Голод_Жажда_Безумие

Вернувшись на виллу, Гермиона увидела, что Люциус перебрался на улицу, во внутренний дворик. И ноги сами повели ее туда. Малфой кое-что изменил во внутреннем убранстве: теперь там стоял небольшой (чем-то похожий на те, что ставят в пляжных кафе) столик с зонтиком, за которым Люциус и работал, а еще несколько пластиковых кресел. Картина, открывшаяся глазам, выглядела довольно забавной: в кресле напротив Люциуса, вальяжно развалившись, грелся на солнышке Живоглот, а маленький, пока еще неназванный котенок, по всей видимости, решил сыграть роль пресс-папье. Поскольку свернулся на вершине стопки пергамента, увеличивающейся возле локтя Малфоя. — Интересно, может, это лекарства заставляют меня пахнуть как кошачья мята, — сказал вдруг Люциус, и Гермиона удивилась: она ничем не выдала своего присутствия, но казалось, он инстинктивно знал, что она уже здесь. — Почему ты так думаешь? — Гермиона медленно шагнула во двор под солнечные лучи раннего вечера. — Кошки ходят за мной по пятам целый день. Гермиона улыбнулась. — Мне кажется, я бы заметила, если б ты пах кошачьей мятой. — Неужели? Ты же не кошка. — Конечно. У нее есть запах, такой травяной… и немножко мятный. Люциус кивнул. — У меня никогда не было кошки, поэтому ничего о них не знаю. Все, что было, так это только совы, — он отложил перо и с удовольствием потянулся. Гермионе показалось, что проработал он эти часы очень и очень продуктивно. — Похоже, ты им просто нравишься, — она была немного заинтригована. Вообще-то, Живоглот в целом был весьма независимым котярой и принадлежал к той категории питомцев, которые почти не обращают внимания на людей, если не хотят от них чего-нибудь. Гермиона уже рассказала Джо-Джо о том, как и когда его нужно кормить, а кошачий лоток давно зачаровала на самоочищение, так что беспокоиться было не о чем. Единственным логическим выводом казалось то, что ее кот искренне симпатизировал Люциусу. «Ну… или воспринимает как новую игрушку… мошенник!» — Вот как… нравлюсь, значит, — прокомментировал Малфой. — Послушай, а это нормально, что они за мной даже в туалет ломятся? — Угу, — усмехнулась Гермиона. — Если у тебя появляется кошка, то личные границы исчезают напрочь. — М-м-м… Да я как-то не привык устраивать из этого шоу, — он потянулся, чтобы рассеянно потрепать малыша-котенка по голове. — Поверь, туалет это еще не самое худшее. Если им позволить, то они будут сидеть прямо на кровати, пока ты пытаешься заняться сексом. А иногда даже будут привлекать внимание и… в процессе. — Хм… Искренне надеюсь, что ты не принадлежишь к людям, которые допускают нечто похожее, — расстроено заметил Люциус. — Точно, не принадлежу, — усмехнулась Гермиона. В голове у нее возник мысленный образ, в котором Малфой выбрасывал из спальни недовольного Живоглота. Хотя, честно говоря, если бы кот попытался вмешаться в тот момент, когда ей самой хорошо с Люциусом, она бы тоже вышвырнула его. Даже не задумываясь. — Вот и славно. Он положил в стопку пергаментов еще один исписанный лист, коротко приподняв лежащего на них котенка. Внимательно наблюдающая за этим Гермиона заметила, как Малфой поморщился, когда согнул запястье, как будто ему больно. А еще она упивалась тем, как выглядел Люциус в падающих на него лучах вечернего солнца. Нет, конечно, этот мужчина выглядел красиво и в отблесках свечей, освещавших каменные стены старинной виллы, и в бархатной темноте итальянской ночи, но, сказать по правде, красивее всего он выглядел сейчас. В ярком солнечном свете. И сам был похож на солнце. Ей всегда было любопытно, почему его назвали Люциусом. «Понятно, что имя его хранило в себе напоминание о власти и социальном статусе, но ведь не только же это… Как мог быть назван человек, не имеющий к свету никакого отношения, именем, что уже само несло в себе свет?» — задумавшись, Гермиона нахмурилась и ощутила, как что-то ее гложет. Что-то еще было не так! Все происходящее между ними в последнее время казалось каким-то естественным и абсолютно нормальным. И шло как бы само собой… Казалось, будто они знают друг друга уже тысячу лет и давно живут вместе — будто сейчас она привычно возвратилась с работы домой, к мужу. Осознание это стало для Гермионы настоящим шоком. «Хорошо… хорошо… Сегодня утром между нами все было очень просто и естественно, это понятно. И чертовски здорово. Но… неужели же так просто будет и дальше? Неужели мы можем просто взять... и быть вместе? Или же нам придется признать, что… все, что случилось, было просто игрой, просто случайным коротким романом?» Отбросив смущение, она, не колеблясь, сделала несколько шагов до стула Малфоя и положила руки ему на плечи. «Любовники же могут касаться друг друга вот так… просто… потому что захотелось?» А дотронувшись, поняла, что мышцы под руками несколько напряжены. «То ли оттого, что он долго сидел и писал. То ли от того, о чем писал…» — Итак, сколько страниц успел наваять, пока меня не было? — спросила она, принявшись мягко разминать затекшие руки и спину. — Двадцать четыре, — Люциус с удовольствием расслабился. — О-о… Твоя муза очень довольна. Молодец! — Я и не знал, что моя муза пришла не только с похвалой, но и с сеансом целительного массажа. — Неужели? — улыбнулась Гермиона про себя. И хотя говорить с ним было так же легко, как и раньше, все по-прежнему казалось ей каким-то… зыбким… И она не могла понять почему. Не могла объяснить, Люциус ли служит тому причиной или ее собственные сомнения и страхи. Откинувшись, он положил голову Гермионе на грудь, но так и не повернулся, чтобы посмотреть на нее. Гермиона неторопливо массировала его плечи и шею, а длинные волосы Малфоя щекотали ей пальцы. Люциус молчал, и она не знала, что делать с этим молчанием. Ведь он сказал так много и так мало… Теперь, вернувшись к нему, она снова мучилась в поисках ответа на вопросы, что тревожили ее весь день. Нет, это были не только вопросы, связанные с использованием Люциусом древних рун, теперь ей не давало покоя нечто другое… более запутанное и тоскливое. «Когда-то он уже заставил меня дать Обет, заставил, даже не сообщив об этом ничего… Теперь эти руны… Как осмеливается он поступать со мной так?» Кроме того, Гермиона Грейнджер терпеть не могла чего-то неопределенного, а ситуация, в которой она оказалась сейчас, сама по себе была воплощением неопределенности. Не зная, к чему это приведет, она мучилась, не имея возможности понять, правильно или неправильно поступила, решившись на отношения с Люциусом Малфоем. «Я потеряла голову. И совсем забыла, кто он такой…» Смущенная собственными мыслями, она остановилась и хотела убрать руки. Гермиона даже начала опускать их, когда Малфой вдруг поймал одну из ладошек и поднес к губам. На какую-то долю секунды Гермиона боролась с желанием выдернуть ее, но вовремя замерла: Люциус не делал ничего плохого. Наоборот, он действовал очень мягко, можно даже сказать, нежно. Еще вчера такое поведение заставило бы ее растаять, заставило бы сердце раскрыться ему навстречу, как цветок раскрывается навстречу солнечным лучам. А теперь… сердцу хотелось захлопнуться, словно оно превратилось в хищный плотоядный цветок, поймавший в свои челюсти мошку. Впервые с утреннего пробуждения мозг Гермионы не был затуманен чудом прошлой ночи. Будто она наконец-то медленно пришла в себя от невероятных, безумно острых ощущений: видеть Люциуса совсем близко, касаться его, пробовать… узнавать, какая страсть живет внутри этого человека. Медленно, но неумолимо знаменитая рассудочность Гермионы Грейнджер поднимала голову. И она, эта самая рассудочность, словно кричала сейчас о том, что все, совершенное Гермионой за последние пару дней… Все это было самым сложным и опасным, что сделала она за всю свою жизнь. — Ты чем-то расстроена… — произнес Малфой и крепко обхватил ее запястье, другой рукой захватывая второе, которое уже почти ускользнуло от него. Теперь мошкой, застрявшей в плотоядном цветке, оказалась сама Гермиона. — Просто… я… — Тебя мучает что-то… Тебе нужны подтверждения, что поступила правильно? — глухо задал вопрос он. — Правда? — Я… не знаю… Наверное, мне и впрямь нужно… «Но какие подтверждения он может дать мне? Да и что, в самом деле, мне нужно?» — Гермиона окончательно запуталась в сумбуре собственных мыслей. Слишком много было всего, чего она не могла даже выразить словами. Гермионе нужно было убедиться, что ее моральный компас не оказался сбитым и деполяризованным. Убедиться, что не мечтает о чем-то нереальном. И о ком-то. Ей нужно было точно знать, что не разорвала свои отношения с Роном ради кого-то, менее достойного, не заслуживающего любви. И нужно было, чтобы кто-нибудь другой (не она сама и не Люциус) сказал ей, что все в порядке… что она не ошиблась. И что все будет хорошо. — Жалеешь о том, что произошло между нами? — спрашивая, Малфой отвернулся, но Гермиона увидела, как тяжело дернулся кадык на его горле. — Хочешь, чтобы ничего этого не происходило? Сознание озарила вспышка, какую боль причинит Люциусу, если она ответит «да». Она даже почувствовала, как мучительная волна затапливает его разум, как он не в силах контролировать эту волну, позволяя узнать об этом. Понять, что она страдает от сомнений, оказалось для него болезненным ударом, и Гермиона ничего не могла с этим поделать. Сегодня утром он был так прав, когда сказал, что им нужно попытаться отключить мозг. И Гермиона сделала это! Но именно это заставило ее слушать свои инстинкты. — Нет. Я ни о чем не жалею! — на глазах у нее появились слезы. — Это было… чудесно. — Но это по-прежнему может быть чудесным… Не думай ни о чем. Давай будем такими же пустыми, как эти пергаменты. Еще хотя бы несколько дней… — Люциус замолчал, показывая на маленькую стопку листов, которую не успел использовать. Было что-то в его голосе, что заставило Гермиону на мгновение забыть о собственных сомнениях. Какая-то еле слышная просьба и… еще что-то, чего она не могла уловить. Словно бы обреченность. Готовность принять любое ее решение. Покорность судьбе. «Как раз то, от чего я всеми силами пытаюсь избавить его последние несколько дней!» — она ощутила, как захлестнувшее его отчаяние, почти заставляет захлебнуться и ее. Но вот как бороться с этим, понять не могла. Восприняв молчание как отказ, Люциус отпустил ее руки, встал и повернулся к Гермионе. Лицо его было окаменевшим, впрочем, как и тело. — Ты постоянно говорила мне о том, что я изменился, что стал другим и что с каждым днем меняюсь дальше… И все же, продолжаешь видеть во мне лишь прежнего Люциуса Малфоя, — в его голосе не слышалось ни капли обвинения. Просто констатация факта. И это больше всего удивило Гермиону. Ее глаза расширились. — Нет… нет, Люциус! Я просто… — она не знала, что сказать. Хотелось успокоить его, утешить, но что-то мешало. Между ними повисла тягостная тишина, и Гермиона увидела, как челюсти его сжались. — Ты хочешь моего покаяния? Хочешь, чтобы я признал ошибочность своих прошлых убеждений? Попросил прощения за прошлые преступления? — наконец напряженно выдавил Люциус. — А ты готов сделать это? — невольно слетел с губ Гермионы вопрос. Да, она могла признать, что хотела бы узнать, насколько глубоко раскаивается Люциус в своем прошлом. Может быть, это было даже тем, что волновало ее сейчас больше всего. Потому что… потому что это была последняя стена, стоявшая между ними. — Я был болен, Гермиона! — прорычал он. — Получается, тебе не о чем жалеть? Значит, все это чужая вина? — выплюнула она в ответ, чувствуя, как внутри медленно, но верно нарастает гнев. — Ты не понимаешь, — бесстрастно отозвался он. — Не понимаешь того, как он манипулировал мною, и я не жду, что поймешь. Если мне и стоит попросить прощения за что-то, так это за то, что слушал его. Всегда безоговорочно веря тому, что он говорил. Каждому слову, — плечи Малфоя опустились, и он глубоко вздохнул. — Особенно в самом начале, когда только решил следовать за ним. Тогда я еще не думал, что все зайдет так далеко. Слишком далеко… Гермиона ощутила почти физическое облегчение, сразу же сменившее гнев, заметив сожаление на его лице. Она действительно понимала, что Волдеморт и впрямь манипулировал им, любезно воспользовавшись тем ужасным кошмаром, в который позволил ему заглянуть Люциус. И о котором она сама узнала случайно. Для этого бездушного ублюдка стала особым лакомством молодая ароматная кровь, в которой текли боль и ужас. Он прекрасно знал, на какие точки стоит нажать, чтобы Люциус превратился в монстра — его прекрасного и беспощадного монстра. И болезнь Люциуса стала не просто результатом заражения, нет! Это было будто некое кармическое возмездие, настигшее его, словно в наказание. За боль и кровь, за смерть — за все, что тяжким грузом лежало на его совести. Осознание было для нее мучительным, но Гермиона не могла перестать думать об этом. — Это он… он во всем виноват, — тихо сказала она, ощутив, как горло перехватывает от волнения. Понимание, что во многом виноват Волдеморт, ударило ее, словно молния. — Он воспользовался тем, что узнал… Сволочь! — Воспользовался. Но я особо и не сопротивлялся… — отвернулся Люциус. — Тогда мне казалось, что это решение всех проблем, что мучают меня. Ведь только теперь я понял, что у меня были и есть другие варианты. — Господи… Где же ты нашел столько сил, чтобы пережить все то, что пережил? — Есть люди, чья жизнь сложилась намного хуже и сложней, чем моя… но кто при этом не стал таким, как я. — Ты прав, некоторым еще хуже, — послушно согласилась Гермиона. Ей хотелось, чтобы Люциус признал, что в своей жизни совершал нечто ужасное, но не впал при этом в самоуничижение, которое ничем не могло помочь ему. — Но эти люди день за днем и не смотрели в глаза Волдеморта. — Пожалуйста, я не хочу слышать его имя, — сказал Люциус тихо. — И не понимаю тебя, Гермиона. В одну секунду ты осуждаешь меня, а в следующую пытаешься меня же утешить. Я не могу понять, чего ты хочешь — сломить меня или возродить заново? Вспомнив о своей аналогии с прекрасным зданием, которому нужно рухнуть, чтобы оказаться отстроенным заново, Гермиона слегка улыбнулась. — Пока ты не разрушишь старое, не сможешь построить ничего нового… Малфой устало прикрыл глаза. — Ты архитектор? Потому что, скажу откровенно, я — не куча строительных блоков. — Знаю, Люциус, — мягко согласилась она. — И больше не вижу тебя таким, каким ты был раньше. Если бы я видела тебя прежним, то ни за что не отправилась бы с тобой сюда, даже если б меня заставили дать хоть сто пятьдесят обетов. Меня бы здесь не было. И… сейчас… да, признаю, что чувства мои... несколько противоречивы, и я с трудом принимаю, как многое изменилось. А ты можешь честно сказать, что больше не видишь во мне прежнюю грязнокровку? — Я вижу тебя такой, какая ты есть, потому что понятия не имел, какой ты была раньше… — он сделал к ней шаг, сокращая расстояние. Дыхание Гермионы перехватило еще раз. Возможно, это было одно из самых глубоких и искренних признаний, которые ей делали когда-либо. Сейчас она была похожа на маленького олененка, попавшего в свет автомобильных фар, испуганного и не знающего, куда бежать. Малфой же подходил к ней ближе и ближе, осторожно и неторопливо, изо всех стараясь не вспугнуть ее. А подойдя, положил ладонь на ее щеку. — Я вижу человека, который знает, каково это — умирать на войне. Гермиона коснулась его руки, пальцы ее скользнули по прижатой к своей щеке ладони. — Тебя это не пугает? — Что здесь может напугать? — Люциус покачал головой. — Я и сам прошел через что-то подобное. Оставался еще один страх… самый главный — потерять сына. Нет, я понимаю, что и так потерял его, но теперь он, по крайней мере, физически находится в безопасности. Это был первый раз, когда он упомянул о своих отношениях с Драко, и упомянул так серьезно, с болью в голосе. С осознанием, что тот вправе сердиться. — Когда-нибудь Драко обязательно простит тебя, — попыталась утешить его Гермиона. Ее глупый однокурсник мог, конечно, обижаться, но, в конце концов, его родители были единственным, что оставалось у него в этой жизни. Настоящего. Ему просто необходимо время, чтобы привести свои мысли и свою жизнь в порядок. — Возможно, — ответил Люциус, убежденным в этот момент не выглядящий. — Но, Гермиона, многие из моих ошибок были связаны именно со страхом. И я не могу больше позволить ему держать меня за глотку. Глядя в его бледные серо-голубые глаза, Гермиона вдруг очень хорошо поняла этот страх, он был знаком и ей самой. Удушающий, животный страх, который преследовал и ее саму в последний год войны. Он по-прежнему появлялся, даже до сих пор. И появлялся отнюдь не из-за воспоминаний, которые могли довести до слез, а просто от осознания того, насколько повезло им с друзьями. Ей становилось дурно, когда начинала думать, сколько раз они могли умереть, сколько раз смерть караулила их за каждым углом. Снова и снова память услужливо подбрасывала воспоминания о том, что могла погибнуть в шестнадцать лет в Департаменте тайн, или в восемнадцать — во время охоты за крестражами. Ее мог убить Долохов, могла убить Беллатрикс, мог убить Фенрир Сивый, да любой случайный Пожиратель Смерти в битве при Хогвартсе мог сделать это. Но почему-то… за этим иррациональным звериным страхом никогда не стоял Люциус Малфой. Почему-то она никогда не думала о нем, как о своем потенциальном убийце. Гермиона прекрасно помнила, как с друзьями столкнулась с ним в Департаменте тайн, и помнила то жуткое ощущение угрозы, что витала там над ними. Но помнила и факт, что Малфой колебался, что не бросал Непростительными Заклинаниями, как Беллатрикс или Долохов. Понятно, что шанса против Люциуса Малфоя ни у нее, ни у ее друзей, конечно же, не было. И он легко мог убить их всех ради достижения поставленной цели. Но, казалось, даже в тумане безумия Малфой знал разницу между получением желаемого и убийством детей. Его соратники этого не знали. Окунувшись в воспоминания, Гермиона вдруг увидела перед глазами лица всех своих погибших товарищей: первым вспыхнуло лицо Седрика Диггори, потом Фреда Уизли, Колина Криви, еще кого-то. Под конец у нее мелькнуло даже лицо Драко, освещенное Адским пламенем, когда он думал, что уже погибнет, если только его не спасет и не пощадит злейший враг. Лица, крики, звуки заклятий, взрывы… и снова крики… Маглы называли это посттравматическим синдромом. В волшебном мире этого термина не существовало. Но Гермиона знала, что он у нее есть: где-то с месяц или два после войны она жутко паниковала, если в руках или в кармане вдруг не оказывалось волшебной палочки. Порой она иногда пугалась в толпе, особенно в ресторанах или других людных местах, неосознанно опасаясь, что из ниоткуда появится смертельная опасность. Ее пугали громкие звуки, она страдала от ночных кошмаров или же мучилась бессонницей. После того, как однажды кошмар криками разбудил родителей Гермионы вскоре после их возвращения из Австралии, они заставили ее рассказать обо всем, что произошло в этой войне. А когда Гермиона закончила, то мама осталась ночевать в ее комнате, а отец с кем-то долго разговаривал по телефону. Уже на следующий день она оказалась у психотерапевта. Гермионе очень помогли эти посещения, она даже пыталась заставить обоих своих друзей последовать ее примеру, но и Гарри, и Рон отреагировали на предложение без особого энтузиазма. Гарри замкнулся в себе, проведя большую часть прошедших после войны шести месяцев практически в одиночестве. Он спал, читал, общался только с Джинни и вообще стал почти затворником. Казалось, именно это и помогло ему прийти в норму. Рон же повел себя совершенно по-другому. Рон упивался своей известностью. Именно он стал той частью Золотого Трио, что представляла их в публичных местах, общалась со средствами массовой информации и с представителями общественности. Рон посещал целую уйму приемов и вечеринок, где ожидались герои войны. А когда не бывал на каком-то мероприятии, то проводил время тихо и угрюмо. Правда, очень сблизившись со своей семьей. Казалось, Рон нашел утешение именно в семье. В близости со своими родными. Постепенно-постепенно… и их жизнь каким-то образом наладилась. Вспоминая обо всем этом, Гермиона уже не сдерживала слез. Да и перед кем ей нужно было сдерживаться? Перед человеком, еще более сломленным, чем она сама? Битва между сердцем и разумом оказалась выигранной сердцем… — Я уже говорил, что не стоит из-за меня плакать, — Малфой приблизился и крепко обнял ее. — Это… не из-за тебя… — икнула она, уткнувшись ему в грудь. — Тогда из-за чего? — он не мог понять причины ее внезапных и горьких рыданий. — Просто… иногда я срываюсь… Потому что… у меня есть свои воспоминания. Я знаю, ты поймешь меня… Люциус вздохнул и прижал ее к себе крепче. Слезы уже намочили его рубашку. — Все пройдет, милая… Просто нужно время. — Но мы продолжаем жить, мы живем, хотя внутри… все словно покалеченные… Понимаешь? — Знаешь, говорят, страдание любит компанию, — пробормотал он, проводя рукой по ее волосам. — Может быть, нам будет легче страдать вместе? Гермиона замерла, словно пораженная молнией. «Люциус прав! Как же он прав… Ведь большую часть этих недель я ощущаю себя счастливее, чем в последние два года. Даже столкнувшись с его проблемами. Даже переживая эмоциональные бури, я все равно живу полноценной жизнью, чувствую себя… живой, цельной. Как раньше! — и она вдруг подумала, что это именно Малфой заставил ее ощущать себя вот так. Заставил поверить в лучшее, в доброту, в свет. — Боже, какая невообразимая ирония… Все, что я стремилась укрепить в нем, он точно так же заново возродил во мне…» Обняв Люциуса за шею, Гермиона подпрыгнула и вскочила на него, крепко обхватив бедра. Он пошатнулся от неожиданности, но устоял на ногах. Уже отрыл рот, чтобы сказать что-то, но она не дала ему, изо всех сил прижавшись губами к его рту. Он поцеловал ее, потом опять попытался заговорить, но Гермиона снова не позволила, продолжая прижиматься к его губам. — Гермиона… На это она лишь засунула язык ему в рот. «Ну уж нет… На сегодня достаточно разговоров!» И, будто почувствовав ее состояние, Люциус радостно ответил. Он крепко поцеловал ее, придерживая за ягодицы и прижимая к себе еще сильней. Опасно быстрый и головокружительный переход от печальных размышлений к возбуждению, который испытала Гермиона, сводил с ума. Может быть, это было и неправильно, несвоевременно, но как же нужно! Нужно сейчас им обоим. Она точно знала, что и Люциус ощущает то же самое. Они словно бы сублимировали все, что мучило и давило на них, все, с чем приходилось бороться, в другие эмоции. И они, эти эмоции, способны были исцелить их. «Мы принимаем друг друга такими, какие есть…» — мелькнуло у нее в голове, когда язык Люциуса скользнул по ее губам, дальше касаясь зубов и внутренней поверхности рта. Он приподнял подол платья, чтобы коснуться обнаженной кожи, и ладони опустились к бедрам Гермионы. Его прикосновения были невыразимо чувственными, и она поняла, что начинает таять от них. Продолжая обниматься, они медленно двигались к дому. А оказавшись в полутемном холле, Малфой сразу же прижал ее к стене, и Гермиона почувствовала, как холодный камень слегка успокаивает горячечное бурление крови. Поддержка стены, конечно, очень помогла им, теперь Люциус сумел слегка отстраниться и начать снимать с нее платье. Наступил момент, когда Гермиона пожалела, что надетый с утра лифчик расстегивался не спереди, а сзади. Малфой поспешно стянул лямки, следом опуская вниз и чашечки. Он то и дело припадал поцелуями к шее Гермионы и ее ключицам. Но ей уже было мало, хотелось большего, и она блаженно застонала, когда Люциус наконец-то нашел губами сосок. — Да… еще… — выдохнула она, но почти сразу вспомнила. — Люциус! Ох… а заклинания… — Я помню, — прошептал тот и вложил ей в руку свою палочку. Точней, Гермиона даже не поняла чью, но это было уже и неважно. Она быстро наложила необходимые заклинания на обоих. И вот еще… — Акцио! Коробка с презервативами приближалась к ним с такой скоростью, что шансов поймать ее у Гермионы не было. Та пролетела мимо ее руки и шлепнулась прямо между их телами. Моргнув, Малфой негромко пробормотал: — По-моему, кто-то немножко переусердствовал… — Да, но это ты подталкивал меня к стене! — Но ты же начала это увлекательное занятие, — отозвался он. — Ну, а тебе лучше его закончить, — требовательно подытожила Гермиона, и Люциус услышал в ее голосе самое настоящее нетерпение. Медлить смысла не было. Он быстро достал один из презервативов, кинул коробку на пол и разорвал упаковку. Ему даже не пришлось озвучивать просьбу: Гермиона сама бросила на тот Нерушимые чары, и голос ее был охрипшим от возбуждения. На минутку опустив ее, Люциус быстро надел презерватив, стягивая ставшую ненужной одежду, а Гермиона тем временем так же шустро избавилась от трусиков. Раздевшись, она жадно окинула его взглядом: даже сейчас, будучи лишь в расстегнутой рубашке и презервативе, он умудрялся выглядеть очень и очень сексуально. Вожделение обоих достигло предела. Малфой забрал у нее палочку, бросил рядом и с низким рычанием приподнял Гермиону, насаживая ее на себя. Стена, к которой она прислонялась спиной, была холодной, в отличие от горячего тела Люциуса, прижимавшегося к ней с другой стороны. И этот резкий контраст возбуждал еще сильней, хотя сильней, казалось, и некуда. Гермиона застонала, отвечая на поцелуй и растворяясь в ощущениях. Она крепко ухватилась за его шею и слегка приподнялась, принявшись потихоньку двигаться на нем. — Ведьма, что же ты со мной делаешь… — воскликнул Люциус, и голос его слегка сорвался. Гермиона знала, что ему нужно найти позицию, удобную для обоих, и потому замерла. Малфой чуть-чуть отшагнул от стены, теперь Гермиона прижималась к той лишь верхней частью спины, обхватив его ногами за поясницу. Двигаться в таком положении Люциусу стало удобней. Он слегка отстранился и снова толкнулся вперед. Положение тел оказалось чудесным — теперь каждым своим толчком он задевал клитор. Взгляд Гермионы затуманился, а слетевшее с губ хныканье только подтвердило ее состояние. Люциус улыбнулся и наклонился к ее рту, при этом принявшись размеренно двигаться. Погружался он глубоко, и легкий дискомфорт, который испытывала Гермиона, компенсировался почти небесными ощущениями его скольжения по клитору. Оба знали, что долго это не продлится, знали, что Малфой не сможет держать ее вечно. Но сейчас их близость снова казалась чудесной. В открытую дверь, к которой они стояли совсем близко, лился теплый летний воздух итальянского вечера. Он смешивался с прохладным воздухом виллы, создавая невероятную смесь, которая заставляла их чувствовать друг друга еще острей. Люциус взглянул в ее лицо и слегка переместился, меняя положение. Мир Гермионы задрожал, теперь каждое его движение было не просто приятно, теперь оно подводило ее к оргазму. Она и не знала, что такое богатство ощущений возможно. — Так лучше? — выдохнул Малфой ей на ухо и втянул мочку уха в рот. — Хочу слышать, как ты кричишь от восторга. Внутри у нее что-то сжалось. Взволнованная страстностью, прозвучавшей в его голосе, Гермиона обвила руками его шею и слегка потянула за волосы. Результат оказался фантастическим — Люциус застонал и принялся двигаться еще быстрее, заставив Гермиону откинуть голову и удариться о стенку. Ты в порядке? Не больно? — его голос обеспокоено прозвучал в ее голове. Я в полном порядке! — мысленно закричала она, чувствуя, что оргазм уже близко. — О, Мерлин, не останавливайся! — Какое волшебное слово нужно сказать? — рвано выдохнул Люциус. — Люциус, садист ты прирожденный, пожалуйста!.. — Не бойся… Ну, конечно, я не остановлюсь… — Малфой понимал, что они уже вышли на финишную прямую. Сумрачный коридор заполнился громкими стонами и звуками соприкасающейся плоти. Гермионе казалось, что теряет рассудок. Их теперешняя близость было такой… восхитительно грубой, почти животной. Никогда раньше она не понимала подобного и никогда еще не возбуждалась так быстро. И так сильно. Накатывающийся волнами оргазм заставил ее закричать в полный голос: — Люциус! Люциус! Она даже не понимала, что кричит его имя, как какую-то мантру. И каждая клеточка тела откликалась на его движения, словно сама Гермиона превратилась в языческую богиню, которая должна была в результате этой близости родить новую вселенную. Влагалище конвульсивно сжалось, затягивая его в себя еще глубже и обжигая пылающим жаром. Блаженное удовольствие взорвало ее тело так, что Гермиону начало трясти, и Люциус, конечно же, не выдержал этого. Его крик присоединился к крикам Гермионы, заставив его испытать и собственное наслаждение, продолжавшееся, казалось, целую вечность. Спустя которую они затихли и только тяжело дышали, по-прежнему цепляясь друг за друга. Прошло еще несколько минут, прежде чем Гермиона нашла слова. — Боже мой... Услышав ее голос, Люциус осторожно отстранился и опустил Гермиону на ноги. Стена оказалась очень кстати, Гермиона не была уверена, что устояла бы на ногах самостоятельно. Малфой наклонился, чтобы подобрать палочку, и уже через мгновение обнял ее за талию и аппарировал обоих в спальню. Там он положил Гермиону на приготовленную Джо-Джо кровать, а сам ненадолго исчез в ванную. Потом вернулся и рухнул рядом. Они лежали, наслаждаясь ошеломительной близостью и наступившей после нее насыщенной тишиной. Приблизительно через полчаса Гермиона заметила, что его пальцы, переплетенные с ее рукой, не двигаются совершенно. Улыбнувшись, она повернула голову и посмотрела на Люциуса. Тот спал сном младенца. «Как славно… Нам и впрямь не мешает немного отдохнуть. А потом, к ужину, Джо-Джо разбудит нас». Уже засыпая, Гермиона подумала, что верная эльфийка наверняка будет шокирована, когда найдет в коридоре кучу брошенной одежды. «Бедная… бедная Джо-Джо…» ______________________________________________________________________________ Разбудила их не Джо-Джо, а Живоглот с маленьким безымянным котенком. Словно в насмешку над их прежним разговором, оба кота соизволили пожаловать прямо в постель к по-прежнему обнаженной парочке. Гермиона проснулась от того, что Живоглот ласково теребил лапой ее волосы, а изумленный Люциус пришел в себя от тяжести котенка, усевшегося ему прямо на грудь. Еще не до конца проснувшись, он быстро поднялся, и тот с груди свалился ему на колени. Малфой моргнул, глядя на небольшой пучок меха, который тут же довольно устроился в его обнаженном паху. — Эй… нахаленок, это не то место, где ты можешь вести себя как дома, — проворчал Люциус, осторожно поднял котенка и положил на кровать. Гермиона же в это время шугнула Живоглота от своих волос. И надо отдать тому должное: он все отлично понял, поскольку уже много лет прекрасно знал, что волосы хозяйки — не игрушка. — Может, назовем этого маленького безобразника Джинджер? — предложила она, понаблюдав за котенком. — Это кот, а не кошка. Как ты можешь называть будущего кота «Джинджер»? — зевнув, отозвался Малфой. — Ну почему? Какая разница? — Нет. Не пойдет. Гермиона приподнялась на одном локте. — Хорошо. А у тебя какие идеи? — Совершенно никаких. Поскольку совсем недавно я просто эякулировал половину своих мозговых клеток. Улыбнувшись, Гермиона шутливо хлопнула его по руке. — Ты просто из вредности не хочешь давать ему имя. — Да неужели? — Ну, посмотри на него… посмотри на эту мордаху… — она приподняла котенка так, чтобы Люциус смог разглядеть того. — Соглашусь, он больше похож на приличных кошек, чем твой котяра, — фыркнул он. — Эй, следи за языком, а то Глотик услышит и описает твою рукопись. Малфой закатил глаза. — Люциус, я вполне серьезно, он очень умный кот. И все понимает. — Хорошо-хорошо, беру свои слова обратно. Живоглот — самый красивый кот на свете. — Итак, вернемся к бедному безымянному малышу… — продолжала гнуть свою линию Гермиона. Люциус обреченно вздохнул. — Уговорила. Я подумаю о том, какое имя дать ему. Удовлетворена? Та не могла сдержать самодовольную улыбку. — Осторожно, — Люциус перевернулся на бок и склонился над ней. — Твоя улыбка просто зовет к поцелуям… — Неужели? — Несомненно, — он склонился к ее губам, и Гермиона уже замерла в ожидании прикосновения, но в последний момент Люциус остановился и неожиданно поднялся с кровати. Разочарованная, она швырнула ему вслед подушку. Подняв ту с пола, Малфой легко бросил ее назад и, взяв со стула брюки, принялся одеваться. Пока они спали, Джо-Джо собрала одежду и аккуратно сложила ее здесь же, в спальне. «Ох, Джо-Джо… Ты просто идеальная служанка…» Она глянула на Люциуса, который уже стоял перед ней в брюках и сейчас надевал рубашку. «Безобразие! Мужчина просто не должен быть таким привлекательным. Это… это нечестно!» — потом Гермиона еще подумала, что вряд ли таким его видело огромное множество женщин, и почувствовала себя немного лучше. — Чего ты хочешь на ужин? — спросил Люциус, возясь с манжетой своей рубашки. — Без разницы. Что-нибудь вкусненькое. — Тогда я воздержусь от комментариев и просто передам это сообщение нашему шеф-повару. ______________________________________________________________________________ Задумавшись, Гермиона осталась лежать в постели. Казалось, ее сознание и ее язык действовали независимо друг от друга, когда дело доходило до общения с Люциусом. Потому что она начинала подшучивать над ним еще раньше, чем обдумывала свои мысли. И это было так легко. Что даже слегка обескураживало... Поведение Люциуса Малфоя (в сексе, да и вообще) никогда не занимало ее мыслей, особенно в прошлом, но все же… Гермиона понимала, что ожидание от него каких-то определенных вещей у нее все-таки было. Она ожидала, что этот, в ее представлении, сдержанный человек будет мало заботиться о чьих-то ощущениях и уж тем более об удовольствии. Будет хладнокровен и бесстрастен. И уж конечно не будет потом лежать с ней в постели, флиртовать, шутить и поддразнивать. Но все оказалось точно наоборот. Люциус вел себя абсолютно непредсказуемо, и почти изумлял этим. Иногда ей даже казалось, что все это происходит не с ней, что все это просто сон… Или какая-то необъяснимая галлюцинация. А самым странным стало то, что Люциус не притворялся! Он не играл с нею. Все, что он говорил или делал, было каким-то… настоящим и правдоподобным. Гермиона вспомнила, как в юности обвиняла слизеринцев в лицемерии и любви ко лжи, в неискренности, в умении вести хитрые игры. Но теперь… общаясь Люциусом, она понимала, что мир (ее личный мир) перевернулся с ног на голову. И иногда даже казалось, что она заснула и проснулась в какой-то другой вселенной. «Как знать… может быть и Люциус чувствует то же самое. Только справляется с этим лучше, чем я. Или же… ему нет никакого дела до таких сомнений». Несмотря на все эти размышления, суть происходящего заключалась в том, что (без оглядки на его сомнительное прошлое и весьма туманное будущее) Люциус Малфой оказался фантастическим партнером. И не только в сексе. Гермиона осознавала, что буквально проваливается в отношения с ним… ни капельки не жалея об этом. ____________________________________________________________________________ Приготовленная еда действительно оказалась прекрасной, а выпитое за ужином вино погрузило обоих в легкую безмятежность. Тревоги отпустили, Гермиона чувствовала себя легко и беззаботно, но не настолько, чтобы тихонько не проследить, сколько выпил Малфой, помня о несчастной судьбе его матери. Опасалась она напрасно, казалось, Люциус уверенно контролировал ситуацию. Нет, конечно же, он пригубил вина, но пьян не был даже близко. За ужином они почти не разговаривали, вероятно, выплеснув весь риторический запас днем, во время своей небольшой конфронтации. И это тоже было чудесно: разговоры скорее нарушили бы то счастливое спокойствие, что окружало их этим вечером. Позже, уже перед сном, Малфой заклинанием расширил свою ванну и затащил туда Гермиону, а она и не сказать чтоб сильно против этого возражала. Они еще долго лежали в теплой воде, и Гермиона устроилась между его бедер, спиной к груди и головой на его плече. А руки Люциуса ласково касались ее кожи, нежно, но без откровенной сексуальности. Конечно, она и тогда пыталась о чем-то подумать, но неожиданно обнаружила, что не может. Сознание категорически отказывалось загружать себя чем-то серьезным и малоприятным. Оно предпочло остаться спокойным и абсолютно пустым. И самым важным сейчас Гермионе казалось то, что окружает ее в этот момент — стрекотание сверчков за открытым окном, ровное дыхание Люциуса Малфоя и теплый, ароматный кокон из его тела и воды, в котором было так сладко нежиться. И мир вокруг был таким чудесным, и так не хотелось нарушать его очарование… «Давай будем такими же пустыми, как эти пергаменты…» Он добился своего, все именно так и происходило. Люциус заставил ее просто чувствовать, а не думать. И она расслабленно мечтала о том, как было бы прекрасно, если б этот мир действительно был таким, как сегодня вечером. Рядом с Люциусом Малфоем. «Если бы это было так, то, пожалуй, я бы поняла мотылька, который летит на пламя…» Слишком уж много эмоций она пережила за сегодняшний день. Долгий, бурный день. Она устала, очень устала… и сейчас ей было так хорошо. И спокойно. Гермиона слегка повернула голову и посмотрела на Люциуса. Его лицо отражало то же самое: покой и удовлетворение. И тихонько вздохнув, она улыбнулась. Руны и все остальное могло подождать до завтра.