Это новый день

[Aquilo - Human]

Я с трудом открыла глаза. Воздух резко и болезненно ворвался в легкие, и с губ слетел слабый выдох. Я удивилась, когда поняла, что стою прямо, хотя ноги не чувствовали под собой никакой опоры. Голова была тяжелой и одновременно легкой, как воздушный шар. Ощущала я себя странно, будто находилась не тут и не там – нигде, – в каком-то половинчатом, не до конца оформившемся состоянии. А потом я вдруг обнаружила, что передо мной – взрывающееся красками закатное небо. Оно делилось на светло-голубые и розовые полосы у самого горизонта, а весь свод выше был наполнен серо-сиреневыми, с рваными краями облаками. Почему-то ком встал в горле, а по плечам побежали мурашки. Я посмотрела вниз. Как в тумане. Под онемевшими пальцами – ткань поношенного синего платья, под подошвами стоптанных ботинок – огрубевшая от времени серая поверхность. Ком в горле увеличился и окаменел, а вздрогнувшее сердце перестало биться. Я стояла в своем старом платье на вершине стены лицом к лицу с закатом. Все это выглядело как искаженная реальность, в которой я уже бывала когда-то. Я резко повернула голову в сторону, точно зная, что там есть кто-то, хоть я и не чувствовала ничьего присутствия. Неподалеку стоял высокий широкоплечий мужчина в знакомой форме Гарнизона. Две кроваво-красные розы темнели над сердцем. Я с необъяснимым трепетом, близким к отчаянию, взглянула в скрытое тенью лицо и беззвучно всхлипнула. На стене со мной находился мой папа, одетый в военную форму, живой и расслабленный, как будто так и должно было быть. Это был он до последней морщинки. Его светлых с небольшой сединой волос, сейчас казавшихся бордовыми, едва касался безмятежный ветер, которого моя кожа вообще не ощущала, словно его и не существовало. Папа улыбался, называл меня по имени тем самым родным голосом, а я могла только прогонять слезы из глаз. Что со мной в самом деле? Он же здесь, рядом, все хорошо. Вокруг – свет, спокойствие и свобода. Я потянулась к нему, делая шаг. Часть меня, которую я не могла ни обнаружить, ни сдержать, не верила в то, что все так, как есть. Ей было темно и неспокойно. И так больно, так давяще больно, что ребра стягивало невидимыми стальными кольцами от каждого вздоха. «Папа», – хотела позвать я, но не смогла. Он неожиданно оказался на самом краю стены, спиной к открывающемуся за ней небу, по которому перекатывались клубы облаков. Меня обуял дикий ужас, и я кинулась вперед, пытаясь выжать из себя слова и путаясь в подоле. Что-то останавливало меня, толкало в грудь, назад, и я не могла сдвинуться ни на сантиметр. От беспомощности я задохнулась, оказавшись не в силах дотянуться до папы и предотвратить то неизбежное, что – я знала – вот-вот случится. – Не надо, – мягко произнес он. «Постой! Нет!» В тот момент, когда папа и его улыбка без следа исчезли, я оступилась под незримым напором и чуть не упала. Все помутилось, на краткий миг прервалось и перестало быть. Хлопнул, взметнувшись волной, подол платья. И стало чересчур тихо. Я выпрямилась, преодолевая тяжесть в теле. Теперь я сама стояла у края. Дальше него было только небо – эта стена словно парила в воздухе. Голова закружилась, мне показалось, что розовый горизонт летит прямо на меня, а облака хотят окутать и заполнить собой сознание. Затем я с недоумением заметила, что одежда на мне стала другой. Это была форма разведчика. Мое синенькое платье испарилось. Так странно, даже противоестественно. Я с необъяснимой опаской коснулась кончиками пальцев кармана, на который была нашита эмблема с крыльями свободы, и вздрогнула, потому что услышала чей-то громкий вздох. Свесив ноги вниз, на краю сидела Берта и заворожено смотрела вдаль. Закат придал ее волосам матовое сияние. Но лицо ее светилось будто бы изнутри. Казалось, что мои ноги по щиколотку вросли в толщу стены, когда Берта обратила на меня взгляд, в котором искрилось что-то необъяснимое. Потом она легко рассмеялась и поднялась. Если бы я могла говорить, то все равно не осилила бы ни одной фразы. Внутри все тряслось, а пальцы лишь сильнее цеплялись за крылья свободы. Ровная – аристократическая, вовсе не солдатская – осанка, свободная поза, блестящие глаза – Берта была слишком живой. Но она отвернулась, сделала шаг вперед, и мыски ее сапог оказались над облачной бездной. Я снова переживала это: сердце подскочило к горлу, а потом упало обратно и, разбиваясь, принялось тараном колотиться о ребра. Мне удалось схватить Берту за рукав, но я с каким-то колоссальным, до выступающего пота, усилием держалась за него. Она заглянула мне в глаза с непонятным выражением – и затем поднялся штормовой ветер. Он почти рвал волосы и сбивал с ног. Однако я все равно не сумела осознать: он или что-то иное отбросило меня на противоположную сторону стены. Я зашаталась, вновь оказавшись непомерно далеко от человека, который собирался покинуть меня навсегда. Хотелось реветь, но я не могла и этого. – Нет, Нора, – ветер неистово трепал волосы Берты и ее куртку, шумел и свистел, невидимой лавиной прокатываясь по всей стене, но голос подруги все равно звучал так, как будто она стояла рядом и беседовала со мной в полной тишине. – Просто дай мне уйти. «Почему? Куда ты?» Смогла ли я это сказать или нет?.. Берта подставила лицо бушующему ветру, как будто он был ее долгожданным и единственным спасением. – Лучше оглядись вокруг, – выдохнула она умиротворенно и сошла с края прямиком в фиолетовое облачное месиво, а я тотчас сорвалась с места. Сердце колотилось, на губах застыл крик, а на ресницах – капли слез. Но Берты уже не было. Я с хрипами, скребущими отголосками в голове, дышала, смотрела на бесконечно движущиеся облака и дрожала всем телом, всем существом. Я была уверена, что на сей раз осталась в этом месте абсолютно одна. Только ветер продолжал нападать, словно хотел выдрать из меня что-то. В какой-то момент я поняла, что все еще прикрываю рукой эмблему Легиона разведки, за которой бешено стучало сердце. Мимо лица мелькнуло что-то белое, похожее на снежинку. Затем еще и еще. Вдоль стены, как ожившее облако, летели мелкие полевые цветы. Они крутились вокруг меня, забираясь под надутую ветром куртку, заплетаясь в волосы, задевая гладкими лепестками щеку, по которой медленно скатывалась очередная слезинка. Эти цветы, мягкие и свежие, не имели никакого запаха. Цветочный вихрь потянул меня в сторону, заставил развернуться, сохраняя шаткое равновесие, и пронесся дальше с тихим шелестом. Я неожиданно оказалась спиной к закату. Теперь я видела, что все это время было по другую сторону стены. Внизу извилистая река слабо мерцала, теснящиеся друг к другу дома отсюда казались игрушечными, темнеющие аккуратные крыши утопали в сиреневом мареве. Из окон размером с булавочную головку лился непривычный свет – маленькие огоньки, мигая, заполняли город, подобно множеству ярмарочных фонариков. В сердце защемило и заныло что-то, что с каждой секундой росло и крепло, распирая грудную клетку. С новым прерывистым вздохом я внезапно почувствовала вкус воздуха, а после – как никогда отчетливую боль, расползающуюся по ребрам. Я очнулась с каким-то рывком, который, вероятно, произошел только в моей голове, но вызвал моментальную ломоту во всем теле, особенно в районе груди. Открыла глаза и поморщилась, из-за чего лоб и правую часть головы сковало болью, которая слишком быстро отступила, оставив после себя гул в ушах и холодные липкие мурашки на спине. Я попыталась потрогать лоб, но оказалось, что руку поднять очень тяжело. Постепенно я начинала чувствовать все больше. Я легла пластом и сглотнула. Слюна, как горсть гвоздей, скатилась по пересохшему горлу, а во рту образовался прогорклый привкус. Срочно нужна была вода. Я вновь попробовала пошевелиться, и на глазах выступили горячие слезы от тех ощущений, которые пронеслись по правой стороне тела и ударили в мозг. Я замерла, отчаянно концентрируясь на одной точке на потолке – хотя бы видела я нормально. Под ложечкой засосало, пока я осознавала свое положение. Я находилась в госпитале нашего штаба. На потолке лежала длинная полоса розоватого света закатного или рассветного солнца, которое проникало в окно за головой. С большим трудом в памяти всплывали те события, что привели меня к больничной койке. Но когда картина все-таки прояснилась, в животе все похолодело. Гибель капитана Гарци, мое падение, потеря сознания… Сколько прошло времени с того момента, как мы вернулись? Чем все закончилось? Мы ведь собирались в Шиганшину, но… появилась та женская особь и, похоже, уничтожила не только правый фланг. Сколько погибло из-за нее? И как же я смогла выжить? Пальцы мелко дрожали, в глазах темнело – я вернулась в окровавленную траву, утопающую в тени титана, и вспомнила тот абсолютный шок и беспомощность, которые сжимали меня клещами до тех пор, пока я не отключилась. Три коротких выдоха, стиснутая в кулаках простынь. Темнота рассеялась. К пальцам возвращалась чувствительность, хотя правую кисть и предплечье жгло и стягивало – кажется, рука была повреждена и забинтована. Надо было сейчас же перестать накручиваться и прислушаться к своему телу. В неподвижном положении почти ничего не болело. Это немного ободрило, и я попыталась пошевелить конечностями по очереди. Левая нога оказалась в наиболее сносном состоянии, левая рука все еще тяжелела слабостью, но я смогла ее поднять, согнуть и разогнуть обратно. Правая рука была туго перевязана, и что-либо делать ей было проблематично, но, как выяснилось, возможно. А вот правое бедро со всех сторон плотно охватила боль, стоило мне неосмотрительно смело согнуть ногу, под которую было подложено что-то типа подушки. Закусив губу, я медленно ощупала бедро. Даже легкое касание оказалось болезненным, пальцы ощутили сквозь ткань каких-то штанов очередные бинты. Без синяков и ссадин не обошлось, но хотя бы, кажется, не было перелома – я сумела оторвать пятку от матраса. Тяжело выдохнула – нехитрая проверка здоровья далась с боем – и закрыла глаза. В темноте все закачалось. Зажмурившись и приложив ладонь к лицу, я поняла, что на лоб наложена лента повязки, обматывающая голову по кругу, а на правую щеку, которую противно саднило, наклеили кусок бинта. Я осторожно повернула голову, чтобы оценить обстановку вокруг. В конце длинного помещения находились двустворчатые двери, которые сейчас были закрыты. Все пространство госпиталя ритмично прорезали солнечные полосы, поэтому особо темно не было, но свечи в настенных подсвечниках кое-где все равно горели. Было очень тихо. Врачей или медсестер я не обнаружила. На соседних койках только лежали другие раненые, но, видимо, все они были без сознания. Я плохо могла различить их травмы, чему, в общем-то, была рада. В данный момент меня волновало только то, смогу ли я встать или нет. Это было необходимо выяснить немедленно, иначе я сошла бы с ума. Кое-как, с третьей попытки, я села, и в правом боку сразу стрельнуло и лязгом отдалось где-то в затылке. Глубокий вдох, казалось, должен был унять это, но получилось наоборот. Беззвучно захныкав, я спустила ноги с койки и замерла, приходя в себя. Ребра… Задержав дыхание, я сжала зубы, оттолкнулась от матраса и встала. Пришлось схватиться за прикроватную тумбочку, потому что намертво перевязанная правая нога подогнулась, словно ватная. Я почувствовала, как кровь отхлынула от лица, а к горлу подкатила тошнота, стоило только сделать несколько неуверенных шажков по холодному полу. Сердце рвалось наружу, в ушах постоянно звенело, но я старалась передвигать ногами, принуждать организм работать, потому что было страшно остановиться и дать волю мыслям и воспоминаниям. От мучительно медленных попыток ходьбы стало жарко, жажда усилилась во сто крат, а еще хотелось в туалет, но я пока не могла одолеть марш-бросок до уборной. Когда я сделала перерыв, чтобы отдышаться и успокоить сердцебиение, гнетущую атмосферу прорвал взволнованный окрик, отразившийся от стен госпиталя: – Нора! Я вздрогнула и завертела головой – было поразительно нелегко определить, откуда раздался голос. Я неуверенно различила быстрые шаги где-то за спиной, и дыхание сперло: в правое ухо будто налили литр воды. Дрожащей рукой я зажала левое ухо и оказалась в почти полной тишине. Тем временем кто-то обхватил меня за плечи, развернул и осторожно усадил на койку. – Что ж ты делаешь? Тебе нужен покой, дура, – сердито заворчал Жан, безуспешно надавливая на мои плечи, чтобы я легла. Я потерянно посмотрела на него – и тут же думать забыла обо всех своих ранах. Жан сидел рядом, целый и невредимый, обеспокоенно осматривал меня, трогал руки, проверял бинты. Сердце екнуло, когда наши взгляды столкнулись. – Ложись, надо отдыхать. О чем ты только думаешь? – он продолжил отчитывать меня, но я не шелохнулась. – Ляг, я сказал! В животе что-то волнительно зашевелилось оттого, как он крепко держал меня за руку, как его дыхание щекотало больную щеку и открытый участок шеи, как его взгляд прожигал во мне дыру своим «праведным гневом». – Мне надо в туалет, – из всего, что я могла сказать, я выбрала это… И густо залилась краской. Жан почти неслышно хмыкнул и встал. Не успела я и голову поднять, чтобы посмотреть, что он задумал, как он подхватил меня на руки, прижав к себе. Я машинально обхватила его шею здоровой рукой и покраснела еще больше, хотя никогда бы не подумала, что такое возможно. – Я и сама могу дойти. Я ведь собиралась… – Господи, – Жан страдальчески вздохнул, прерывая это лепетание, и бодро понес меня в другой конец госпиталя. – Ну за что на мою голову все время падают какие-то суицидники? У нее ушиб бедра, сломанные ребра, и я не исключаю возможность сотрясения, а она хочет тут променад устроить. Может, сразу бег с препятствиями? Я надулась и возмущенно засопела, несмотря на полыхающее лицо, но Жан уже аккуратно поставил меня на пол в маленькой, крайне скромной уборной, встал в дверном проеме и на полном серьезе, с малыми нотками прежнего напускного раздражения, спросил: – Помощь нужна? – Что?! Нет! – воскликнула я, смутившись вконец, и захлопнула дверь. От резкого движения по руке пролетела стрела боли и вонзилась в бок, но я с завидным упрямством принялась расстегивать пуговицу на штанах. Провозившись с этим дольше, чем с ремнями снаряжения в свои худшие дни, я вышла и наткнулась на грудь Жана, который поджидал снаружи. Он снова взял меня на руки без всяких обиняков. Оказавшись на койке, я растерялась окончательно: Жан накрыл меня больничным пледом, подоткнул его и опустился на краешек матраса. Несмотря на то, что он упорно старался сохранять выражение полнейшего недовольства своей участью сиделки, его действия вызывали у меня еле сдерживаемую улыбку и комок в горле. Я тяжело сглотнула и вспомнила, что во рту и маковой росинки у меня не было черт знает сколько времени. Я огляделась в поисках воды. Графин стоял на прикроватной тумбочке, но, прежде чем я смогла предпринять какой-либо маневр в его сторону, Жан метнулся вперед и наполнил стакан. – Держи, – мои холодные пальцы задели его теплые. – Врач сказал, что тебе пока не рекомендуется есть, но пить надо, – с этими словами Жан выхватил из моих рук опустошенный стакан, вновь налил воды и всучил обратно. – Что еще он сказал? – хрипло поинтересовалась я. Жан почему-то замешкался, я напряглась и ощутила, как на меня снова грубо наваливаются последствия всех повреждений. Как можно незаметнее я дотронулась до правого уха, непрерывный шум в котором вышел на передний план. Подушечки пальцев нащупали под собой засохшую кровь. Плечи опустились, в груди потяжелело, и я была готова свалиться на спину от изнеможения. – Сколько я была без сознания? – я услышала свой голос как из-под горы душных перьевых подушек, и стало еще паршивее. – Несколько часов. Сейчас около шести вечера, – ответил Жан спустя секунды две. – У тебя сломано несколько ребер справа, ушиб правого бедра – пришлось вскрывать гематому, так что осторожнее, – куча синяков, ссадин и рассеченный лоб. Когда я подавленно кивнула, переваривая информацию, Жан вдруг улыбнулся. Я непонятливо хлопала ресницами, глядя в его лицо, которое вмиг напомнило мне о том задире из кадетского корпуса. Стакан с водой чуть не выскользнул из пальцев. Как давно это было. – Тебе пришлось сбрить все волосы, чтобы зашить рану, так что ты теперь еще более модная, чем была до этого. Разом позабыв обо всем на свете, я в испуге вскинула руку к голове… Но из-под бинтов по-прежнему торчали мои спутанные волосы. Я поджала губы и нахмурила брови, насколько это позволяли швы и повязка на лбу. Жан прыснул, и до меня наконец дошло, в чем дело. – Видела бы ты свое лицо! – он самозабвенно хлопнул ладонью по матрасу, и мне тоже захотелось рассмеяться, несмотря на то, что это было крайне болезненно. Я толкнула Жана в плечо, он схватился за него и деланно наморщился. – Ай, больно же! – Больно! – спародировала я и фыркнула. – В отличие от некоторых, на мне живого места нет, а вы, рядовой Кирштайн, позволяете себе издеваться над инвалидами. Стыд и позор! – Никакой ты не инвалид, не прибедняйся, – отмахнулся Жан. Однако наш смех постепенно сошел на нет, и в итоге мы глухо замолчали. Я отставила стакан и сцепила пальцы в замок, дыша через раз. Жан уперся локтями в колени и склонил голову, будто бы над ним палач занес топор. Стало не по себе от такого сравнения, но я догадывалась о первопричинах поведения Жана, и остро захотелось опять потерять сознание. – Что… произошло там? – эти мои насильно выговариваемые слова походили на гири, безжалостно летящие на наши головы. Ладони Жана словно сами собой сжались в кулаки. На них падал розово-оранжевый свет заката, и жилы, вены, костяшки отбрасывали рельефные тени, выдавая колоссальное напряжение. – Эта тварь, женская особь титана, появилась из ниоткуда, привела за собой толпу аномальных и поубивала множество солдат. Но… мы их всех вынуждены были там оставить. За нами гнались, а убитых в повозках было слишком много, и мы… – Жан замолк, когда голос дрогнул, и быстро посмотрел на меня, чтобы через долю секунды отвернуться. Я судорожно вздохнула и сдавила пальцами левой руки забинтованную ладонь правой – тысячи игл пронзили мышцы, и рука отвратительно онемела. Значит, тело Гарци никогда не будет похоронено, его больше никогда не увидят близкие, и я никогда не смогу попросить успокоительное у дежурных врачей от его имени. «Вы так уверены, что следующий раз будет?» Что бы со мной было, если бы Берту вот так бросили, в той цветущей высокой траве?.. Стало плохо, тошно, душно, и я сомкнула веки, позволяя кровавым картинами прошлого завладеть разумом. Жан тяжело выдохнул и продолжил с еще большим горем и злобой, звенящей в каждом его слове: – И она оказалась не просто аномальной титаншей, а человеком с такой же способностью, как у Эрена. – Что? – в этот момент я могла поклясться, что потеряла слух полностью. Вокруг остался только нарастающий гвалт. Воспоминания о том, как женская особь жестоко и осмысленно давила и била об землю разведчиков, переполнили голову. Получается, что человек убил всех этих людей? – Она пыталась захватить Эрена и сбежать, сделала все, чтобы мы не узнали, кто она такая, – принялся перечислять Жан. – Смогла призвать титанов, уничтожила весь спецотряд, расправилась с титаном Йегера, ранила капитана Леви, тебя… На его скулах бугрились желваки, он побледнел, и мне стало по-настоящему страшно. С мечущимся по груди сердцем я поспешила накрыть своей ладонью его крепко стиснутую, казавшуюся гранитной на ощупь. В голове не укладывалось ничего из того, что Жан говорил, и приходилось делать все, чтобы сдержать близкую к истеричной дрожь. Неужели мы снова проиграли?.. Ради чего тогда умерли Гарци, Долтон, Эйрих, Берта? Разве ради того, чтобы погибло еще больше людей? Мои пальцы вцепились в руку Жана. – Эрвина вызвали на ковер в центр. Эрена собираются завтра передать властям. Похоже, это все, – слышать подобное оказалось еще ужаснее, чем все, что было до этого. Так на кусочки рассыпалась наша надежда. – Но нельзя отрицать, – Жан, поморщившись, прочистил горло, – что у командора все это время был план и он вел свою игру. Ведь он явно предвидел что-то подобное после убийства тех подопытных титанов, не взяв Эрена на 56-ую вылазку. А потом он дал всем разную информацию о местонахождении Йегера в строю, оставил всех, кроме центральной колонны, у кромки Леса гигантских деревьев… Меня как будто швырнули на землю, причем несколько раз. Вот оно что. Кого же командор пытался запутать? Что пытался выяснить? Я на правом фланге под ногами женской особи – тоже маленькая часть его плана?.. Черт. Я пошатнулась, несмотря и прижала обе ладони ко лбу. – Ты в порядке? – Жан встревожился и подставил руки под мою спину. Как будто если я упаду, то разобьюсь насмерть. Я наткнулась на его взгляд, устремленный на меня в упор. В закатном свете в его светло-карих, почти золотистых, глазах, казалось, извергался целый вулкан. – Прости, наверно, я не должен был все это… – Жан выругался и отвернулся, продолжив уже в сторону, из-за чего я скорее угадала суть его фразы, чем услышала: – Тебе надо отдохнуть. Потом он почему-то замер – не так, как замирают люди, задумываясь или расслабляясь, а так, когда принимают решение. – Я совсем забыл… – его тон стал настолько другим, что я, даже через свою глухоту уловив это, на мгновение совершенно выпала из окружающей действительности. Жан медленно, почти нехотя, повернулся, и мое сердце оборвалось, а рот приоткрылся. Потому что я увидела перевязанный бечевкой букет белых полевых цветов с длинными тонкими листиками. – Я принес тебе. В общем, я рад, что ты наконец-то проснулась. Похолодевшими руками я приняла букет, приготовившись к этому непереносимому медовому запаху, который вот-вот окутает меня и возвратит на цветущее поле, заваленное трупами. Я смотрела на цветы, но ничего не происходило. Они ничем не пахли. Жан, видимо, принял мое потрясение на свой счет и невнятно затараторил: – Я не люблю цветы, потому что они всегда вянут, а у некоторых людей на них вообще страшная аллергия. А эти хоть и ненастоящие, но зато на всю оставшуюся жизнь. Я решил, что они должны тебе понравиться. Его щеки слегка покраснели. Он настойчиво отводил взгляд, но потом все же рискнул посмотреть на меня прямо. Он смотрел, а мои руки дрожали. Эти цветы не имеют запаха. И они никогда не умрут. Я гладила тканевые лепестки, уже не пытаясь остановить скапливавшиеся в уголках глаз слезы. Как он узнал? Откуда он их взял? Это же гораздо сложнее и дороже, чем оборвать какую-нибудь клумбу. Жан, ты… Надо было, конечно, сказать что-нибудь, но я, как всегда, не могла издать ни звука в самый ответственный момент. Жан покраснел гуще, что было совсем ему не свойственно и вызвало у меня неуместную улыбку. Сердце сжалось, потом разжалось и быстро-быстро заколотилось, отдаваясь в сломанных ребрах. Но это была даже приятная боль. Она доказывала, что я жива, что Жан жив и настолько мой человек, что можно было просто сию минуту без раздумий умереть. – Ну, ты скажи что-нибудь, – пробубнил он. – Я понимаю, это нелепо дарить искусственные цветы, но они вроде ничего, похожи на… Уже не слушая, что он там еще пытался сказать в свое мифическое оправдание, я неловко, но как можно быстрее подобралась к нему вплотную и обняла левой рукой. Однако этого оказалось мало, и я, чтобы быть совсем близко к его сердцу и живому теплу, подключила правую руку. Тут же ощутила, как тянет, ноет и пульсирует в ребрах, но мне было наплевать. Я и без этой ерунды вовсю рыдала, упираясь подбородком в плечо Жана и прижимаясь щекой к его щеке. Он обнял меня в ответ и неожиданно вздохнул как-то шумно, безысходно. Его руки сомкнулись на моей спине крепче, давя на перелом, но я, пожалуй, никогда в жизни не посмела бы пошевелиться или отстраниться. – Они приняли тебя за труп, – запальчиво зашептал Жан, – приняли тебя за труп… И я поверил им. Они не смогли сразу нащупать твой пульс. Господи, они бы сбросили тебя вместе с остальными, если бы медики не проверили тебя еще раз. Каждый раз, когда я думаю об этом… Жан выдохнул, оборвав свою речь, и зарылся пальцами в волосы на моем затылке, притягивая меня к себе еще сильнее. Я сопела в его плечо, а его куртка пахла потом и землей. Я кинула все силы на то, чтобы обнять его так крепко, как это только возможно. – Все хорошо, Жан… – Прости меня, прости, прости за все… Пожалуйста, прости. – Жан, – выдавила я, пытаясь взять контроль над эмоциями. – Это ты меня прости. Я была такой сволочью по отношению к тебе. Я дернулась – особо сильный всхлип кувалдой ударил по ребрам. Жан зарылся лицом в мое плечо, его сердце так мощно и гулко билось, что почти доставало до моего. Тело ломило, слезы щипали разодранную правую щеку, но я улыбнулась, взглянув на белые цветы в своих руках. – Хочешь, я расскажу тебе кое-что? – я успокаивающе пробежалась пальцами по волосам Жана. – С недавних пор я терпеть не могу цветы. Знаешь, почему? Все из-за их запаха. Дело в том, что… Берта умерла у меня на руках, а вокруг вонял медом целый луг. Она истекала кровью, а эти мерзкие цветы просто продолжали пахнуть так сладко, что это нельзя было принять за правду с первого раза. А ты, ты каким-то образом понял это. И… как ты сказал? На всю оставшуюся жизнь? Мне это нравится. Очень. Мои последние слова перешли в сипение и иссякли. Жан ослабил объятия, но все равно не отодвинул меня от себя. Его руки блуждали по спине и, сами того не замечая, прокладывали по ней дорожки из крупных мурашек. – Нора, прости, что я не подошел к тебе тогда, на первой вылазке. Я должен был сделать это, но не смог. Но я хочу стать человеком, которого ты сможешь назвать другом… Я буду для тебя мужской версией Берты, если ты захочешь. В груди закололо, я отстранилась и со всей серьезностью посмотрела на Жана. Его глаза блестели, брови были сдвинуты к переносице. Дышал он глубоко. Он спустил руки на мою талию, а я твердо взяла его за плечи, чтобы он наверняка меня понял. – Ты уже им стал, идиот. И, прошу тебя, будь для меня исключительно версией Жана, хорошо? – ладони незаметно поднялись выше и обхватили его щеки. Жан вглядывался в мои глаза, он убрал особо навязчивую прядь челки с моего лба, и в его взгляде что-то едва уловимо изменилось. Я не успела ничего подумать, потому что Жан поцеловал меня. Руки соскользнули на его шею. Все во мне налилось свинцом, глаза сами собой закрылись, и я прекратила дышать на полувздохе. Меня вытолкнуло из реальности и тут же затянуло назад. Открывать рот и делать глубокие вдохи было больно, но я все равно целовала Жана с трепетом, со страхом, с благодарностью, с любовью. Его губы были сухими и горячими – о, я помнила это сочетание, из-за которого до сих пор предательски краснела. И как же сложно было поверить, что все это происходит. Сейчас. Не удержавшись, я всхлипнула и плотнее прижалась к Жану. Отчаянный и немного болезненный поцелуй прервался. Теперь я сидела, в растерянности наблюдая за тем, как Жан изучает мое лицо, словно видит его впервые. Я смутилась, взволнованно сжала пальцы, но он снова поцеловал меня – клюнул в губы и переместился на подбородок, потом на линию челюсти, скулу, ухо, ресницы. Он, кажется, что-то говорил, но я не в состоянии была ухватить смысл. В ответ я просто громко дышала и жмурилась. Жан осторожно поцеловал бинты на раненой щеке. Я зашипела, но не столько от боли, сколько от огромного безымянного чувства, прорывающегося во мне. Оно, казалось, мгновенно срастило ребра, залечило рассеченный лоб, стерло синяки и ссадины из-под повязок. Жан оставил короткий поцелуй на шее, там, где под тонкой кожей скрывалась сонная артерия, и низко нагнул голову, уткнулся носом в ямку над моей ключицей. Успокаивающе провел ладонями по плечам вверх и вниз, отодвинулся со вздохом. Заправил какой-то волосок мне за ухо и поднялся с койки. – Теперь ляг, пожалуйста, и отдохни, – произнес он необычайно ласково, и тотчас захотелось вскочить и притянуть его к себе настолько близко, насколько я вообще смогу – пока все до одной мои кости не треснут, – чтобы он просто всегда был рядом. Когда Жан собрался отойти, я схватила его за руку, и он, не колеблясь, переплел наши пальцы. – Ты не останешься со мной? – спросила я тихо, на что он знакомо усмехнулся, и в душе разлилось что-то сладкое и теплое. – Ложись уже. Я послушно опустилась на спину и сложила руки с цветами на животе. Жан тем временем обхаживал койку, поправляя смявшуюся простынь, съехавший на пол плед, подкладывая жесткую подушку под мою пострадавшую ногу, которая заныла, как только я о ней подумала. Он удовлетворенно оглядел свою работу, выпрямив спину, потом, будто невзначай, посмотрел на меня и вскинул брови. – Чего смотришь? Двигайся. Я, радуясь, как ребенок, переползла на край матраса, чтобы освободить побольше места. Жан вернулся на свое законное место на койке, устроился нарочито удобно и ободряюще улыбнулся уголком губ, не упустив возможности приказать мне лежать спокойно и отдыхать. Сам он перевел взгляд в окно, погружаясь в свои размышления. Пользуясь моментом, я смотрела на его профиль, куда растушеванными пятнами ложились последние оттенки заката, чувствовала, как щиплет в глазах, и не решалась коснуться его, поэтому просто положила пальцы на губы. В этот момент Жан повернул голову и с крайне заговорщическим видом начал наклоняться ко мне. Я в ожидании того, что последует дальше, оцепенела. Когда Жан оказался в паре сантиметров от моего лица, он просто дунул мне на нос и ухмыльнулся. Я сначала ничего не поняла, а потом прыснула, зардевшись. – Я думаю, тебе нужно поспать. Или хотя бы попытаться, – посерьезнев, заключил Жан. По-видимому, выглядела я ужасно. Стоило ему проговорить это, как я зевнула, еле успев прикрыть рот ладонью. Но решилась закрыть глаза только через пару минут. Я развернулась на левый бок, по-прежнему держа в руке маленький букетик. Надвигающийся сон почему-то показался мне беспокойным, каким-то страшным и совсем нежеланным, к тому же я почти ничего не слышала: на левом ухе я лежала, а в правом продолжало что-то безостановочно трещать, перекрывая любые другие звуки. Ко мне стала подбираться паника, которую я силилась задавить, не выдав себя при этом. Признаться в контузии было более пугающе, чем терпеть ее. Но теплая ладонь, с такими же, как у меня, мозолями, накрыла мой кулак, в котором были зажаты цветы, и я позволила себе расслабиться. Я не была одна.