потерявшие души и разум, оставшиеся наедине со своей животной стороной. Несчастные люди и нелюди, на самом деле. Слышал, что это были оборотни из агрессивной стаи. Наполненные злостью и чувством несправедливости, они напали на тех, кто был причиной не всех, но многих их бед. Выбрали сразу цель побольше — террор в штабе охотников, а не подлое нападение на пару стражей из оперативной группы. Слышал и то, что во всём были виноваты иллюзии фейри, работавших на королеву. Сказки, подумал Артём, ведь фейри не смогли бы доставить так много проблем. Правду, естественно, Артём ещё не слышал — и хорошо это понимал.       Сосредоточенное лицо Вани омрачилось. Он сидел на краю свой кровати, вцепившись пальцами в край покрывала.       — Мы такого ещё не видели, — честно ответил он, не отрывая взгляда от пола комнаты. Голос у него сделался тихим, не похожим на его собственный. — Они как будто... Сделаны из разных существ. Не знаю.       Ваня махнул рукой, отсекая свои же мысли.       — Звучит немного бредово, — осторожно, вкрадчиво начал Даня.       — Страшно звучит, — не дав ему закончить, заметил Артём. Ночные конспекты мелькали в памяти, и идея набухала в мозгу. Оборотни были достаточно сильны, чтобы нанести такой урон, предательски резонно заметил уставший разум.       — Ругару — это гибрид человека с собакой или человек с волчьей головой, например, — предложил Артём, хватаясь за самое последнее воспоминание, за последнее знание.       Но Ваня лишь раздражённо отмахнулся — видимо, ему идея Артём показалась ещё хуже собственных.       — Думаешь, я не знаю, как выглядит ругару? — Ваня исподлобья посмотрел на Артёма. Подумав, добавил с почти обезоруживающей уверенностью: — И это не гибриды.       — Тогда что? Сам же сказал, что сделаны из разных существ, — опешил Артём.       Даня молча стоял между ними, словно барьер, не дающий плотине прорваться. Он отошёл от окна, остановившись ровно между двух кроватей, на которых сидели Ваня, едва ли не возмущённо вздохнувший от некомпетентности друга, и Артём, поджавший губы.       Шумный и раздраженный вздох Вани кольнул по самолюбию Артёма. Филонов продолжал, не замечая сжатых челюстей и неприязни во взгляде.       — Есть гибриды, — Ваня вытянул левую руку вперёд, — а есть химеры, — он помахал правой рукой. Голос его стал громче и резче.       Уставший барьер, ставший между двух огней, тяжело вздохнул.       — А разница-то в чём? — тускло спросил Даня, не пытаясь догадаться самостоятельно — слишком долго, слишком муторно, особенно сейчас.       — Если вкратце: химерами становятся, а гибридами рождаются, — ответил Ваня, мазнув по брату взглядом.       Кивок понимания от Дани. Вздох, наделённый тем же смыслом, от Артёма.       — Они напали рядом со штабом. И кто-то их сделал такими…       — ...уродами, — подсказал Артёму Даня. Тот, хоть и без особой охоты, но кивнул.       — И мы до сих пор не слышали о том, чтобы кто-нибудь таким занимался? Серьёзно? — Артём поморщился; не складывалось, не получалось. Не было подвластно его пониманию.       От Вани он дождался только едва различимого кивка. На лице хранителя-Филонова появились сомнения.       — Давным-давно был страж, который пытался создать гибридов, — Ваня покачал головой. — Это слухи, даже по которым у ничего не вышло — погиб молодым и глупым.       Артём снова кивнул; ему хотелось уйти, причём как можно скорее. Выйти из комнаты и скорее, срываясь на бег, уйти. Но убежать от мыслей в собственной голове он не смог бы; не убежал бы от воспоминаний — мёртвые тела нападавших под (недостаточно) плотными простынями. Их тащили на носилках по молчаливым коридорам штаба, и в этом действе было что-то скорбное. Пять мертвых тел, спрятанных под тканью и отправлявшихся на вскрытие и экспертизу. Они перестали быть людьми (если когда-то ими были) и стали теперь материалом для исследования.       Артём помнил, как держал входную дверь, а мимо него проходили десять стражей — по двое на каждого мертвеца. Первые трое нападавших показались ему нормальными — у них не было кардинальных отличий от существ, которых Артём успел повидать. Единственное, от чего пересыхало во рту, а сердце колотилось как бешеное — кровь, которой были покрыты их тела. Кровь, где-то всё ещё влажная, густая, покрывала их руки и когти, оставалась гримом на лице — кровь была чужой, доставшейся им через жестокость. Следы другой крови, их собственной, покрывали тела, закрытые тканью. Трое нападавших были испачканы в крови, но ничем прочим не выделялись среди тех, кого Артём видел в стенах штаба. Двое других, однако, были чем-то иным.       Подобных существ Артём видел на страницах графических романов, которые брал с полок Дани и возвращал позже обещанного. Подобных существ он видел в фильмах и сериалах — краем глаза, пока на отвлекался на что-нибудь поувлекательней. Раньше такие существа казались насмешкой над их работой, над их жизнью — карикатурным изображением их реальности.       Утром Артём впервые увидел их, собравшихся в себе самое уродливое, ужасное и опасное в себе, вживую. Они были неестественны, они были неправильны.       Они должны были остаться на картинках, экранах и в воображении — им не было места в реальном мире.       Он оставил комнату Дельты позади и, шаркая синими кроссовками, зашагал по коридору. То, что вчера казалось бы спокойствием, сейчас виделось страхом, напряжением, вылившимся в тишину в стенах штаба. Артём повторял себе, что молчание и тишина — результат тренировок, усердных занятий, заданий оперативных групп. Ощущение смерти подобной атмосферы штаба он пытался перекрыть возможными вариантами развития событий, которые были лучше, легче и привычнее, когда сам понимал, что произошло на самом деле.       Миротворцы помогали раненным защитникам, хранители проводили экспертизы, защитники либо восстанавливались в медблоке, либо тренировались как умалишённые в зале. Тех, кто не был готов работать на полную, Дмитрий отправил по домам — набираться сил, чтобы вернуться на свой пост завтра утром. После того, как прозвучал предупреждающий сигнал и Дмитрий и Валентин раздали указания собравшимся в коридоре стражам, Артём не разговаривал с отцом. Он видел его, говорящим с Валентином, с защитниками из оперативных групп, видел его, выполняющим свою работу — и не думал к нему подходить.       В его кабинете остались конспекты и книги, взятые из библиотеки штаба; осталась и кружка гадкого кофе и беспорядок на столе. Ноги сами вели Артёма к кабинету. Закрытая дверь казалась больше, грознее, чем прежде, но он повторял себе, что всё хорошо, что всё в порядке, даже когда всё очевидно было совсем наоборот.       — Войдите, — отозвался отец на короткий стук в дверь.       Комната отличалась от того, какой её оставил Артём. На столе снова был порядок, шторы были открыты, впуская в кабинет солнечный свет, в котором всё так же танцевали пылинки. Отец сидел за столом, исписывая листы, вероятно, отчётом о сегодняшнем утре.       Он выглядел так, как выглядел в любой другой день — собранный, сосредоточенный, разбирающийся в своём деле. Ещё один факт в копилку необъяснимых вещей сегодняшнего дня от Артёма Романова.       — Иди домой, — Дмитрий посмотрел на сына, оставшегося у входа в комнату. Отложил ручку. Отодвинул от себя листы. На краю стола аккуратной стопкой лежали книги, взятые Артёмом в библиотеке, и его тетради.       — Я могу помочь, пап, — сказал Артём, не до конца веря своим словам. Его клонило в сон, а в голове стучали в такт с сердцем мысли об утре.       — Иди домой, — голос Дмитрия стал твёрже, — отоспись. Чем ты сильнее, тем больше от тебя толку.       Отец протянул Артёму ему тетрадь, зажатую между двух пальцев. Он смотрел на сына из-за стопки документов, скопившихся на столе, и Артём видел морщины вокруг его глаз, ослабленно заметные в тусклом освещении кабинета.       Артём кивнул, соглашаясь с отцом.       Его и вправду клонило в сон, он действительно был бы куда полезнее, если бы немного отдохнул; крутя в руках свою тетрадь, он вышел из кабинета. Дома его ждала не заправленная кровать, беспорядок в комнате и сестра, отказывающаяся с ним говорить. Если повезёт, то окажется, что вчера вечером, пока Артём пропадал за книгами в библиотеке, кто-нибудь купил чего-нибудь к чаю. Или, быть может, Артур всё-таки зашёл по дороге домой в пекарню, как и обещал. Артём чувствовал, как с каждым шагом от отцовского кабинета в нём просыпалось прежде не дававшее о себе знать ощущение — стремление вернуться домой, стремление отдохнуть, простое и не обремененное лишним смыслом желание уснуть.       За спиной Артём услышал тихие шаги и шорох вороха бумаг.       — Артём, — позвал его Дмитрий, — передай маме, что я задержусь, — отец смотрел на него из дверного проема своего кабинета, смотрел на него серьёзно, но с отеческой теплотой во взгляде. Артём кивнул. — И зайди к сестре, посмотри, как она.       Артём снова тихо согласился. Отец ничего не сказал про Артура — вероятнее всего, старший брат уже заступил на свой пост добровольца и приносил пользу штабу. Оставляя отца позади, Артём шаркающими шагами направился к выходу.       Футболка и тонкий старый свитер не приносили особого тепла, но Артём не замечал холода дневного Дуброва. Ветер проникал холодными длинными пальцами под синие нитки, трепетал над тонкой булавкой с подвешенным на неё кубом. На шее почти без дела болтался шарф — скорее всего, даже не его.       Предобеденный Дубров был спокоен и удивительно тих — неслышно было машин и поездов, а люди, словно в солидарности с Артёмом, молчаливо шагали по улицам (да и их было немного — пара подростков около штаба и пара стариков около его остановки). В руках Артём держал зажигалку; холодный пластик быстро согрелся и неприятно лежал в руке. Железо царапало подушечки пальцев, оставляя красные следы и жжение на коже. Редкие искры, вылетая из зажигалки, так и не становились пламенем.       Ботинки шаркали по тротуару, и этот звук был единственным слышным Артёму. Шаги, слабые и медленные, по холодному тротуару — шарк, шарк, шарк; Артём пытался балансировать на поребриках, но тщетно — каждый раз соскальзывал на дорогу. На безлюдном перекрестке горели светофоры; зелёный для фуры, проезжающей мимо, красный для Артёма и легковой машины с помятым бампером. Они стояли, объединённые этим ожиданием, пока перед ними проезжала фура, пока за ней плелась ещё одна легковушка, целая, но слишком грязная — даже номеров не видно. Хотелось заткнуть уши наушниками, врубить музыку, хотелось услышать крики, ругань — всё, что угодно, лишь бы не слышать больше тишину предобеденного Дуброва. Как всегда тихо, как всегда скучного, как всегда тесного и сжимающегося вокруг него. Зажигалка всё ещё лежала у него в правой руке; тепло, липко, противно. За ухом спряталась сигарета — если отец или мать увидят, ему несдобровать. Взгляд уставших голубых глаз лениво мазнул по светофору, всё ещё красному, по помытой машине, по пустому месту на тротуаре слева от него. Когда проводишь бессонную ночь за учёбой, а потом попадаешь в самую непонятную передрягу в своей скучной жизни, мир вокруг кажется таким медленным, сонным, непросвещённым.       Загорелся зелёный; побитая легковушка рванула с места быстрее, чем до Артёма дошло то, что теперь он может перейти улицу. Снова мазнул взглядом по светофору — точно зелёный, снова мазнул по месту, где была машина — на асфальте остались следы от шин, снова мазнул пустому месту слева от него…       На ней была странная одежда — грязное, местами рваное платье, словно бальное, старое, из тех, которые носили девушки из Института благородных девиц — на ней нет лица; она не смотрела на Артёма, только вперёд, но, казалось, что прежде зоркие глаза ничего не видели.       — Ясь?...       Кажется, точно, уверил себя Артём; у Славы дрожали губы, она силилась, пыталась не зареветь, но Артём-то знал, видел — сейчас сломается. Быть такого не может, подумал Артём; недосып, заключил Артём. Слава стояла рядом с ним — вот она, тут, протяни руку и дотронешься, не прячется в своей комнате, не закрывает дверь перед его носом. Артём глубоко вздохнул, прикрыл глаза. Провёл рукой по лицу.       Светофор снова горел красным, машин больше не было. Как не было и Славы — место по левую руку от него как было пустым, так и осталось.       «Конечно», — прошептал Артём. Спать надо больше. Меньше нервничать. Есть лучше. Что там ещё? Гулять больше? Интересно, подумал Артём, а увязываться за «Дельтой» на ночные дежурства считается?       Артём дождался, когда светофор снова загорится зелёным, и быстро перебежал через дорогу — а оттуда до дома меньше десяти минут, если чуть-чуть прибавить шагу.       Удивительно, как быстро идёт время, когда думаешь только о своих шагах — раз, два, три, раз, два, три. (Левой, левой, отдавался эхом голос отца в голове). Ключ с привычным скрипом повернулся в замочной скважине, дверь медленно открылась, впуская в холодных коридор немного тёплого, затхлого воздуха. Артём скинул ботинки, криво поставил их у стены (а не на полку для обуви, как столько раз просила мама). Стянул с шеи шарф и снова остановился у зеркала; под глазами красные круги, капилляры полопались, за ухом всё ещё лежала сигарета, а на длинной серьге повис шарф — кстати, точно не его. Отлично. Артём вытащил серьгу из уха и, прислонившись лбом к стене, принялся вытаскивать из неё тонкие нити чужого шарфа. Глаза привычно жгло, как и всегда после бессонной ночи; голова гудела, Артём слышал собственное сердцебиение, отдающиеся эхом от черепной коробки. Устал, определённо. Надо поесть и поспать, пока домой никто не вернулся.       За его спиной кто-то прошёл: тёплый ветерок пробежался по шее, холодная рука задела спину. Захлопнулась дверь.       Славина дверь, сразу понял Артём.       — Ясь, — так и оставшись с серьгой, запутавшейся в шарфе, в одной руке, Артём постучал в комнату сестры. — Знаю, ты дома — сам только что видел, — он тихо рассмеялся. Нелепо как-то было: на пустом месте они, вечно вместе, вечно рядом, взяли и превратились в это. Артём даже не был уверен, когда в последний раз видел сестру (настоящую, добавил он, не результат недосыпа и истрёпанных нервов).       В ответ была лишь тишина.       — Я завтракать пойду, — Артём глянул на часы над входной дверью: почти два часа дня, минутная стрелка пересекла середину циферблата и стремилась к двенадцати. — Пойдём со мной? — он снова постучал. Во рту пересохло. Артём ждал. Ждал хоть чего-нибудь: скрипа мебели, шарканья подошв, слабого голоса, всхлипов — чёрт — он даже ругани ждал.       Но была только тишина.       Выругавшись, он ушёл. Бросил шарф с серьгой на скамью — потом с этим разберётся. На кухонном столе стояла упаковка сухого завтрака и тетрапак с молоком. На сушилке была одинокая тарелка; кап, кап, кап, — капала с неё вода. От недопитой кружки с чаем всё ещё шёл пар.       Артём ругался себе под нос, пока сыпал в ещё влажную тарелку сухой завтрак, заливал его молоком и опять искал ложку — он никогда не мог найти её с первого раза.