Это новый день

В воздухе витал нестерпимый запах мяса и гнили, который чувствовался даже через повязку на лице. Мне никогда не приходилось сталкиваться с чем-то настолько отвратительным и изматывающим. Очистка города длилась уже три дня, а я и моя группа продолжали натыкаться на трупы людей, в неестественных позах замерших на земле. Каждый раз смотреть в их остекленевшие глаза, брать их тяжелые, холодные тела, отводить взгляд от ран, в которых копошились опарыши, – было сродни пытке. Я сбилась со счета, сколько раз меня вырвало прямо на улице. Но еще хуже становилось, когда я узнавала тех, кого находила и кого предстояло скоро сжечь. Однако нам не позволяли просто сесть и оплакивать товарищей, как бы этого ни хотелось. Брешь была благополучно запечатана жертвой множества бойцов, но праздновать победу было как-то гадко, совершенно не хотелось хоть немного порадоваться. Какая там радость, когда я в который раз несла на носилках изуродованный труп кадета, который был не старше меня и мог прожить еще хотя бы немного. Когда я в наступивших сиреневых сумерках сидела на каменном бортике у реки, рассматривая свои руки в свежих бинтах и пальцы, которые вроде бы были чистыми, но мне все время казалось, что я вижу на них кровь, меня нашла Берта. Я пропустила момент, когда она вернулась в Трост. За три дня ей стало лучше, на ногу ей наложили добротную шину, но Берта все равно заметно хромала. Я устало посмотрела на нее, и она со вздохом опустилась рядом. – Погребальный костер уже готовят, – сказала она. – Ты как? – Не лучше других, – бесцветно отозвалась я, стянув с носа повязку. Запах немного развеялся, или, быть может, я просто привыкла. Самое ужасное в войне – то, что к ней реально можно привыкнуть. – Пойдешь прощаться? – Да… да, конечно. Берта положила руку на мою сгорбленную, ноющую спину, и мы вместе просидели под слабый шум воды еще несколько минут. Высокий столб дыма с вкраплениями ярких точек искр поднимался в слишком ясное для такого вечера небо. Рядом с несколькими кострами собирались небольшие группы вымотанных кадетов и солдат, желающих проститься с друзьями. Я и Берта сидели поблизости с оставшимися ребятами из 104-ого корпуса и смотрели на огонь, погружающий в бездну мыслей. Никто из моего первого отряда не выжил: некоторые из них считались пропавшими без вести, некоторые – официально погибшими. Хорошо, что их тела нашла не я. Извинившись перед каждым вслух, я уверила себя в том, что они были отомщены. В конце концов, человечество действительно смогло победить в битве за Трост. На фоне красно-оранжевого пламени фигуры наших товарищей по училищу были темными, угловатыми и совсем незнакомыми, но одну, сидящую на корточках ближе всех к костру, я смогла различить. Я встала и похлопала Берту по плечу. Она тоже пребывала глубоко в себе и даже не обратила на мой жест внимания. Я направилась к Жану, по мере приближения к которому я понимала, что случилось что-то серьезное. На оклик он долго не реагировал, потом поднялся и как-то неровно, словно был пьян, развернулся ко мне. – Жан? – я обхватила себя руками: на меня повеяло каким-то холодом безысходности. Кирштайн с болезненным упрямством прятал взгляд. – Марко погиб. – Как это? – оторопела я. Этого просто не могло быть. Я слишком часто видела Марко во время битвы, чтобы так просто представить, что в один миг его не стало. Он был не из тех людей, которые умирают молодыми. – Никто не видел его смерть… На лице Жана читалась такая непередаваемая боль, как будто ему вырвали все внутренности и оставили одного истекать кровью. На его скулах и волосах плясали огненные отблески, и казалось, что он весь дрожит. А я смотрела на него во все глаза. Марко же?.. – Я сам нашел его тело и опознал, – с каждым словом голос Жана становился все тише, и через секунду я увидела, как он заплакал. Мне захотелось самой разреветься, настолько это было невыносимо. Когда плачет человек, до этого никогда не показывавший своих слез, становится невероятно тяжело на душе. Страшно и безнадежно. Жан выглядел сломленным, потерянным, лишенным опоры. Я не могла на это смотреть. – Жан, – позвала его вполголоса, пытаясь сглотнуть острый ком, вставший в горле. – Жан. – Он, наконец, поднял на меня отчаянный взгляд, в котором отражались страдания, казалось, собранные со всех людей, потерявших в этой бойне кого-то близкого. Я развела руки в стороны. – Можно я тебя обниму? Какие-то секунды мы смотрели друг на друга. Я пыталась передать ему все мое сочувствие и понимание, вспоминая тот момент, когда я точно так же стояла напротив него и задавала этот же вопрос, ужасно нуждаясь в поддержке. И Жан молча подошел ко мне в два шага и обнял. Я тут же обхватила его плечо одной рукой, а второй принялась гладить его жестковатые волосы. Он мял в пальцах мою куртку, прятал лицо где-то у основания моей шеи и сотрясался в беззвучных рыданиях, все сильнее сжимая в объятьях, а я прижималась к его мокрой щеке своей и старалась вернуть ему те чувства, что он подарил мне на поле боя Троста. Я могла предположить, каково ему сейчас, ведь я чуть не потеряла Берту и даже думала какие-то жуткие минуты, что на самом деле потеряла. А Жан нашел труп своего лучшего друга и сейчас сидел возле костра, в котором тот горел. Это было слишком жестоко, кошмарно, неправильно, несправедливо и заставляло меня теснее притягивать его к себе. Никто не заслуживает того, чтобы так хоронить друзей. Он отстранился, мягко убрал мои руки от себя и отвернулся. Ему надо было побыть одному. Я, ничего не говоря, вернулась к Берте. Она, обхватив здоровое колено рукой, смотрела в одну точку под ногами. – Марко мертв, – сказала я, села на свое место и смахнула незамеченную слезинку с ресниц. Берта вздрогнула. Она, как и я, уважала Марко. Его смерть для любого кадета из нашего выпуска – потрясение и событие, которое вырывает с корнем кусок души. Когда умирают такие люди, острее всего понимаешь, что ничего уже не будет, как прежде. – Никто не знает, как это случилось. Жан первый его обнаружил, – мой голос звучал как какое-то призрачное эхо в темноте ночи, смешанной с заревом погребального костра, который олицетворял то, что творилось сейчас у каждого в сердце: пожар, пеплом уносящий друзей прочь из наших жизней. – Он был достойным человеком и хорошим другом для Кирштайна, – в итоге проговорила Берта. – Не представляю, как Марко его выносил. Он не заслужил такого конца, – она кинула на землю попавший под руку камушек. Я не нашлась, что ответить. Все уже и так было сказано. Теперь к моей панихиде по погибшим прибавилось имя Марко, человека, доброты которого этот гнусный мир был не достоин. Одинокая фигура Жана все еще неподвижно стояла прямо у пламени. Он наверняка сейчас прощался в последний раз. Потом он подошел к группе наших, стоящих чуть поодаль. И его слова, несмотря на треск поленьев, отчетливо донеслись даже до меня и Берты: – Вы решили, куда будете вступать? А я выбрал. Я… я выбрал Легион! Я пораженно втянула в себя воздух. Не может быть. Смерть друга настолько потрясла его, что он просто не мог не отомстить? Ясно было одно: Жан действительно решился. Распределение. Что на нем буду делать я? Гарнизон отдалялся от меня, как небо, которое я видела над собой во время падения, прежде чем меня подхватил Жан. Жан… Теперь он будет служить разведчиком, рисковать собой за стенами и бороться за высокую цель во имя умершего товарища. Я потерла защипавшие глаза. Выбор, решение – снова это. – Кирштайн, – как-то мрачно протянула себе под нос Берта. Помолчав, она вздохнула и обратилась ко мне: – Слушай, Эл, мы с тобой никогда не говорили об этом. О будущем. В смысле, я помню, ты хочешь в Гарнизон, но я… – все мое тело сковало ожидание конца этого монолога, и я медленно сжала пальцы. – Почти с самого начала я хотела в Легион. Я не говорила об этом, потому что это было многим непонятно, да и меня, признаюсь, пугала перспектива объяснения с кем-либо. Во многом поэтому меня раздражал Кирштайн, а я – его. И я понимаю Эрена. И я пойму, если ты меня осудишь, скажешь, что после всей этой мясорубки, ты не хочешь видеть ни меня, ни себя среди самоубийц-разведчиков… Но таково мое решение, ты должна знать. Вот как. Вопреки всему, я не чувствовала удивления или злости. Возможно, скажи она мне об этом тогда, когда я собиралась с ней все обсудить, перед битвой за Трост, я бы взвилась, начала бы ее отговаривать, и мы бы, возможно, даже поссорились – слишком, оказалось, ревностно она относилась к этой своей мечте. Но сейчас я смутно осознавала кое-что. Я стала другой, это было неоспоримо, но по-прежнему плавала в тягучей неопределенности. – Я тоже пойду туда, – одна фраза, стоившая огромных усилий и потерь, открыла для меня одну дверь и заперла другую. Теперь, даже если я засомневаюсь и испугаюсь когда-нибудь, я не смогу вернуться, отступить, сбежать, и это по-странному прибавляло мне сил и уверенности сейчас. Я хотела стать кем-то, кто не напрасно выжил. И этим кем-то я могла стать только в Легионе. – Ты что? – воскликнула Берта, встряхнув меня за плечо. – Не надо туда лезть только потому, что многие идут, Эл! Это не так делается. – Я делаю это не потому, что меня подтолкнули или заставили, – я скинула ее руку и обернулась к ней лицом, перебив. В стеклах ее очков горели языки пламени, за которыми виднелись изумленные темные глаза. – Я тоже через всякое прошла за эти чертовы три дня. Я прекрасно могу дать отчет в своих действиях, потому что слишком многое мне приходилось решать самой, а потом сталкиваться с последствиями. Ужасными. Я изменилась, мое мировоззрение пошатнулось. Это страшно. И только в Легионе, мне кажется, я смогу найти смысл, ради чего все это было. Эта пафосная речь завершилась моим шумным дыханием. Берта пару мгновений в молчании моргала, потом вновь посмотрела на костер и наших товарищей. – Я верю тебе, – слабо улыбнулась она. – Легиону крупно повезет, когда ты придешь туда. Ты способна на многое ради долга и того, что тебе дорого. Возможно, ты не ставишь себе высокие цели, но всегда крайне необходим человек, который будет смотреть ниже и прикрывать спину того, кто замечтался и подлетел слишком близко к солнцу. Я рада, что ты со мной. И мне совсем не страшно. – Берта потерла ладонями колени и на выдохе произнесла: – Пришло время начать, не так ли?

***

С утра, которое многие встретили разбитыми и измученными, командование разрешило нам отдохнуть перед распределением. Я, ободрившись, приняла решение навестить семью, которая сейчас вместе с остальными эвакуированными находилась за стеной Роза. Я пошла одна, мне многое нужно было обдумать, а потом выразить словами. Предстоял серьезный разговор, и я очень нервничала. Иногда сказать что-либо было во сто крат сложнее, чем сделать. Я долго искала знакомые лица – за внутренними воротами было слишком много людей. Хорошо, что я попала в тот период, когда паника немного улеглась. Первой я заметила маму. Она непривычно возвышалась над чужими головами и, в свою очередь, заметила меня. Я протискивалась сквозь толпу, которая провожала меня недовольными, но встревоженными взглядами: все-таки армейская форма в ситуации только что пережитой катастрофы многим внушала страх. Наконец я оказалась рядом со своими родными – они совсем не пострадали, только выглядели крайне помято и устало. Увидев меня, они одновременно и обрадовались, и испугались, потому что моя одежда оставалась все той же, в которой я прошла битву за Трост. Засохшие пятна крови на коричневой ткани, кое-где разорванной. Грязные, покрытые земляными разводами рубашка и штаны. Потертые ремни, забинтованные руки. Я не горела желанием показываться в таком виде и заставлять семью переживать, но переодеться мне, кадету, которому через несколько часов проходить распределение, было не во что. Смущение и нервозность быстро сошли на нет, когда меня кинулась обнимать Мэри. Никто из нас двоих не пустил слезу – все уже было давно выплакано, – но я до ошеломляющего четко поняла, что, если бы с сестрой что-то случилось, я, наверно, не смогла бы оправиться от этого. – Ну что, в порядке, да? – спросила я, улыбнувшись. – Молодец. Мэри уткнулась носом в пропахшую черт-те чем куртку и вцепилась пальцами в мои плечи. Я в это время смотрела на Софи, которая за все эти годы так и не научилась хоть сколько-то сдерживать свои эмоции, и на маму, медленно спускающуюся с какого-то ящика. Сейчас она не выглядела как душевнобольная. Может, потому, что в атмосфере подобного хаоса это уже не казалось таким неестественным и пугающим. Она посмотрела на меня долгим, цепляющим, как когти, взглядом. Я аккуратно отстранила от себя Мэри, потом подошла к маме и быстро ее обняла, опасаясь, что она будет категорически против. Но я не могла этого не сделать. Она была моей мамой – мне не надо было больше об этом напоминать. После всего я поняла, как дорожу ей. Ощущая ответную слабую хватку, я старалась перенести через эти объятия всю свою нерастраченную и уже, казалось бы, похороненную детскую любовь. Целых пять лет я не обнимала ее и не чувствовала приятное материнское тепло. Эта нереальная дата вылилась в то, что я едва сдерживала рвущиеся наружу рыдания, упираясь подбородком в худое, костлявое плечо. Вскоре мама начала осторожно вырываться, как дикое животное, которое попытались приручить, и я отступила, смаргивая слезы. Тут же оказалась в удушающих объятьях Софи. Она, не переставая, охала мне в ухо и всхлипывала. Воссоединение состоялось, и я чуть не забыла главную цель своего прихода. Прочистила горло и заговорила без обиняков: – Сегодня вечером будет церемония распределения. И я решила, куда пойду. – В Военную полицию? – со старческой наивностью спросила Софи, обнимая Мэри за плечи. Та, казалось, уже обо всем догадалась и смотрела на меня внимательно, почти испуганно. – Нет. Я не прошла в десятку, – терпеливо пояснила я. – Тогда больше некуда! – вскрикнула домовладелица. – Гарнизон теперь настолько же опасен, насколько и Легион. Софи явно не хотела понять и принять мои намерения. Я обратилась за молчаливой поддержкой к сестре, которая дергала себя за кончики волос. Она ждала того, что я собиралась сказать, и ей не нравились ее предположения. Я вздохнула, прокручивая в голове части приготовленного на сегодняшний день монолога. – После падения Шиганшины мне постоянно приходится делать выбор. Он держит планку сложности на отметке «Нет права на ошибку» и не дает мне успокоиться ни на минуту. А все потому, что я больше не девочка, бегущая домой с хлебом. Я – кто-то, застрявший в неизвестности, на пороге чего-то страшного и очень серьезного. Поэтому я вступаю в Легион разведки. Казалось, все разговоры, ведущиеся вокруг нас до этого момента, резко поутихли, а я всеми силами придавала взгляду решительности. Софи, если бы могла, обязательно грохнулась бы в драматичный обморок. У Мэри глаза увлажнились, а губы задрожали. И только мама не опешила и не возмутилась. Хотя она могла и вовсе меня не услышать. Однако я не отводила взгляд от ее уверенной позы и твердого выражения лица, на котором поблескивали ожившие глаза. Меня окружили Мэри и Софи, но их слова о том, что я не могу так поступить с ними и с собой, что я погибну, что я сошла с ума, я знала наизусть. Я ждала маминой реакции, почему-то сейчас именно она была для меня важнее. – Пусть идет, – раздался ее хриплый, но как никогда осознанный голос. Я против воли дернулась, а Мэри и Софи, настойчиво и бессмысленно тянущие меня за куртку, замерли. Больше мама ничего не произнесла, даже не посмотрела в нашу сторону, но меня неохотно отпустили. Ее слова были полной неожиданностью, и подсознательно никто не хотел спорить с ней. Мэри беззащитным жестом вытерла покрасневший нос, а Софи вообще сбежала в толпу. – Эй, – нежно обратилась я к сестре, старательно избегающей зрительного контакта, – не бойся. Я же смогла пройти через Трост. Значит, и там я обязательно выживу. Я не верила в собственные слова ни на йоту, но я не могла просто взять и вступить в Легион, оставив семью с грузом вечного страха за меня. Я хотела хоть как-то смягчить это шокирующее известие и убедиться, что все делаю правильно. – Ты ведь все равно не останешься с нами, – пробубнила Мэри, неуютно поведя плечами. Укол вины заставил меня обнять ее и прижать как можно ближе, чтобы она почувствовала, что я все еще здесь, рядом с ней, живая и не собирающаяся умирать. Задержись я с ними еще на чуть-чуть, то обязательно случилось бы что-нибудь, что поколебало бы мою уверенность и жизненные силы. Поэтому я слегка суетливо засобиралась. Попрощалась и прикусила язык, когда захотела извиниться. Это никому бы не помогло. Вздохнув полной грудью и почувствовав, как заболело сердце, я только кинула благодарный взгляд на маму. Ее своеобразное благословение помогло мне гораздо больше, чем кто-либо из нас мог себе представить.