Голод_Жажда_Безумие

Убаюканные той царившей вокруг безмятежностью, уснули они рано и потому пробудились еще до рассвета. Проснувшаяся Гермиона лежала какое-то время без движения и уже слегка задремала, когда вдруг ощутила, как ладони Малфоя начали скользить по ее телу настойчивей, чем спокойные ночные поглаживания. Утро близилось к рассвету, наполняя комнату приглушенным серым сумраком. Люциус лежал за ее спиной и крепко прижимался — так, что она чувствовала его теплую кожу, будто продолжение собственной. А когда его ладонь скользнула, чтобы прикоснуться к груди, сонно усмехнулась. Словно отвечая на эту усмешку, он толкнулся и коленом слегка раздвинул ей ноги. По телу тут же прокатилась сладкая жаркая волна, и Гермиона вздохнула, ожидая его дальнейших действий, но Люциус не спешил. Он опустил ладонь на лобок и несколько минут лежал без движения. Потом губы его мягко коснулись плеча и двинулись дальше: носом он оттолкнул прядь волос и дотронулся до ее шеи. Гермиона не выдержала и выгнулась на кровати, бесстыдно толкаясь навстречу его ладони… и его губам. Малфой поцеловал шею, и уже скоро Гермиона ощутила, как теплые губы дотрагиваются до мочки уха. Вздрогнув, она напряглась. Прикосновение его языка к ушной раковинке всегда было настолько приятно, что в нем она просто терялась. Особенно теперь, когда Люциус дотрагивался так, как дотрагивается мужчина, имеющий на это право. И когда он проник в ухо языком, Гермиона поняла, что сходит с ума от вожделения: дыхание стало тяжелым, а соски даже чуть заныли в ожидании ласк. К тому времени, когда его рука опустилась с лобка чуть ниже, казалось, все ее тело уже сочится желанием. «И он знает это, негодяй… знает, и все равно медлит!» — мелькнуло у Гермионы в голове, потому что его ладонь лишь неторопливо потирала набухший клитор, так и не дотрагиваясь до него. Чувственный бугорок был скрыт пушистыми кудряшками и мягкими половыми губами. И то, что Люциус так и не касался его, казалось мучительным и чудесным одновременно. А потом он перекатился на спину и потянул Гермиону на себя. Люциус уложил ее почти как вчера, в ванной, когда она сидела между мускулистыми бедрами, прислонившись спиной к его груди. Только на этот раз чуть ниже, ягодицами определенно чувствовала еще и прикосновение увеличивающегося члена. Эрекция становилась все сильней и сильней. Гермиона ахнула, когда освободившейся рукой он дотронулся до ее соска и резко сжал. Удовольствие было таким острым, что почти граничило с болью, но, несмотря на это, ей хотелось еще и еще. Люциус же продолжал поглаживать промежность, правда, теперь немного быстрее, хотя клитора так и не коснулся. Только по-прежнему ласкал сосок и целовал в шею. «О-о-о… я не знала, что этот сумасшедший массаж может быть так приятен и, по-моему, даже способен привести к оргазму…» — подумала Гермиона, чувствуя, как блаженные волны накатываются все сильней и сильней. Она едва дышала, поглощая эти невероятные прикосновения. Пальцы Люциуса и впрямь творили чудеса. Постепенно Малфой начал менять ласки: он то гладил, то слегка похлопывал, то просто потирал и сосок и клитор, и Гермиона беззастенчиво наслаждалась этими чередующимися, сводящими с ума ощущениями. А потом расстроено застонала, когда он отпустил грудь. Чувство потери казалось невыносимым, тело просто потряхивало от желания разрядки. И она уже собралась сообщить об этом Люциусу, потребовав немедленной, сиюминутной близости, когда почувствовала, как его пальцы касаются губ. Гермиона целовала их, как вдруг вспомнила… О, боже… А заклинания! Уже все сделал. Еще только проснувшись, я знал, что скоро возьму тебя. Усмехнувшись эдакой прямолинейности, Гермиона потянулась, чтобы поцеловать его. Губы Люциуса были расслабленными, не такими жадными и настойчивыми, как накануне. Он целовал ее мягко и чувственно, как тогда, в самый первый раз. Чтобы Гермиона смогла прочувствовать малейшее его движение, малейшую дразнящую ласку. Их разгоряченные вожделением тела нежно охлаждал приятный влажный воздух, веющий в окно. Казалось, сегодня пойдет дождь. И пусть пойдет. Этот дождь вынудит нас остаться дома, одних, только вдвоем. И весь день мы будем наслаждаться друг другом под неожиданно посеревшими итальянскими небесами… Малфой осторожно прикусил ее за нижнюю губу. — Уверена, что хочешь пробыть запертой со мной целый день? — с веселым недоумением спросил он. Она посмотрела Люциусу в глаза: те были ясными, спокойными, хотя и наполненными жгучим желанием. О-о… их взгляд обещал многое… Гермиона зачарованно любовалась Люциусом; бурное вчерашнее объяснение оказалось таким тяжелым, что отличающаяся от него ленивая и ласковая утренняя близость была бы как нельзя кстати. — Да, уверена, — она улыбнулась. — И зажги, пожалуйста, камин. Здесь немного прохладно. Левый уголок его рта слегка дернулся. Словно бы Люциус хотел улыбнуться, но изо всех сил сдерживался. — Хочешь заняться любовью на коврике перед камином? — О, нет… — теперь она уже громко расхохоталась. — Мне кажется, что вчера мы уже с лихвой исполнили обязательную программу любовных клише. — Эй, не смей называть трогательные моменты, столь любимые разными писателями, какими-то там клише, — добродушно толкнул он в бок Гермиону. — Это так же бестактно, как сказать женщине, что она толстая, или мужчине, что у него крошечный член. Даже если это и в самом деле так. — Боже-боже… какое счастье, что у тебя нет ни того, ни другого недостатка, и мне не грозит постоянная фильтрация речей, — она перестала смеяться и слегка покраснела, подумав о том, что поводов для подобной фильтрации у нее все-таки достаточно. Люциус же наконец улыбнулся, обнажив крепкие и очень белые зубы. — Так значит, ты думаешь, что я поклонник таких клише? — поддразнил ее он. — Ну нет, даже если будешь убеждать меня, что это так, я тебе не поверю. — М-м-м… ты знаешь, что нужно сказать, чтобы подбодрить меня, — в его голосе хоть и слышался сарказм, но благодарность в нем слышалась гораздо сильнее. Люциус коротко коснулся поцелуем ее губ и потянулся за палочкой. Легко пошевелив запястьем, он зажег в камине огонь и запоздало спохватился: — Надеюсь, сегодня нас не надумает посетить целитель Смит. — Может, заблокируешь доступ? — Надо бы. Этот гнусный шпион заслуживает такого неприятного сюрприза. — Почему ты так его называешь? — Джо-Джо сказала мне, что он был здесь в тот день, когда мы… когда еще только начали ласкать друг друга. И видел нас. Потому и решил отправить письмо вместе с презервативами. — И что? Ты не рад, что он это сделал? — с укором спросила Гермиона, слегка ущипнув его за предплечье. — Заблокируй камин. — Да заблокировал уже, глупенькая, — он обхватил двумя ладонями ее лицо. — Ну все. Довольно разговоров. А теперь, — Люциус склонился к уху, — теперь единственное, что я хочу слышать, это: «о», «Люциус», «да», «пожалуйста», «Боже» и «еще»… — По-моему, ты очень недооцениваешь мой словарный запас, — игриво вернула ему Гермиона. — Зато, по-моему, ты очень недооцениваешь мою способность существенно снизить его. Слова Люциуса сопровождались еще одним щипком ее соска. Гермиона вскрикнула: щипок оказался болезненным. Она дернулась, но Малфой крепко удерживал ее на месте. Было заметно, что он больше не шутил. Казалось, настроение его переменилось от светлого и ласкового к властному и повелительному. Замерев, Гермиона неподвижно лежала в его объятиях и размышляла, что он будет делать дальше. Похоже, Люциусу это понравилось, и губы его слегка коснулись мягкой женской шеи, заставляя Гермиону снова задрожать от вожделения, пробегающего по телу мурашками. Не сказать чтоб она была напугана этой внезапной сменой настроения, но и утверждать, что не заметила ее, было нельзя. Вспомнив вдруг, с кем лежит в постели, Гермиона ощутила легкую подавленность. «Я не могу… Не могу пока доверять ему целиком и полностью». Мысли путались, и даже возбуждение не могло отвлечь от них. Чем больше времени проводила Гермиона с Люциусом, тем больше понимала, насколько он все-таки был… слизеринцем. Насколько был похож на символ своего дома, змею. Понятно, что репутация у змей была, мягко сказать, не очень, но виноваты были в этом не только змеи, а еще и те, кто приукрасил их злобными выдумками и преуспел в увековечивании этих выдумок. Люди забывали, что у змей есть и позитивные качества. Эти существа были изящны, быстры, ловки, а их яд спасал человеческие жизни, будучи переработанным в зелья и лекарства. Да и не все змеи были ядовитыми, среди них жили и совершенно безобидные виды. И как все змеи, ядовитые или нет, слизеринцы могли сбрасывать кожу. Конечно, когда им это было нужно. И Люциус тоже сбросил… его старая кожа осталась там, в камере Азкабана, откуда он вышел совсем другим человеком. И хотя, на первый взгляд, он по-прежнему носил ее (те же полосы, те же чешуйки), Гермиона знала, что внутри он уже другой — более лучший, более благородный, более милосердный. Нет, конечно же, она не сомневалась в Малфое. С Люциусом произошло нечто страшное, чего он не заслужил, но именно оно (это страшное) и послужило толчком к его изменению. Для Гермионы стало открытием, что именно она привыкает к их отношениям дольше и трудней. Потому что Люциус принял происходящее открыто и честно, переборов и отбросив свои прежние предрассудки и все остальное, что стояло у них на пути. В его отношении к ней не чувствовалось ни капли фальши и ни капли страха перед возможными трудностями. «Да, может, и не было в нем никакой борьбы? Может быть, это я отношусь к нему более предвзято, чем к кому-то другому. И только потому, что он — это он». Гермиона зажмурилась, вспомнив, как вошла в волшебный мир, как столкнулась с общепринятыми предубеждениями против маглорожденных, как возненавидела их всеми частичками своего существа и как бездумно доверяла тем, кто против них боролся. Это теперь она уже знала, что и на солнце бывают пятна и что добро не всегда право, оно тоже может обернуться чем-то, против чего она боролась. А самое главное, она узнала, что принадлежность к тому или иному дому Хогвартса еще ничего не означает. Не означает добрый ты или злой, трус или храбрец, искренний или лицемерный. Да ничего не означает. «Если уж на то пошло, принадлежность к Гриффиндору тоже не означает безусловного благородства. Достаточно вспомнить хотя бы Питера Петтигрю. Очень яркий пример! Да даже наш символ, лев, тоже имеет свою долю недостатков: львы могут быть ленивыми, наглыми, самоуверенными и упрямыми. Почему я раньше не задумывалась над этим? Ведь тогда я быстрее и легче поняла бы Люциуса. Поняла, почему он смог прожить свою жизнь так, как он прожил». Сейчас Гермиона как никогда ясно осознавала, что быть предвзятой оказалось легче, чем доискиваться до истины. Пока не появился некто, кто бросил ей вызов. Нет! Они сделали это друг для друга. И Люциус даже не думал мстить ей за разрушение собственных стереотипов, а это означало, что и она не имеет на это права. — О чем ты так упорно думаешь? — тихо прошептал ей на ухо Малфой. — Лучше, если обо мне. — О тебе. Или о чем-то еще… — уклончиво ответила Гермиона. — Нет. Я категорически возражаю, — он медленно скользнул рукой вниз и слегка раздвинул ее бедра. — И знаю, что ты думаешь обо мне. Конечно, он был абсолютно прав, особенно сейчас, когда кончики пальцев соблазнительно дотрагивались до самых чувствительных местечек тела. Гермиона мечтательно улыбнулась. — Ты прав, — призналась она, раздвигая ноги чуть шире. — Я… думала о том, как я рада, что оказалась здесь. Рада, что рискнула и осталась. Если бы я не… — Не надо. Не сейчас… — мягко прервал ее Люциус, и в тоне его мелькнуло легкое смятение. Однако когда он заговорил снова, этого уже не слышалось. — Нет, все-таки ты слишком болтлива на мой взгляд. Придется заняться твоим воспитанием, — он крепко прижал Гермиону к себе. — Больше не хочу слышать ничего, кроме того, что я разрешил, иначе буду вынужден наказать тебя. Гермиона сжала губы, сдерживаясь, чтобы не полюбопытствовать, каково же будет наказание. Очень хотелось узнать, но задать вопрос она все же не решилась. А потом стало и не до этого… Пришлось сосредоточиться совсем на другом: на том, чтобы просто дышать. Потому что, как только руки Малфоя скользнули вниз, Гермионе показалось, что она забыла, как это делается. И с губ уже не слетало больше ни единого слова, кроме тех, что разрешил Люциус. Три раза. Ласками он трижды заставил ее достичь вершины, и теперь Гермиона знала, что удовольствие и наказание могут означать одно и то же. В конце ей начало казаться, что все косточки в теле растворились, да и самого тела больше нет — оно превратилось в некую аморфную массу, способную лишь задыхаться от восторга и кричать, закатывая глаза кверху. А когда немного пришла в себя, поняла, что лежит уже спиной на кровати, и сам Люциус нависает над ней, внимательно и нежно всматриваясь в ее лицо. Потерявшаяся в наслаждении, с локонами, прилипшими к мокрой коже, почти задыхающаяся Гермиона с трудом пыталась сфокусировать взгляд. До сегодняшнего дня она и не предполагала, как много существует способов заставить женщину достигнуть оргазма всего лишь прикосновениями. Как много. И насколько они изощренны. «Или я чувствую все настолько остро потому… что это Люциус?» А еще… ее удивляло, насколько разными оказались каждый из оргазмов, и Гермиона могла лишь радоваться, что, будучи женщиной, способна к многократному наслаждению. В отличие от мужчин, которым эти ощущения незнакомы. Люциус еле заметно улыбнулся, потянувшись, чтобы убрать с лица влажный завиток. В его взгляде светилось тепло, было похоже, что он откровенно любуется и Гермионой, и делом своих рук. Люциус выглядел очень довольным, несмотря на сумасшедшую эрекцию, которую Гермиона не могла не чувствовать, лежа рядом с ним. Казалось, он забыл об этом — и это тоже было удивительно для мужчины. Именно это я собирался сделать с тобой, если бы Терезиасу не пришла в голову мысль прислать презервативы. Люциус пальцами мягко очертили скулу Гермионы. На лице его мелькнуло легкое смущение мужчины, когда тот хочет поцеловать женщину, но и не мешает ей переодеваться. Ты же сказала, что сегодня хочешь оказаться запертой здесь со мной… так что мы можем не спешить… Гермиона лукаво улыбнулась. — В таком случае ты не будешь возражать, если я отойду ненадолго? — невинно, с едва уловимым поддразниванием поинтересовалась она, разумеется, не собираясь никуда идти и бросать Люциуса в таком состоянии. Притворяясь, она начала подниматься, будто хотела встать с кровати, и уже перекинула через него ногу, когда Малфой схватил ее за затылок, крепко (но не больно) вцепившись в волосы. — Возражаю. Ты ничем не будешь заниматься сегодня, кроме меня, — он потянул Гермиону и заставил улечься прямо на себя. Удерживая ее, Люциус провел руками по телу, а потом поднялся к шее и снова запутался пальцами в густой каштановой гриве. Прижавшись к нему, Гермиона явственно ощутила, как все еще напряженный член касается ее живота. И это прикосновение словно бы обожгло, заставив ее вздрогнуть. А когда взглянула Люциусу в лицо, жар охватил еще сильней: еще никогда этот мужчина не казался ей красивее, чем сейчас. В эти минуты его черты, смягченные нежностью, виделись Гермионе поистине прекрасными. Несколько минут они смотрели друг на друга и молчали, но потом его терпению пришел конец. Приподняв голову, Люциус впился поцелуем в ее губы, и Гермиона почувствовала, как его рука сжалась сильней, захватывая кудри. Этот поцелуй отличался от всех сегодняшних. Сейчас Люциус целовал ее так, будто она была ответом на все его вопросы, будто именно она могла заполнить ту пустоту, что жила в его душе. Раньше она и не предполагала, что сдержанный и холодный Люциус Малфой будет таким страстным любовником. Еще одно доказательство ее предубеждений и наивности. «Конечно… ведь змеи всегда пожирают свою жертву целиком. Они по своей природе не могут делать что-то наполовину. Так и слизеринцам нужно все или ничего, даже в любви…» Однако на этот раз Люциус не позволил ей отвлечься на столь многоступенчатые рассуждения, наоборот, он продолжал снова и снова тревожить ее требовательными ласками, от которых Гермиона задыхалась. Время истекло — теперь он даже не пытался контролировать себя, лишь крепко прижал Гермиону к себе и снова поцеловал. С силой. Почти больно. «Еще чуть-чуть, и он будет способен укусить меня… И, может быть, до крови! — на миг устрашилась она, но какими же пьянящими были эти сильные, жесткие поцелуи, заставляющие дрожать. — Черт! Я хочу его. Только теперь по-настоящему, внутри себя!» Они одновременно застонали, и, оторвавшись от нее, Люциус потянулся за презервативами. Он пытался разорвать упаковку подрагивающими пальцами, пока Гермиона продолжала шалить, покрывая поцелуями шею вместе с ключицами и дразняще ёрзая по вздыбленному члену. В конце концов распаковавший презерватив Люциус отодвинул ее чуть дальше, но Гермиона не угомонилась, по-прежнему продолжая целовать его. Она так и не дала ему довести дело до конца, потому что рука Малфоя, пытавшегося не обращать внимания на ее хулиганства, дрогнула. Поморщившись, Люциус прошипел напряженным шепотом: — Гермиона… Черт возьми, у меня не получилось. Он соскользнул. Та посмотрела вниз. Неудивительно, что не получилось: между ними не было и двух дюймов пространства, а весь обзор загораживала разметавшаяся копна волос самой Гермионы. И это было ее ошибкой. К счастью, недостатка в презервативах они не испытывали, но вот стоило ли мучить Люциуса, оттягивая столь желанный миг слияния… «Нет! Конечно, нет. Разве что… несколько секунд». Проведя рукой по его члену, Гермиона увидела, как лицо Малфоя исказилось, словно бы от боли. Она еще раз погладила чуть раскачивающуюся плоть, восхищаясь ее твердостью и шелковистостью одновременно, и болезненная гримаса исчезла. Член настойчиво пульсировал, сдавшись на милость ее руке, но потом Люциус не выдержал: — Гермиона, — тяжело выдохнул он. — Пожалуйста… На этот раз она потянулась за презервативами сама. Затем на ощупь нашла чью-то палочку и наложила все необходимые заклинания. Гермиона даже не поняла, чья именно палочка оказалась у нее в руке, впрочем, это было и не важно. Через несколько секунд уже надела на Люциуса новый презерватив и бросила последнее заклинание. Наконец-то можно было опуститься на него, соединяя их в единое целое. «Боже… Это восхитительно!» — еще никогда она не ощущала этот первый момент слияния столь остро, как сейчас, когда казалось, что каждой своей клеточкой чувствует возбужденную, наполняющую ее плоть, на которую медленно опускалась. Внутри у Гермионы все непроизвольно сжалось. И с приглушенным стоном не вытерпевший этой медлительности Люциус резко насадил ее на себя до конца и с жадностью набросился на приоткрытый от тихого вскрика рот. Ласково поглаживая, руки его неспешно блуждали по спине Гермионы, язык почти повторял их движение, так же ласково блуждая во рту, и скоро ей начало казаться, что еще чуть-чуть, и оба они сольются в некое единое существо, словно две клетки, сливающиеся под микроскопом ученого. «Вот так и мы сольемся друг с другом… взаимопроникнем…» Эта неожиданная мысль заставила ее потянуться к Люциусу и ментально. Она хотела ощутить это мысленное слияние, хотела стать с ним единым целым, почувствовать это проникновение друг в друга. Чуть колеблясь, Малфой приоткрыл сознание, словно бы шагая Гермионе навстречу, и невольно вскрикнул, когда слияние свершилось. Тело его напряглось, и он еще крепче прижал к себе ее бедра. Гермионе же казалось, что через нее пропустили электрический ток — нервные окончания будто взорвались от непередаваемого удовольствия. Мало того, что каждый его толчок уверенно подводил ее к очередному экстазу, так еще и эмоции Люциуса, его собственное блаженство, ощущаемое сейчас наравне со своим, закручивало и закручивало ее в какую-то непонятную, но необыкновенно прекрасную воронку. Круги ее становились все меньше и меньше, превращаясь в одну точку, попав в которую Гермиона должна будет вспыхнуть и взорваться! Подбирающийся оргазм ощущался настолько невероятно, что казалось все это испытывает не она, и чувствует все это не клитором, не влагалищем, нет… То, что происходит, ощущает все ее существо — до кончиков пальцев и волос, до корней зубов, до самой последней клеточки. На глаза Гермионы невольно навернулись слезы, которых она даже не замечала. Мир вокруг выцвел и потерял цвета, будто готовясь к финальной, ослепительной вспышке. Теперь Гермиона не понимала, где заканчивается она и начинается Малфой. Она не понимала, сколько прошло времени. Может, минута. А может, час. Ничего не имело значения, кроме ритма их движений, кроме толчков бедер и прикосновений рук. И ей хотелось, чтобы это не прекращалось. «Никогда! О-о… я бы потерялась в этих ощущениях… Я бы жила в них вечно!» Где-то далеко, в другой вселенной, она знала, что кричит. И даже чувствовала, как в легкие льется воздух, набранный для нового крика. Ощущала, как вибрируют голосовые связки. Но ничего не слышала. И не видела. А потом наконец-то случилось оно… Чудо. Катаклизм. Вспышка сверхновой. Можно было назвать это как угодно, и все равно название не передало бы сути. Гермионе казалось, что они рассыпались на атомы, которые стремительно несутся в ядерной центрифуге, приближаясь друг к другу все сильней и сильней. И через несколько секунд эти атомы столкнутся. Столкнутся и высвободят огромнейшее количество энергии, содержащееся в их крошечных ядрах. Она снова поняла, что кричит, хотя и не слышала этого. Только почувствовала, как грудная клетка расширилась от воздуха и как сжалась диафрагма, когда воздух вышел. А потом всё наконец-то взорвалось! На мир снова обрушился цвет и звук. И еще ощущение его оргазма, который непонятно как слился с ее собственным и был другим. Абсолютно другим. Мощным. Прямолинейным. Сильным. Как и сам мужчина. Ощутив, как Люциуса колотят тяжелые, почти мучительные спазмы, она крепко обняла и прижалась к нему. Все было совсем не так, как обычно: они достигли края одновременно и ощущали не только свой оргазм, но и оргазм друг друга. На несколько мгновений Гермиона даже потерялась в этих безумных, в этих шокирующих ощущениях. К счастью, шок продолжался всего лишь пару секунд и после того, как прошел, на ее разум снова обрушилось отражение того удовольствия, которое испытывал в этот момент Малфой. Они словно бы стали зеркалами, обоюдно отражавшими не только физиологию, но и эмоции. Наслаждение накатывалось на Гермиону бесконечно долго, ей даже подумалось, что это не кончится никогда: мозг будто барахтался в сладких нежелающих стихать волнах. Удовольствие было таким сильным, что она почти не могла поверить в его реальность. «А может, это был только сон? Просто сон, и я по-прежнему лежу рядом с Люциусом, который все еще спит. Но если это так… можно я не буду просыпаться? Ну, пожалуйста…» Казалось, время окончательно остановилось, а они все лежали и лежали в объятиях друг друга, постепенно приходя в себя. Открыв глаза, Гермиона поняла, что форму и цвета она тоже все еще не может разобрать. Но это не имело никакого смысла. В голове билась лишь одна мысль: «Это было потрясающе...» Кожа обнимающего ее Люциуса была такой горячей и влажной, что Гермиона словно была укутана им с ног до головы. Она попыталась поднять руку и поняла, что двигает ею медленно и тяжело, словно бы плывет в какой-то густой вязкой жидкости. Краем сознания Гермиона отдавала себе отчет, что что-то не в порядке, что-то идет не так, но не могла думать об этом. Сил не было. Да и не имело значения. Важным было одно: Люциус лежит у нее за спиной и прижимает к себе. Всё. Больше ничего. Через какое-то время она проснулась, и первое, что осознала: слух вернулся, и способность обрабатывать звуки — тоже. Это радовало, хотя теперь казалось странным их недавнее исчезновение. Не сказать чтоб сей факт тревожил, но… настораживал. Прислушавшись, Гермиона поняла, что голос слышится в нескольких шагах и что говоривший очень недоволен чем-то. — Я бы мог ожидать этого от нее, Люциус, но не от тебя. Понимаю, когда этим занимаются недалекие двадцатилетки, но тебе сорок пять. Сорок пять! И это просто безобразие. — Терезиас… — Что «Терезиас»? Не ожидал я от тебя такого… Ты бы хоть немного подумал, что может сделать с тобой эта «дурь», когда ты и так живешь на семи сильнодействующих препаратах? — Смит, я понятия не имею, о чем ты говоришь! — Люциус повысил голос, и Гермиона догадалась, что он раздражен этими упреками. Вот только не могла никак уловить, о чем, в принципе, толкует Смит. — Я говорю о том, что вы баловались наркотиками! Как еще можно объяснить, что люди впадают в беспамятство и не реагируют ни на что, пугая домашних эльфов? Бедная Джо-Джо уже боялась, что вы оба готовитесь отправиться на тот свет! Гермиона открыла глаза. «Что-о-о?.. Чего мы делали?» Но Смит продолжал громко возмущаться их предполагаемым безрассудством. — Итак, что вы принимали? Отвечай, Люциус. Героин? ЛСД? Какие-то нелегальные зелья? Как ты не понимаешь, что легко можешь заработать зависимость! Помрачневший от этой истерики Люциус недоуменно моргнул и покачал головой: — Терезиас, мы ничего не использовали. — Не стоит лгать, я же все проверил, и знаю, что говорю. Изменения в ваших нейромедиаторах говорят о применении очень сильных опиоидов или ЛСД. — Послушай, я даже не знаю, что такое эти чертовы нейромедиаторы, — отозвался Люциус. — Если я не знаю, что это, то зачем мне пытаться что-нибудь изменить в них? — Не делай из меня идиота, это не могло произойти случайно. Клянусь тебе, Люциус, если я когда-нибудь поймаю тебя снова… Боже, ты же легко мог передозировать! — Но, мистер Смит, мы ничего не сделали, — это заговорила усевшаяся на постель Гермиона, которая решила немного отвлечь гнев целителя от Малфоя. — Честно говоря, мы действительно ничего подобного не употребляли. Правда! Совсем забыв о собственной наготе, поначалу она и не заметила, как простынь сползла с груди. А когда осознала это, то поначалу запаниковала, но потом вспомнила, что оба эти мужчины уже видели ее обнаженной. Кроме того, Люциус и сам стоял возле кровати совершенно голый, и этот факт, казалось, абсолютно не беспокоил его. Смит повернулся к Гермионе и уже слегка улыбнулся, как что-то вдруг понял, и улыбка сползла с его лица. Он слегка прищурил глаза. — Ясно. Значит, вы занялись сексом, установив в это же время свою ментальную связь! — прямо, безо всяких преамбул заявил он, не утруждая себя политесом. Глаза Гермионы тут же обратились к Люциусу. Это действительно было так, но никто, кроме них, ничего не знал об Обете. Если только… Смит не был мощным легиллиментом. Ну, или экстрасенсом. Они еще переглядывались друг с другом, когда целитель продолжил: — Вы должны были видеть некую фантасмагорию из самых разных цветов, форм и даже совершенно невозможных вещей. Ощущения звуков и времени должны были исказиться. Вы наверняка чувствовали, что таете вместе, растворяясь один в другом и теряя собственные личности. Насколько я прав? Руки Люциуса, сложенные на груди, слега дернулись, и Гермиона поняла, что Смит абсолютно прав: Малфой испытал то же самое, что и она. «Неужели Смиту, рассуждающему о ментальном слиянии во время секса, известно, о чем он говорит?» — Да, целитель, — кивнула она, видя, что Люциус не собирается отвечать. — Вы совершенно правы. Но… откуда вы узнали? Смит махнул рукой. — Все просто. Достаточно посмотреть на вашу грудь. Гермиона опустила голову, и глаза ее расширились. Руны, что нарисовал на ней Люциус, теперь были не просто видны, они покраснели и припухли, отчетливо выделяясь над правым полушарием груди. — Сначала я увидел руны Люциуса, но не заметил ваших, пока вы не поднялись. Не будучи экспертом по рунам, я все же читал, что пара, разделившая определенный набор рун, может общаться даже мысленно. — Подождите… какие еще руны Люциуса?.. — шепотом спросила ошеломленная Гермиона. — Что означает это ваше «разделившая набор рун»? — То и означает, — Терезиас кивком указал еще раз — на этот раз на Малфоя. Тот, смутившись, слегка скривился и повернулся к Гермионе спиной. Испуганно охнув, она прижала ладонь ко рту. Оказывается, в какой-то момент их психоделической любовной игры она умудрилась нарисовать руны прямо на его ягодицах! — Ну… и еще одно. Когда Люциус лежал без сознания, вы, мисс Грейнджер, каким-то образом знали, чего он хочет. Даже, когда он не говорил этого вслух. Между вами уже давно есть какая-то ментальная связь, — заключил он. — Итак… — осторожно начал Люциус, пытаясь скрыть шок. — Что же именно означает факт нашей мысленной связи во время секса? — Позвольте мне уточнить кое-что. Вы помните, в какое время суток произошла близость? — Полагаю, что… около половины седьмого, как только мы проснулись, — Люциус задумался. — Да. Это точно произошло рано утром, до полудня. — То есть намного раньше, чем половина пятого вечера. А именно в этом часу я и пришел сюда. — Что? Неужели мы спали так долго? — Не спали, а находились в наркотическом ступоре. — Думаю, мы уже выяснили, что не было никаких наркотиков, кроме тех, что я принимаю вместе с лекарствами, — пробормотал Люциус. — Согласен. И теперь я верю тебе, — Смит уселся в кресло. — Секс, когда им занимаются, будучи ментально связанными, может воздействовать на мозг так же, как и наркотики. То есть изменять сознание. Это приводит к взаимному слиянию ваших нейромедиаторов, а, следовательно, и их изменению. По сути… то же самое, что заняться сексом в состоянии наркотического опьянения. Люциус нахмурился и, прежде чем снова посмотреть на целителя, глянул на Гермиону. — И… в чем же тогда проблема? Гермиона слегка приподняла бровь. Это была не та реакция, которую она ожидала. Люциус снова удивил ее: казалось, этот человек, рассуждающий о последствиях приема наркотиков, не мог быть чистокровным волшебником, не мог быть тем Люциусом Малфоем, которого она знала. «Но, может быть, он и впрямь покончил с прежним собой…» — Проблем на самом деле целые мириады: в результате этого вы можете испытывать беспричинный страх, тревожность, депрессию, словом, все те симптомы отмены, которые присущи любому наркоману во время ломки. Неужели вы думаете, что каждый, кто обращается к целителям, приходит к нам только после поражения заклинаниями, проклятиями или зельями? — насмешливо поинтересовался Терезиас. — Нет, дорогие мои! И именно поэтому бОльшая часть магических обрядов, связанных с сексом, является запрещенной. И хотя в вашем случае люди не всегда становятся зависимыми (так, чтобы потерять рассудок и пускать слюни в больнице), даже если подобного и удается избежать, то все равно опасность велика. Такой секс может вызвать временные нарушения суждения, галлюцинации, судороги, агрессию… — он выразительно посмотрел на синяки на груди Люциуса, и Гермионе не хватило смелости уточнить, что именно она является автором этих художеств. — Честно говоря, — продолжил Терезиас, — я вообще считаю: вам крупно повезло, что никто не почувствовал желания укусить или поцарапать до крови. Слава всем богам, что у вас хватило ума надеть презерватив, — он жестом показал себе под ноги. Кашлянув, чтобы привлечь внимание, Гермиона быстро бросила Малфою волшебную палочку. Конечно, она понимала, почему тот не потащился в туалет, чтобы выкинуть презерватив. «Какой, к черту, туалет! Мы двигаться то не могли после всего…» К счастью, Люциус понял ее правильно: легко поймав палочку, он одним движением уничтожил лежащую на полу резинку. Покачав головой, как раздраженный родитель, Смит поднялся с кресла. — Поймите, ваши занятия сексом — это отнюдь не проблема. На самом деле, я безумно счастлив, что теперь ты, Люциус, живешь полноценной жизнью. Это прекрасно! Но вы не можете игнорировать тот факт, что необходимы особые меры предосторожности. Ты мог заразить ее этим утром. Вот, что было безрассудно. И очень опасно. Гермиона увидела, как на потемневшем лице Малфоя мелькнуло выражение смущения и муки одновременно. — Это моя вина, — резко возразила она, спровоцированная тем тупым кинжалом, который Смит только что вогнал в Люциуса. Ей казалось нечестным вешать ответственность за случившееся исключительно на него. — Мистер Смит, я сама начала это. — Какая разница, мисс Грейнджер, кто начал? Поверьте, это не имеет никакого значения. Просто будьте умней. Оба. И не рискуйте так больше, — Терезиас повесил на руку свою мантию и направился к камину, подойдя к которому, остановился и напоследок бросил: — Отдохните сегодня. И позовите меня, если будут какие-то проблемы с остаточными явлениями. И он исчез во взметнувшемся зеленом пламени, оставив Люциуса с Гермионой удивленными и расстроенными. В конце концов Малфой подошел и тяжело опустился на кровать. В его руке до сих пор была зажата палочка, и, даже когда Гермиона осторожно подвинулась и погладила его по другой руке, Люциус никак не отреагировал. Было видно, что слова Смита действительно обеспокоили его. Целитель прав — сегодня они едва избежали катастрофы, ведь всего один укус или одна ранка могли обернуться заражением. Конечно, главное, что все было в порядке. Гермиона была в порядке. Поэтому, она очень надеялась, что Люциус не даст чувству вины сожрать себя заживо. Тихонько вздохнув, она поцеловала его в мускулистое плечо и тут же почувствовала, как Малфой вздрогнул. Погрузившись в невеселые размышления, он словно бы оказался в каком-то другом мире. Крепко обняв, Гермиона прижалась к его спине. Через мгновение Люциус положил ладонь ей на запястье, но почти сразу убрал и мягко сказал: — Мы играем, будто дети в игры. Гермиона моргнула и подняла лицо, оторвав щеку от его спины. — Какие игры? — Мы играем… в какой-то «Домик»... — он покачал головой, и концы длинных волос защекотали Гермиону по лицу. — Как играют дети. Она не стала уточнять, что вряд ли их игры можно назвать детскими, понимая, что говорит Люциус совсем о другом. О другом… О том, о чем они избегали говорить с самого начала. И вот, время пришло. — Хорошо… пусть играем. Но что же в этом плохого? — тихо спросила она. — То, что все это иллюзия. — Конечно, ты прав… — Гермиона помедлила. — Я понимаю, что в какой-то степени это фантазия… о чем-то прекрасном, совершенном… фантазия о счастье, — она вдруг вспомнила, как в детстве много раз играла в «Домик» со своими подружками. Давно, еще до того, как узнала о своем волшебстве. «Какая же я была тогда счастливая. Там, среди песочных куличиков и пластиковой кукольной посудки». — Точно, а всем фантазиям когда-нибудь приходит конец, — Люциус осторожно убрал ее руки со своего туловища. — И мы должны положить конец… прежде чем я подвергну тебя еще большему риску или… прежде чем это причинит нам боль. Челюсть Гермионы сжалась от негодования. — Ты имеешь в виду, прежде чем это причинит боль тебе? — выдавила она. — Я не о себе… Ты молода. У тебя впереди целая жизнь. А я никак не вписываюсь в нее. — Это мне решать, Люциус! Малфой повернулся к ней лицом. — Ты просто не думаешь об этом. Не хочешь думать. Ведь лучшее, на что мы можем рассчитывать — так это на то, чтобы скрывать свои отношения. Тебе придется постоянно жить с этой тайной, дергаясь, что ее могут раскрыть. И если вдруг станет известно, что мы… — он тяжело вздохнул, — это навредит тебе. У меня не та репутация, которой можно было бы гордиться. Да и черт бы с ней, меня это совершенно не заботит. Но ты… ты героиня войны, Золотая девочка магической Британии, гордость всех маглорожденных волшебников. Если общество узнает, что ты со мной… — Мне все равно, чего там подумает общество, — упрямо возразила Гермиона. Приблизив лицо, Люциус встретился с ней взглядом, и Гермионе показалось, что смотрит он прямо в душу. — Правда? Тогда что насчет твоих друзей — Поттера и всего семейства Уизли? Думаешь, они будут в восторге от таких новостей? Она зажмурилась, потому что эти слова стали ударом под дых. Она любила Гарри и Рона, но знала, что спокойно они такое не воспримут. Эти двое никогда не отличались спокойствием, а еще не отличались всепрощением. И Люциус Малфой всегда был для них исчадием ада, что, в общем-то, сильно смахивало в свое время на правду. Если она расскажет им, то первое, что сделают Гарри с Роном, это заподозрят Люциуса в какой-то грязной игре. И используют каждую унцию своего влияния (понятно, что немалого), чтобы доказать это. Как авроры, они вполне смогут превратить его жизнь в ад, и Гермиона не сомневалась, что именно так ее друзья и поступят. Или решат, что она сошла с ума. Или, что находится под влиянием какого-нибудь незаконного зелья. И так до бесконечности, пока они с Люциусом не докажут, что никакого воздействия не было. А вот тогда… Тогда может случиться то, чего Гермиона действительно боялась. Потому что они могут сделать вывод, что она каким-то образом «перешла на темную сторону». Решить, что выбрала Пожирателя Смерти и бросила их. В этом случае она оказалась бы в глазах друзей предательницей, что означало бы полный разрыв и конец дружбы. Вздрогнув, Гермиона подумала, что в этом случае для всех близких ей людей станет все равно что мертвой. Ей вдруг показалось, что кто-то зажал ее сердце в тиски и медленно закручивает их. Беда была в том, что, кроме друзей, ее волновал еще и Люциус. И теперь… больше, чем думалось вначале. Больше, чем когда-то она вообще считала возможным. — Знаешь, чего категорически не нужно делать, когда играешь в «Домик»? — она заглянула Малфою в глаза. — Чего же? — Выбирать между двумя ужасными вещами менее ужасную. Губы его чуть дрогнули, а затем Люциус потянулся к ней и нежно провел кончиками пальцев по щеке. — Можно я не буду думать, что менее ужасный выбор — это я и есть? От его прикосновения тиски с сердцем затянули на еще один поворот, и у Гермионы выступили слезы — таким нежным было это его касание. Она зажмурилась: слезинка тут же скользнула по щеке вниз. Вздохнув, Люциус вытер ее большим пальцем. — Я не хотел сделать тебе больно, Гермиона, я просто... — он чуть отвернулся. — Только не смейся. Просто… в кои веков я хотел поступить не так, как мне хочется, а… правильно. Гермиона фыркнула. — И почему я должна смеяться над этим? — Потому что ты имеешь право думать, что это невозможно в принципе. — Нет, возможно… — слабо улыбнулась она, — просто выглядит невероятно. Коротко ответив на улыбку, Люциус прижал ее к груди. Пойми же… такие мужчины, как я, опасны. Гермиона глубоко втянула в себя воздух, блаженствуя от его запаха. Ты же обещал, что никогда не причинишь мне зла, и я верю в это. Да, но это не единственная опасность. Подняв голову, она вопросительно посмотрела на него. Мне нечего терять, Гермиона. Вот, что самое опасное. Поцеловав ее в лоб, Люциус поднялся с кровати и скрылся в ванной. Услышав, как там побежала вода, Гермиона смогла наконец-то выдохнуть и упала на кровать. «Бедненький… Он думает, что ему нечего терять». Нечего. За исключением твоего сердца, дурак! — отправила она ему мысленное послание. И хотя была уверена, что он услышал ее, ответом послужила лишь тишина… Тишина и воспоминания о многообразных цветных пятнах, которые привиделись им во время бурного утреннего соития. Минут через десять Гермиона уже подлечила свою уязвленную храбрость. Что поделать… Люциус сказал ей жесткие и честные вещи, но сказал лишь потому, что чувствовал необходимость этого. Он не собирался расставаться с ней и ничего не сделал, чтобы она ушла. «Если бы он действительно хотел прекратить нашу игру в «Домик», то обязательно что-нибудь предпринял бы. В этом я не сомневаюсь…» — и, успокоившись, тоже направилась в ванную. Когда она открыла дверь, Люциус сразу же обернулся, смахивая с лица мокрые волосы. Он зачаровал старинный шланг так, чтобы тот левитировал где-то наверху, и поэтому вода каскадом лилась на Малфоя, словно из обычного душа. Гермиона уже собиралась открыть рот и начать возмущаться залитым полом, как заметила, что камни впитывают воду в тот же самый момент, когда она падает на них. «Господи, о чем я только думаю? Причем здесь камни и вода, когда прямо передо мной стоит мокрый и обнаженный Люциус?» Вытерев глаза, Малфой приглашающе махнул рукой, и Гермиона подошла ближе, чтобы в мгновение ока оказаться раздетой и стоящей рядом с ним в ванне. Теперь импровизированный душ поливал их обоих. Ожидая, когда намокнет ее буйная шевелюра, Гермиона осторожно провела руками по синякам, что утром оставила у него на груди. Их было пять. Пять маленьких фиолетовых полумесяцев. — Я не понимала, что делаю… — Все в порядке, — пробормотал Люциус. — Мне даже понравилось. Тем более что я тоже не стеснялся, — он отвел в сторону прядь волос и приоткрыл ее шею. Почувствовав легкую боль, возникшую при касании, Гермиона прикусила губу. — Все равно… прости, — тихонько прошептала она. — За что?! — Я не думала, когда инициировала эту связь… понятия не имела, чем это может обернуться. Поверь, я ни в коем случае не хотела ставить тебя в такое положение, когда придется беспокоиться о… Взяв Гермиону обеими руками за голову, Малфой чуть приподнял ее, чтобы заглянуть в глаза. — Не вини себя, никто в этом виноват. Это была ошибка, которую мы совершили бы рано или поздно, и хорошо, что нам повезло и все обошлось. Она кивнула. — Хотя, нужно признать, — продолжил Люциус, — это было чертовски здорово. — Знаешь, я не уверена, что хочу использовать слово «здорово», чтобы описать все, что с нами случилось, — улыбнувшись, она вспомнила свои сегодняшние ощущения. То, что происходило с ними, было удивительно и прекрасно, но в то же время и страшно. Еще никогда Гермиона не чувствовала, как растворяется в мужчине. И, что самое невероятное, это происходило как образно, так и вполне себе буквально. — Наверное, все же будет лучше, если мы не рискнем делать это снова. — Не могу не согласиться, — вздохнув, Гермиона потянулась за шампунем. — Бедная Джо-Джо, мы, должно быть, ужасно испугали ее. — Да… полагаю, — Люциус поморщился, — нам стоит извиниться. Слегка опешив, Гермиона ничего не ответила, лишь еле заметно покачала головой. Ванную наполнил свежий аромат яблок, и Люциус сразу же сделал глубокий вдох, чуть прикрыв глаза. Еще бы! Она знала, как нравится ему этот запах, какой покой он дарит его измученному сознанию… да и душе. И поэтому не удивилась, когда Малфой шагнул ближе и принялся помогать ей. За шампунем последовал кондиционер, правда, тут Гермионе пришлось справляться самой. Люциус лишь наблюдал, и в глазах его сверкали забавные смешинки, пока она боролась со спутанными прядями. Но наконец с волосами было покончено, и они перешли к следующему этапу. Теперь они начали мыть друг друга… И это было чудесно! Они неспешно и ласково касались один другого, смывали пену, целовались под струями воды, и словно бы снова растворялись. Только теперь не в жарком пламени страсти, а в неге и покое самой обычной человеческой нежности. Гермиона уже мыла ему спину, когда, опустив ладошки ниже, почувствовала на ягодицах следы рун. Подняв глаза, она испуганно посмотрела на Люциуса, продолжая прорисовывать чуть выпуклые символы, как слепец кончиками пальцев нащупывает буквы азбуки Брайля, когда читает книгу. — Что ты на мне написала? — спокойно бросил Люциус. — То же самое, что и ты написал на мне. Брови его слегка дрогнули, будто нахмурившись, но он по-прежнему оставался спокойным. — Злишься? — слегка расстроившись из-за его молчания, спросила Гермиона. — Не могу сказать, что радуюсь ситуации, когда снова стал отмеченным. Думаю, ты понимаешь почему. «О, черт! А ведь я даже не подумала об этом… Он уже был заклеймен, что стало одним из самых страшных его кошмаров. Но… зная все это, как же он мог спокойно сделать то же самое со мной? Почему?!» — А как ты думаешь, мне это понравилось? — в слетевшем с губ вопросе был слышен вызов. — Думаю, нет… — отменив заклинание левитации, Люциус поймал душ и начал смывать мыло с ее спины. Спрашивать, зачем он это сделал, Гермиона не стала. Как ни крути, это была шаткая территория, ступать на которую было все еще боязно. И обсуждение некоторых вопросов могло стать таким же сложным и опасным, как хождение по тонкому хрупкому мостику, что висит над потоком кипящей лавы: один неверный шаг, и тот рухнет, увлекая за собой в огненную пропасть. Между ними все оставалось еще так… неясно. И рациональной, приземленной Гермионе порой казалось, что они, по сути, балансируют по краю клинка. Будто какая-то неведомая сила пытается побороть их, убедить, что ничего у них не получится, а они… упорно отрицают это. «Что поделать… Вот такие мы… Измученные оптимисты». В голове вдруг мелькнула мысль, что Люциус прав был сегодня, говоря о детских играх. На что, собственно, они могли надеяться? На то, что их связь можно будет сохранить в тайне? И вести жизнь, насквозь пропитанную ложью? Нет, Люциусу, конечно, не привыкать к сокрытию чего-то. Он уже хранил две великие тайны — свою болезнь и авторство книг. Это уже было утомительно, чтобы добавлять любовную связь с женщиной, моложе себя почти вдвое, да еще и пользующуюся определенной известностью. «Боюсь, он может не выдержать такого прессинга… Хорошо. Ну, а сама я? Разве я смогу постоянно лгать Рону и Гарри? Нет, это будет очень тяжело. Мои друзья не глупы, и рано или поздно кто-нибудь обязательно догадается о нашем романе. И эта догадка, а еще больше моя попытка утаить имя своего любовника, станут для них той красной тряпкой, что машут перед быком», — Гермиона закусила губу. Одним из преимуществ ее друзей была способность забывать обиды и прощать своих. Но вот беда… Люциус мог предвидеть ее поведение, а это означало, что он понимал ее. Он понимал, как работает ее разум, понимал, почему и для чего Гермиона делает или не делает чего-то. А вот сказать того же самого о Гарри и Роне она, к сожалению, не могла. Нет, конечно, друзья искренне любили ее, это никогда не вызывало сомнений. Но даже самые сближающие моменты не могли подтвердить, что они ее понимают. Порой Гермионе казалось, что какие-то ее реакции или поступки просто оглушают их, приводят в состояние ступора или даже… раздражают. Может, именно поэтому какие-то спорные и неоднозначные вопросы Гермиона предпочитала обсуждать с другим человеком. Более тонким. Более восприимчивым. С Полумной Лавгуд, наоборот считавшей ее поведение излишне рациональным и предсказуемым. Она дружила с Роном и Гарри почти десять лет, но до сих пор оставалась для них загадкой. «Понятно, что некоторое недопонимание может быть связано с общей разницей между мужчинами и женщинами. Однако, остальное… — она тихонько вздохнула. Вообще-то существовала еще одна вероятность: Рон и Гарри могли, в принципе, и не заподозрить, что у нее кто-то есть. И что этот «кто-то» — Люциус Малфой. — Хм… вот это было бы обидно. Хотя и удобно». И все же… Необходимость скрывать свои отношения казалась Гермионе неприемлемой. Ее просто корежило от мысли, что придется таиться, осторожничать и даже лгать. Да и не привыкла она оправдываться перед кем-то за свои желания. И уж тем более было бы трудно начать привыкать к этому теперь. «Нет же! И открыть правду тоже невозможно! Ведь тогда все начнут сплетничать, за нами будут охотиться журналисты, а самые близкие люди вообще решат, что мы сошли с ума или просто возненавидят нас. И это я еще забыла о Драко и Нарциссе. Представляю себе их реакцию! Еще яростней, чем у Гарри с Роном. Тем более что Драко никогда не питал ко мне теплых чувств. А ведь для Люциуса его реакция не может быть неважной. Я уверена, что сын значит для него даже больше, чем для меня мои мальчишки». Гермиона прислонилась к телу уже покончившего с мытьем Малфоя. Теперь теплая вода просто успокаивающе обливала их, словно пытаясь утешить и отвлечь от горьких дум. Оба молчали, не разговаривая даже мысленно. Но было нечто такое в этом молчании, что значило больше, чем все слова, которые они могли бы произнести. Пытаясь сделать это как можно незаметней, она опять глубоко вздохнула. «Сегодня пятница. Завтра наступит суббота — день вечеринки у Паоло и последний день моего «отпуска». В воскресенье наша «фантазия» должна будет закончиться. И мне придется вернуться в свою квартиру, вернуться к своей работе и к своей жизни. Но тогда почему… почему я хочу этого меньше всего на свете? И почему мне так хочется плакать?..»