[The killers - Be still]
Я мало что чувствовала к тому моменту, как лошадь принесла меня к портативному штабу Легиона разведки. Каждый удар ее копыт о землю громовым раскатом отдавался в моей голове, и в такт, краткими вспышками, перед глазами загорались сцены из, похоже, уже прошлой жизни. Берта лежит на лужайке у замка рядом со мной… Лежит в высокой траве, вся в крови, и кашляет… Кашляет и смеется, разгребает солому в конюшне, смотрит на меня… Смотрит на меня, морщится и шевелит сухими губами, просит меня остаться… Просит подстричь ей волосы и протягивает мне ножницы. Лошадь остановилась. Я, крепко сжимая трясущиеся губы, спешилась, но земля как будто пошатнулась. Я упала на колени, обхватила живот руками и сдалась. Легкие дрожали, болели, трещали по швам. Я корчилась, упиралась лбом в землю, всхлипывала, икая. Кто-то пытался меня поднять, но тело отяжелело – мне оно больше не принадлежало. В чугунную голову сквозь гудящую в ушах кровь пробивались почти незнакомые голоса. – Нора! Нора, что с тобой?! – Нора, скажи что-нибудь, пожалуйста. – Что произошло?! – Успокойся, Нора. Я с колоссальным трудом смогла посмотреть на людей, обступивших меня. Глаза Саши были расширены, и она нервно гладила шею моей уставшей лошади. Конни обеспокоенно склонился ко мне, Криста успокаивающе гладила мое плечо, за ней стояла мрачная Имир, а прямо передо мной сидела на корточках Микаса. Я прерывисто вздохнула, из глаз брызнули новые слезы, и я опустила голову, сильнее обнимая себя. – Б-бер… та… ее не-нет… больш-ше, – эти звуки только отдаленно напоминали мне собственный голос. Вокруг сразу послышались ошеломленные вздохи, шуршание курток, звяканье приводов. – Не может быть, – шокированно произнес Конни в конце концов. Я на это только зажала свой рот ладонью, чтобы вырвавшийся стон отчаяния получился не таким громким. Тут я почувствовала, что рука, лежащая на плече, стала другой. Твердая хватка почти до боли сжала его. – Поднимайся, – сказала Микаса. Это был не приказ и не просьба. Она просто с настойчивостью потянула меня вверх, и я встала, сгорбившись, терпя боль в груди. – Берта была отличным солдатом, и ее смерть никогда не перестанет быть такой тяжелой. Но ты не имеешь права сдаваться. Успокойся, слышишь? – Микаса слегка встряхнула меня, и я с застрявшим в горле всхлипом уставилась на нее. Вдруг почудилось, что я вижу ее впервые. – Ты будешь жить и работать, пока наш долг не будет исполнен. Мы все сами это выбрали. И Берта – тоже. Серые глаза Микасы глядели на меня спокойно и сдержанно, а я только беспомощно моргала. Потом она, одной рукой слегка притянув к себе, обняла меня – вновь спокойно и сдержанно, – я же получила внеочередной удар в сердце этим жестом поддержки от сильнейшего человека, которого я знала, и сдавленно пискнула, наблюдая через пелену слез, как в нескольких метрах от нас разведчики складывают на земле тела погибших. Мой взгляд неожиданно уперся в фигуру Жана, который стоял неподалеку, возле одной из повозок, и неотрывно смотрел на нас. Он двинулся в нашу сторону, но вдруг остановился, и я напряглась до дрожи, потому что увидела, насколько пораженным был его вид. Он все понял. Он все знал. Лучше кого бы то ни было. Микаса отступила от меня, с решительностью заглядывая в глаза. За ее спиной возник разведчик с сосредоточенным лицом. Я его узнала – он со своим отрядом спас нас с Жаном сегодня. Сам Жан остался стоять на прежнем месте, лишь на один шаг сократив расстояние между нами. – Что у вас случилось? – спросил офицер, а я только сглотнула, понимая, что кипящие внутри эмоции не дадут ответить ничего. Я в бессилии отвернулась. – Погибла наша подруга, – послышался тонкий голос Кристы, в котором звучало неприкрытое горе. Командир замолчал так, что это было почти осязаемо и кололо кожу. – Сочувствую, – отозвался он тихо. – Как ее зовут? – Берта Рихтер, – выпалил Конни. – Рихтер… – повторил офицер задумчиво, а потом продолжил: – Она же была в отряде лейтенанта Эйриха… Его резко переменившийся тон заставил меня взглянуть на него. Побледневшее лицо, обнаружившийся шрам на подбородке и взгляд, бездумно остановившийся на бумагах в руках. Внутри меня рассыпалось последнее, что еще оставалось целым – я знала, что все это значит. – Он тоже? – мужчина ожидаемо посмотрел прямо на меня. А я смогла выдавить из себя только кивок. Разгулявшийся ветер хлопнул тканью форменного плаща, мои влажные глаза вновь защипало. Офицер медленно, в парализующем неверии, заглянул в свои документы, занес над ними карандаш и замер на секунду. Затем пометил что-то. Грифель с треском сломался, командир вздохнул, а потом абсолютно бесцветно произнес: – Собирайтесь, мы должны забрать их тела. Есть вещи, которые просто приходят в твою жизнь – любовь, дружба, мечта, – но их невозможно удержать. Я не видела больше ничего, кроме чуть отодвинутого от стола стула. На нем Берта с утра обувала сапоги. Как по-жестокому иронично то, что я всеми силами пыталась удержать рядом с собой друга – сначала хотела утащить за собой в Гарнизон, потом пошла в Легион, поняв, что по-другому оставить при себе не получится, – и в итоге его потеряла. Не удержала. Я так боялась снова остаться в одиночестве, наедине с этим отвратительным миром, что мой страх просто не мог не исполниться самым ужасным образом. По-другому реальность не работает. Аккуратно пододвинув стул вплотную к столу, как всегда делала Берта в обычные дни, я прошла вглубь нашей комнаты. Подбородок предательски дрожал, когда я увидела пустые кровати. Мы вернулись в штаб где-то час назад. Ехать под взглядами разочарованной и напуганной толпы в Каранесе было ничем по сравнению с порученным мне и другим разведчикам заданием: собрать постельное белье и личные вещи не вернувшихся с вылазки соседей, чтобы передать их отряду, занимающемуся оповещением семей погибших. Это было до ужаса просто. Настолько, что я долго собиралась с духом, прежде чем разорить по-солдатски безукоризненно убранные постели моих соседок. Да, я осталась совсем, полностью, окончательно одна. Самое страшное в смерти человека – смотреть на его вещи. Они оставлены так, как он их оставил. Они все еще хранят на себе его руки. Такие простейшие вещи, что становится жутко оттого, что больше они никогда не будут простейшими. Теперь это память, история, целая жизнь. Брошенная жизнь. Все, что, по сути, осталось. Под подушкой Фрэн я нашла маленькую вязаную куклу. Наверное, ее детский талисман. Я не знала, как погибла Фрэн, и мы никогда с ней особо не ладили, но в этот момент я будто бы в душу к ней заглянула. И стало до тошноты обидно, что мы даже не пожелали друг другу удачи сегодня утром. За окном стемнело. Надвигались грозовые тучи, а ведь вечером собирались устроить панихиду по погибшим. В полумраке, наполнившем комнату, стало трудно дышать. Вещи Берты пока оставались не тронутыми. Я легла на ее кровать, чтобы оттянуть момент еще хоть на немного, и уставилась в потолок. Вот, что она видела каждый день, когда ложилась спать и когда просыпалась. Кратко схватив ртом воздух, я повернулась к стене и провела ладонью по сетке трещинок на ней. Этот потолок, эта стена – не прошло и дня с последнего раза, что Берта смотрела на них. Я зажмурилась – какая жалкая и отчаянная попытка почувствовать ее присутствие рядом. Расческа, очки для чтения, карандаш и гражданская одежда – все, что осталось после нее. Я бережно сложила это в коробку, ненадолго задержав подушечки пальцев на любимой бордовой рубашке Берты. На какой-то миг мне показалось, что от нее исходит тепло. Стянув с кровати простыню, я обнаружила торчащий из-под матраса уголок листа бумаги. Шмыгнув носом, я подняла матрас и неожиданно наткнулась на знакомые мне ножницы и внушительную стопку писем в плотных конвертах. Я села на пол, рассматривая их и решая, прочесть или же просто положить в коробку к другим вещам. В конце концов поглотившее меня желание всеми способами задержать рядом с собой Берту пересилило. Потерявшими чувствительность пальцами я развернула первое с конца письмо. Оно было от мамы Берты. Я вспомнила, что подруга мне рассказывала о своих родителях. Довольно обеспеченные люди из Гермины, которые в штыки восприняли желание любимой дочери пойти в Легион разведки. Их взгляды часто не совпадали со взглядами их ребенка – наверняка они хотели, чтобы она стала наследницей их дела, – и они очень болезненно пережили уход Берты в солдаты. Но при этом души в ней на чаяли. Это все, что рассказывала Берта, не любившая углубляться в темы прошлого. Я всегда хотела узнать о ней больше и настырно допытывалась до нее по поводу причины вступления в Легион, а сама-то так и не раскрыла ей свой секрет, который стал еще более позорным, когда я узнала, насколько идейной оказалась Берта в отношении службы в разведке. В какой-то момент мне даже перестало казаться важным, расскажу я или нет, но сейчас я чувствовала полное предательство ее доверия. И это уже никогда не исправить. Я так хотела узнать… По щеке скатилась слезинка. Письмо было датировано 847-ым годом. Первым годом нашего обучения в кадетском корпусе. «Здравствуй, Альберта. Ты, наверное, по-прежнему злишься, но ты должна понять, что так нельзя. Зачем ты до последнего скрывала, что вступаешь в кадетский корпус? Тебе совсем нас не жаль? Ты могла бы просто все спокойно рассказать, не доводить нас до шока и не устраивать очередных ссор. Папа расстроен. Ты знаешь, он надеялся на тебя. Но это уже неважно. Я прошу только об одном: не иди вслед за братом. Мы ведь очень тебя любим и просто не вынесем этого…» Содержание письма потрясло меня больше, чем я ожидала. Оказывается, Берта с самого детства была скрытной. И у нее был брат? Почему она мне ничего о нем не рассказывала? На языке стало горько, и я в порыве избавиться от липкого чувства на душе принялась просматривать другие конверты. Отправителем всегда была госпожа Рихтер, и из всех текстов, написанных ее убористым почерком, можно было понять, что Берта в ответ молчала. Я действительно видела, что ей иногда приходили письма, но я никогда не замечала ее отвечающей на них. Берта ушла из дома неожиданно и со скандалом, а потом принципиально игнорировала послания родителей, но всегда их читала. Что же такого произошло в ее семье? 848-ой год: «Я так рада, что ты ответила наконец-то, Альберта! Мы так скучаем по тебе и, несмотря ни на что, радуемся, что у тебя все в порядке в училище, поверь. Что это за девочка Нора, которая так тебе помогла с той загадочной «ситуацией»? Ты подружилась с кем-то – это прекрасно. Расскажи нам о ней…» Словно глыба льда скатилась куда-то в желудок. Тут говорилось обо мне. Берта впервые за долгое время ответила родителям, похоже, после того случая, когда я подралась с Цеей, а подруга поведала мне о своем невеселом прошлом. Я запрокинула голову, чтобы не дать прорваться безжалостным слезам, и снова увидела этот невзрачный потолок. Будто смотрела ее глазами. Вот оно как. Я перебирала немного помятые листы и представляла, как Берта читает их по утрам во время своих рассветных пробежек, чтобы никто не увидел. Почему-то захотелось улыбнуться. Но я дошла до последнего письма, и дыхание сперло. В уголке – 850-ый год. Дата – прошлая неделя. И другой почерк. Я не в силах была двинуться дальше первой строчки – «Дорогие мама и папа». Это было письмо Берты домой. Неотправленное. Эти буквы выводила ее рука. Рука, которую я сегодня держала и старалась не обращать внимания на кровь. Я закусила губу до боли, шумно втянула воздух сквозь зубы, сморгнула белесую пелену и все-таки решилась читать дальше: «Я прошу у вас прощения, что так давно не писала. Опять. Еще прошу прощения за прошлое письмо. Оно было мерзким и совсем неуважительным по отношению к вам. Но со мной правда все хорошо, отделалась только царапиной на щеке. Через несколько дней будет моя первая вылазка. Я знаю, как вы к этому относитесь. Но пишу я вам не потому, что хочу оставить предсмертную записку, если вдруг погибну. Я пишу потому, что хочу сказать вам то, что поняла, только когда вступила в Легион. Меня долгое время выводило из себя ваше отношение к Эйриху. Папа, ты как-то сказал: «Раз он отказался от всего, что у него было и могло быть, он мне больше не сын». Я знаю, ты это сгоряча, ты любишь нас обоих. Я похожа на тебя, поэтому так долго злилась и подогревала в себе это. И, мам, эти твои постоянные «Не ходи за братом, не смей брать с него пример!» не помогали. Я не считаю и никогда не считала, что его пример ужасен. Я понимаю его мечту гораздо лучше, чем вашу. Но с моей, с его, с вашей стороны разрывать связи было неправильно. И я хочу все исправить. Можно сказать, что я и поэтому тоже вступила в Легион разведки. Я встретилась с Эйрихом, он до лейтенанта дослужился. Папа, уверена, ты будешь им гордиться, хоть никогда и не покажешь этого. Знаете, как он обрадовался мне! Правда, потом влепил подзатыльник за то, что я пошла в разведчики. Да, он по-прежнему пытается учить меня жизни и по-прежнему у него это плохо выходит. Я не зря три года пахала и добиралась до него, так что он со мной повозился. Он совсем не изменился, все такой же шумный и импульсивный – как же много вокруг меня таких обалдуев, не представляете. Он тренирует меня дополнительно, и это лучшее из того, что я переживала за последнее время. Он, кстати, обещал написать вам, только после вылазки, так что ждите целых два письма. Так вот, возвращаясь к тому, что я поняла. Тут Нора снова помогла мне с очередной, как ты, мама, когда-то выразилась, «загадочной ситуацией». Она показала, как важно вовремя поговорить с близкими и дать понять, как ты их ценишь. И я пока не буду заканчивать это письмо – закончу, как вернусь. Это, кстати, идея Норы: веская причина вернуться». Я отбросила все письма в сторону, просто стряхнула их со своих колен, позволяя рыданиям разорвать меня на части. Я впитала в себя душу Берты, ее историю, ее надежды. Я так хотела узнать и узнала, вот только это оказалось неподъемной ношей. Я вдруг вновь ощутила запах цветов и меда, и мне стало тошно. Голова шла кругом, когда я начинала думать обо всем, что прочитала. Эйрих был братом Берты – между ними и вправду можно было найти сходство. Поэтому она так самозабвенно посвящала себя дополнительным тренировкам – она хотела быть с ним как можно дольше. Я же в это время бессовестно варилась в чане ненависти к лучшей подруге… Мы помирились, и реальность для меня стала лучше. Мы тренировались втроем… А потом они просто умерли вместе, и все. Я ударила ладонью по полу в тот момент, когда мне показалось, что я проглотила одно из лезвий собственного снаряжения. И вдруг поняла. Это помогло мне сесть прямо, ошеломленно прижав ноющую руку к мокрому, горячему лицу. Берта все же сдержала свое обещание. Рассказала мне, почему она выбрала Легион.***
Панихида проходила под дождем. Капли стучали по листьям деревьев, по моему плащу, по брезентовым крышам повозок, которые мы провожали. Они увозили все, что удалось спасти, чтобы передать останки семьям, а весь Легион стоял строем, пока дождь размывал землю и забирался под одежду. Микаса, Жан, я и еще несколько прошедших кровавое боевое крещение новобранцев из других округов были выбраны для того, чтобы проводить падших бойцов холостым залпом из ружей. Первая повозка поехала мимо по мокрой дороге, и мы по команде выстрелили в воздух, затем уперли приклады в землю и приложили правые руки к сердцам. Я смотрела строго перед собой, стоя в шеренге вместе с другими стрелявшими, напротив основной массы разведчиков – тем самым все солдаты образовывали коридор для трех телег. Командор своим громким и торжественным голосом называл имена погибших и пропавших без вести, говорил о долге и героизме, а я слышала только скрип колес и барабанную дробь дождевых капель. Где-то там, в какой-то из повозок, лежала Берта, завернутая в грубую ткань. Единственный погибший новобранец с юга. Единственный друг никчемного рядового Рутс. Я собрала в груди побольше воздуха – это все, что я могла, – слабо радуясь тому, что капюшон скрывает лицо. По меркам разведчиков погибло не так уж много: из целых отрядов – только отряд Долтона и отряд Эйриха, которым не повезло напороться на буйных титанов, а в остальном «по мелочи». Я сильнее сжала свой кулак, покоившийся над сердцем. Мелочь… Не повезло… А Берта была хорошо подготовленным, идейным и смелым солдатом, заранее твердо решившим, что пойдет именно в разведку и никуда больше. Только такие и нужны за стенами, только такие и могут спасти человечество. И неужели ее теперь просто замотали в тряпку и увезли из Легиона навсегда? В первом ряду напротив меня стоял бледный Эрен, отдающий честь как истинная всеобщая надежда. Думал ли он когда-либо о Берте так же, как она думала о нем? Видел ли он в ней своего товарища, разделяющего его рвение к высокой цели и настолько же достойного жить, как и он? Хотела бы я в это верить. Прощание завершилось, и меня не отпускало чувство того, как неправильно и странно выглядим мы, выжившие, так просто расходящиеся по сторонам. Почему одних увозят прочь, а другие остаются здесь и по-нелепому пытаются жить дальше?.. Почему ее увезли, а я осталась? Из-за капюшона и намокшей челки я не сразу заметила, что кто-то стоит у меня на пути. Подняла голову и увидела Жана, на лице которого были написаны понимание и жалость. Мне стало не по себе от одной только мысли, что мы с ним пережили одно и то же. Я видела в нем собственное отражение. А сама себе я была противна. – Нора, мне жаль тво… – начал Жан, но я его сухо перебила. – Спасибо, – и пошла в замок, видя перед глазами только срывающиеся с края капюшона капли дождя. Разумом я понимала, что Жан хотел поддержать меня из добрых, даже где-то дружеских, побуждений и я не должна была вести себя с ним так неприветливо, но мне было больно, и я хотела, чтобы меня оставили в покое и не напоминали об… об одном никчемном рядовом. Я не могла уснуть. Тишина пустой комнаты так давила на меня, что пришлось приоткрыть кран умывальника. Я вслушивалась в капанье воды и едва ли не дергалась от каждого удара капель о металлическое дно. В конце концов я не выдержала и перекрыла воду, безысходно захныкав. Снова стало тихо. И пусто. И темно. Я вернулась в постель и долго смотрела на соседнюю кровать с голым матрасом. Зажгла свечу, осознавая, что я не смогу здесь спать ни сегодня, ни завтра и никогда вообще. Что сейчас с девушками, которые двадцать четыре часа назад спали на этих пустующих кроватях? Как справляются с горем их семьи? Или они все еще остаются в неведении, и им только предстоит встретить свою повозку? Хорошо ли то, что моя семья сегодня не получит бездыханный труп?.. Мои глаза расширились, и я опять села в кровати. Письмо! Я совсем забыла о нем. Со второй попытки мне удалось выдвинуть ящик комода, единственный ящик, где сейчас лежало хоть что-то. Я залезла под одеяло и осторожно распечатала конверт. Он легко раскрылся, и я вытащила кусочек бумаги, где нестройным почерком Мэри был написан незатейливый текст: «Дорогая Нора! У нас все хорошо. Недавно мы купили на праздничной ярмарке флейту. Я уже хорошо играю и скоро пойду с ней на площадь. Я тоже хочу зарабатывать деньги и быть такой же взрослой, как ты. Я научилась играть «Овечку на лугу» и «Венок Розы». Маме нравится, она просит, чтобы я ей играла папину колыбельную по вечерам. Она хорошо спит и даже ходит гулять с тетей Софи. Они передают тебе привет. Когда ты приедешь? Очень ждем, тетя Софи приготовит пирог!..» Я медленно отложила письмо и так же медленно легла на бок, лицом к стене, подтянув коленки к груди. Стало одновременно нестерпимо жарко и до смерти холодно под одеялом. Меня била мелкая дрожь, я вцепилась зубами в костяшку пальца. Такой же взрослой, как я? Впервые за четыре года я всерьез подумала о том, что сделала неправильный выбор. Карьера военного – это крест на семье. Мэри взрослеет без меня. Маме стало лучше не моими усилиями. А чего я добилась здесь? Ничего. А что будет, когда я умру? Что будет с Мэри, с мамой? Я вдруг представила, как серые, тяжелые тела Эйриха и Берты выгружают из повозки мрачные разведчики и передают их родителям. Госпожа Рихтер еле держится на ногах, рыдая, а господин Рихтер в шоке глядит на две коробки, в которых лежат немногочисленные вещи его детей. То самое письмо они прочтут не с первого раза, а когда прочтут, они не смогут простить себя… Одеяло полетело в сторону, я спрыгнула с кровати и судорожно выхватила из своего ящика чистый листок и обрубок карандаша. Этой ночью у меня не было шанса поспать. Я как можно скорее написала ответ неверной рукой, чтобы ранним утром отправить его домой. Я больше не хотела верить себе и своим убеждениям. Все эти нераспечатанные письма как прочная нить с семьей, эти три выдоха и один шаг, это желание в любой ситуации сбежать и забиться туда, где ничто плохое меня не достанет – в топку. Я не хотела умереть, оставив после себя только письмо, не законченное из-за внушенной глупой надежды, из-за «идеи Норы». Все идеи Норы – это полнейший бред, собачье дерьмо никчемного рядового. Это было очевидно уже давно, задолго до Легиона разведки и битвы за Трост. Я, сгорая от небывалой ненависти к себе, помчалась в ванную комнату, по пути со всей дури ударив рукой по дверному наличнику так, что он покосился. Я схватилась за края умывальника, с трудом дыша, как будто мои легкие были сделаны из камня. Огарок, стоящий на маленькой полочке возле старого запятнанного зеркала, осветил в отражении мое покрытое испариной лицо с искривленным в гримасе ртом и блестящими глазами. Радужки почти полностью были закрыты черными зрачками. Волосы торчали в стороны, лезли в глаза, липли к щекам и шее. Рыкнув, как дикий зверь, я с ожесточением откинула их с лица и снова уперлась руками в умывальник. Но мои пальцы вдруг наткнулись на что-то. Я опустила взгляд и увидела ножницы, кое-где почерневшие и поржавевшие от времени. «Меня зовут Берта. Не могла бы ты меня подстричь?» Я трепетно взяла их в покрасневшую ладонь. Колющее ощущение заглушила прохлада металла. Не знаю, зачем я их сохранила у себя. По-хорошему, надо было также положить эти ножницы в коробку и отправить семье Берты. Но с ними было связано наше знакомство. И наш ритуал стрижки, когда мы сохраняли друг другу стабильную длину волос каждый месяц. Я вновь заглянула в неприлично маленькое зеркало. Кто скажет мне, что хорошего в этом человеке? Кто скажет, что в нем особенного, такого, что не позволило ему умереть сегодня? Никто? Так я и думала. Не заботясь об аккуратности, я сгребла свои длинные волосы в хвост и одним лязгающим движением ножниц срезала их по основание шеи. А потом укоротила еще сантиметров на пять.